Они не виделись много-много лет. Расстались в четвертом классе, а встретились зрелыми, даже слишком, людьми. Они давно забыли друг друга. Особенно она.
Тогда, в четвертом, она была прилежной честолюбивой девочкой, часто вызывающейся отвечать на уроках и целеустремленно зарабатывающей высокие оценки. Она была отличницей с первого класса. И наверняка собиралась продолжить в том же духе до выпускной медали.
Он тоже был отличником тогда, в четвертом. Вторым и последним отличником в классе, в котором не был ни с кем близок. Он приехал с родителями из другого города. Отца пригласили в Ереван на работу как ведущего специалиста. В ожидании ордера на квартиру семья жила пока в гостинице "Севан". Оттуда по утрам он вприпрыжку спешил в школу. Шел мимо прокуратуры, музкомедии, гостиницы "Армения", сворачивал на улицу Амиряна, где в самом ее начале, за библиотекой Исаакяна, тогда, в 1960, располагалась школа N58.
Его отец работал на площади, в Совмине. Он сам нередко заходил с отцом в правительственное здание. Там, на первом этаже в ведомственной парикмахерской, стригли своих детей министерские чиновники. Его обычно стриг варпет Никогайос, невозмутимый мужчина с основательной лысиной и пышными усами. Он послушно садился в кресло. Вернее, на дощечку, установленную на подлокотники кресла. Так варпету было легче стричь — не приходилось нагибаться. Потом он вскакивал, довольно смотрелся в зеркало, отмечая, что без отросших вихров стал симпатичнее. С недавних пор он вдруг стал обращать внимание на свою внешность и на девчонок. Точнее, на одну из них — отличницу.
Потом, через много лет, он понял, что стал отличником из-за нее. Хотел, чтобы их хвалили вместе и чтобы она обратила на него внимание. Он стал больше заниматься и скоро перегнал всех, кроме нее. С ней соревноваться не хотелось. Правда, он мечтал, что когда-нибудь она заявится к доске неготовой, не выучив урока, и он сумеет подсказать и спасти ее. Поэтому он усердно учил все уроки, готовил домашние задания и давал другим списывать их на переменах.
Но она никогда не списывала и тоже учила уроки. Только раз у нее дома, видимо, что-то стряслось, и она стояла у доски в растерянности. Втайне ликуя, он принялся, жестикулируя, подсказывать, спасать. И ничего не вышло. Она, обиженно надув губы, повернулась боком и молча уставилась на учительницу. Отличница была честной и гордой. И предпочла "двойку". Это еще больше пронзило его. Он окончательно влюбился в отличницу, как Том Сойер в Бекки Тетчер. И опять мечтал спасти ее, как это сделал отважный Том в пещере в неравной схватке с коварным индейцем Джо. Или на худой конец защитить ее от приставал из других классов. Но случая все не представлялось.
Как-то ему позарез захотелось узнать, где она живет, чтобы околачиваться потом у дома в надежде на случайную встречу. После уроков он пристроился за ней в некотором отдалении. Так они дошли по Амиряна до проспекта Маштоца (тогда Ленина). Отличница дождалась трамвая, и он еле успел вскочить за ней в отходящий вагон. Они стояли в переполненном трамвае далеко друг от друга. Наверняка отличница его заметила, но не подала виду. Так они одолели крутую улицу Баграмяна, свернули на Комитаса, там она слезла у школы Ширванзаде и, не оборачиваясь, независимо зашлепала дальше. А он глядел вслед, вывернув шею, из уходящего трамвая. Глядел, пока она не исчезла из поля зрения, на ее косички с бантиками на кончиках, напоминающими двух белых бабочек.
К концу учебного года похвальными грамотами наградили только их двоих. Они стояли рядом, классная руководительница объясняла, что успех не должен вскружить им головы. Отличница привычно и внимательно слушала класрука. Он тоже глядел на учительницу, но так, чтобы видеть в кадре ее личико. А в голове немножко звенело. Но не от грамоты. Потом они снялись на память для классной фотографии в Кировском садике. Они с отличницей оказались в не по рангу разных рядах. Обычно лучших учеников сажают рядом с класруком, в середине. Ее туда и определили, а он оказался где-то на галерке. Сам в центр не полез, постеснялся, а учительница почему-то не подозвала. Наверное, все-таки был чужим. Однако это его не слишком огорчило. Он поклялся заработать грамоту и в пятом классе и на следующей фотографии оказаться рядом с отличницей. И вообще решил сделать все, чтобы они всегда были рядом. Не только на фотографии.
Начались летние каникулы. Он запоем читал библиотечные книжки из заданных на лето и решал задачи — в гостинице гонять в футбол было не с кем. А потом отцу наконец дали квартиру. В центре, на Сарьяна. Но до школы для мальчика десяти с половиной лет было все-таки далековато, и родители решили перевести его в другую школу в двух шагах от нового дома, в чкаловскую.
Он чуть не расплакался, узнав про эти планы, и заявил, что не согласен. Родители продолжали объяснять, сколько улиц и перекрестков с мчащимися как угорелые машинами придется преодолевать, как рано, на полчаса раньше придется просыпаться, чтобы не опаздывать, и как важен нынче английский язык. В чкаловской проходили английский, а в 58-й — французский. Он отказывался их слушать и убегал во двор — играть в футбол с такими же новоселами, знакомясь с ними и сближаясь как равный с равными. Это придало ему мальчишеской уверенности, а неожиданно обнаружившаяся кошачья прыгучесть наделила его лаврами лучшего вратаря во всем многоподъездном доме.
Он часами играл в футбол, забросив книги. Нет, о ней он, конечно, думал и считал дни до 1 сентября. А чтобы оно пришло поскорее, покупал новенькие, пахнущие краской учебники. И первым делом в августе купил учебник французского языка для 5-го класса. Он показал учебник родителям. Те промолчали, и он решил, что все обошлось. Он не знал, что родители уже перевели школьные документы. И отец, и мать работали, и у них не было времени для сопровождения единственного сына до школы или тащиться туда на собрания. А машин и лихачей в Ереване и тогда было достаточно.
— Ну почему? Чего ты так прикипел к той школе? — спросила мать, увидев, как он расстроился, узнав 30 августа о переводе. — Мы же за тебя боимся. . . Ведь сам ты первый рассказал нам, как задавило на углу мальчика из нашего двора. . . Ты хочешь, чтобы мы с отцом каждый день изнывали на работе от тревоги?
Он ничего не сказал в ответ. Впервые в жизни он почувствовал острую боль от настоящей непоправимой потери. И впервые в жизни почувствовал, что ему не с кем поделиться болью. Некому рассказать. Он зажал боль в себе и научился один справляться с ней в неполные одиннадцать лет. Потом ему не раз придется самому, только самому справляться в одиночку со всем, что мешает жить. И это еще больше замкнет его и без того нерасположенную к контактам натуру.
Он проглотил боль, но сумел это сделать не сразу. Когда очень скучал по бантикам-бабочкам и упрямо сжатым губам, он забирался в угол комнаты, между гардеробом и батареей парового отопления, украдкой доставал из-под книг учебник французского и заучивал первые буквы и слова. Понимал, что зря. Но учил. Может быть, надеялся, что выучит и сумеет когда-нибудь на уроке спасти ее. . .
После четвертого класса прошло так много лет, что он перешагнул, причем основательно, за 50. В этом возрасте средней осени, когда молодость еще не так далека, но не мешало бы подумать и о Боге, он, конечно, давным-давно позабыл о девочке с бантиками. Ее сменили другие девочки, девушки, женщины, с бантами, без бантов и вообще без всего. Он был дважды женат. Во второй раз вроде удачнее. И по работе все вроде бы сложилось не так плохо, как могло случиться в беспощадные и никак не налаживающиеся постсоветские времена.
Он стал достаточно известным журналистом и даже сумел ослабить на одно отверстие семейный ремень, уж очень туго затянутый с горбачевских басен о перестройке, ускорении и прочих заклинаний из репертуара политбригады, проворно заменивший социализм капитализмом. Диким капитализмом — на радость капитализму "просвещенному", "с человеческим лицом" — с широкой деланной улыбкой и примитивной пропагандой о том, что либерализм и рынок — конечная цель человеческой мудрости.
Он чуть не поверил в это сгоряча в самом начале 90-х годов. Но потом быстро, не без помощи отечественных "отцов демократии" догадался, что это вовсе не так. Понял, что большинству из его памятливого поколения в новой жизни ничего не светит. Тем более учитывая отставание по части владения главными языками — английским и проч. Английский он толком не выучил, а о французском и говорить нечего. И этот, "тот" заветный учебник французского, давно сдали в макулатуру вместе с тем, для чего он был куплен и чего не сумел предотвратить.
В разгар разгула рынка, шоковой терапии и в звездный час приватизации для "нашенских", когда многие смылись из Армении с концами, он случайно наткнулся в толстом московском журнале на повесть, написанную армянкой. Он прочитал и сразу вспомнил имя и фамилию отличницы. Они совпадали. Была еще, правда, приставка — русская фамилия мужа. А еще фотография писательницы, по которой было сложно сориентироваться. Хотя упрямо сжатые губы наличествовали и у москвички.
Он прочитал повесть. Понравилось. Потом вдруг неожиданно подумал, а не написать ли и ему наконец что-нибудь серьезное, чтобы сравняться с этой самой, может быть, отличницей? И рассмеялся. И забыл и про повесть, и про отличницу.
Но вспомнить все же пришлось. На литературном форуме эсенгеевского бомонда в Цахкадзоре, который его послали освещать от редакции, он наткнулся на фамилию отличницы в списке, а потом увидел ее саму — благополучную, ухоженную, уверенную, с такими же упрямо сжатыми губами. Теперь вживую он почти узнал ее. Но не торопился уточнять. Да и не очень-то удобно было пускаться в школьные сантименты при интеллигентном супруге, тоже писателе.
Наверное, он так ничего и не спросил бы. К чему? Но как-то в столовой отличница, за одним с ним столом, сама разговорилась о том, что окончила ереванскую школу, и назвала другой номер. Здесь он вмешался и на спор вызвался угадать, в какой она школе училась до этого. И угадал. А потом принялся таинственно (прямо как Вольф Мессинг) перечислять фамилии ее одноклассников — их одноклассников. Отличница от неожиданности умолкла, и губы ее теперь изображали изумление. Не менее был озадачен и супруг.
— Откуда все это знаете?. . Вы тоже из наших?. . А почему я вас не помню? — забросала она вопросами.
"Вот поди и объясни ей, почему он помнит, а она — нет. . . Может, объяснить? А что, собственно, объяснять?"
— Вы не помните, потому что я всего год с вами проучился и получил, кстати, похвальную грамоту, как и вы. А потом перевелся в другую школу.
— Ну и память у вас. . . А теперь? Что вы делаете теперь? Пишите? Вы писатель?
— О нет, госпожа отличница. Я журналист. Двух классиков из одного класса не бывает. Так что вы меня по части грамот обошли. Сдаюсь. . . Только вы задолжали мне учебник французского языка.
— Это как? Взяла и не вернула?
— Нет. Не совсем так. . . Впрочем, это слишком долго объяснять. Не согласитесь ли вы лучше с супругом дать интервью для нашей газеты?
— Для одноклассника — с удовольствием, — улыбнулась отличница.
— Тогда не будем терять времени.
Menu
