Мкртич САРКИСЯН
ОЧЕРЕДНОЙ УРОК АРМЯНСКОГО
На ровной и голой окрестности даже редкие бугорки казались холмами, а верблюжьи колючки ‒ лужайками; солнце жгло так немилосердно, что люди с завистью поглядывали на собственную тень.
ГЛУХОНЕМУЮ ПУСТЫНЮ БУДТО ХВАТИЛ УДАР. Притих ветер. По небу разлилось беспощадное солнце, остервенелое, как онбаши (турецк.- предводитель отряда. ‒ К. Х.) Сулейман, а внизу, по земле продвигался и сам озверевший онбаши Сулейман со своим отрядом, который погонял длинный полуживой караван пленных армян. Жажда и голод истязали плоть, а солнце и нагайка ‒ души людей.
В воздухе парил коршун, и десятилетнему Варданику, вцепившемуся в подол бабушки, так хотелось попросить: «Пожалуйста, полетай над нами, пускай нам чуточку станет прохладно в твоей тени…» Но Варданик не в силах был говорить, да и коршун его не понял бы, и мальчик молчаливо еле переставлял ноги.
Солнце выматывало изможденных людей, они падали в обморок. Глоточек бы ветра сейчас, но и он, этот семиглавый дракон пустыни, не менее опасен, чем палящее солнце. Не приведи Господь, если он вдруг объявится. Растормошит, взбудоражит песочный океан, и бесконечные барханы накатят друг на друга, поглотив за доли секунды всех и вся.
Ноги у пленных точно болтами прикрепили к туловищам, а головы ввинтили в плечи, завели их и пустили шагать по пустыне. И вот уже неделю они в дороге, и не счесть, сколько из них, выбившись из сил, стали добычей стервятников…
Хлеба, воды, передышки ‒ вот о чем мечтали пленные. Варданик дернул за бабушкин подол:
‒ Бабушка, домой хочу. Где наш дом?
Где-то в этом мире есть хлеб, маячивший перед глазами Варданика, есть и вода, журчание которой отдается в ушах мальчика. Хлеб остался в подожженных амбарах; погас тоныр, и вспыхнула огнем тонырня (помещение, где выпекают хлеб. ‒ К. Х.), загорелся, исчез домашний очаг.
‒ Хлеба, бабушка…
‒ Завтра, Варданик, к утренней молитве Храбрый Андраник принесет хлеба.
‒ Я сейчас хочу…
Словно медленно раскручиваемая черная веревка, скользнула по песку змея. Глаза у нее злые, как у онбаши Сулеймана, но головка очаровательная. Ей не удалось ускользнуть от взгляда онбаши. Он прицелился ‒ нарушилось молчание пустыни, песок под пулями лопался, словно пузыри. Никто на забавы Сулеймана не обращал внимания, они уже всем приелись. Только учителя Седракяна задело его бессердечие: «Как у этой гадины рука поднимается на живую тварь…» Сулейман самодовольно выпрямился в седле. С таким же хладнокровием он целился в людей. Будь в его власти, он перестрелял, уничтожил бы и солнце, и небо, и вселенную…
Вдалеке замаячили холмик с желтоватой лачугой, узкая полоска зелени и что-то наподобие колодезного журавля. Те, кто шел впереди, дико завопили:
‒ Во-да-а-а!..
Караван встрепенулся-всполошился, на потрескавшихся губах брызнула кровь. Словно чудом оживали обмякшие тела.
‒ Молчать! Не подходить! ‒ приказал онбаши.
Дула винтовок бесстрастно уставились на пленных. Мучимые жаждой, они облизывались, обжигая губы сухим и шершавым языком.
‒ Не подходите к колодцу, будем стрелять!
ПРОИЗОШЛО НЕЧТО НЕВЕРОЯТНОЕ: пленники первых рядов сорвались с места и кинулись к ржавому ведру. Первый смельчак, не коснувшись ведра, замер, сраженный пулей. Однако смерть ретировалась перед волей людей, истомленных жаждой, и выстрелы не прекращались ‒ упало еще трое убитых. Остальные попятились не живые-не мертвые. Надсмотрщики не пленных уже сторожили, а колодец от них оберегали. Журавль с ведром погружался в колодец, и через пару минут животворная прозрачная вода звонкими глотками струилась в горле надсмотрщиков.
Онбаши нестерпимо долго купал лошадь. Фыркая от удовольствия, она погружала черную мордочку в ведро и, когда вынимала ее, то скатывающиеся с шерстки капли напоминали Варданику рассыпавшиеся бусы. Он не отрывал глаз от счастливой лошади, сено и овес которой несли на себе пленные беженцы. Впалый живот лошади на глазах Варданика полнел, принимал прежний здоровый вид. Наконец, встряхнув напоследок головой, она перевернула ведро и протяжно заржала.
Конское ржание тронуло сердце Варданика. Невеселое было ржание у сытой, но несчастной лошади. Видимо, она добыча Сулеймана и ей тоскливо без родных гор. Варданику вспомнилось их далекое село: горы, окутанные облаками, а на их склонах пасутся резвые необузданные кони, и когда они скачут целыми табунами, то развевающиеся на ветру гривы плещутся в солнечных лучах, сплетаясь с ними, и чудится, будто по горе несется огненный рой.
Солнце клонилось к закату. Пробудился игривый ветерок, обдал лица своим дыханием и улетел восвояси. Спускались сумерки. Турки запаслись водой на ночь. Онбаши Сулейман отдал последние распоряжения. В приподнятом настроении надсмотрщики приступили к делу. Они осмотрели женщин и девушек, отделили молоденьких и красивых. Глухие к человечности и милосердию, они отбирали своих жертв, точно скотину из стада, осыпая ударами нагаек и тумаками. На виду у всех турки силком принудили их умыться, «навести марафет» и поесть.
Перепуганные и избитые женщины безропотно кушали, готовые со стыда сквозь землю провалиться. Вода смыла с их лиц дорожную пыль, а непорочно белая кожа была разукрашена синими змеевидными полосами.
Когда онбаши Сулейман избрал свою «красотку», надсмотрщики, придерживая рукоятки саблей в ножнах и отпихивая друг друга, стали разъяренно растаскивать женщин.
‒ Езник! Мой несчастный Езник! ‒ завопила вдруг «избранница» Сулеймана. ‒ Не тужи, я лучше смерть приму, но псу этому не отдамся… ‒ и в руках у нее блеснул клинок кинжала, выхваченного из-за пояса онбаши.
‒ Заруи, родимая! Моя Заруи!
Заруи всадила клинок себе в грудь и забилась в конвульсиях, исходя кровью. Трепещущая грудь, наконец, замерла. Взбешенный Сулейман выпустил в женщину всю обойму. Обезумевший от горя Езник с диким ревом бросился к трупу жены, но, сраженный пулей в висок, упал перед ней на колени. Смертельно раненный, он осыпал голову горстями песка. Сулейман, покатываясь с хохоту, выискивал новую жертву.
СГУЩАЮЩИЕСЯ СУМЕРКИ ПОГЛОЩАЛИ рыдания и истошные вопли истязаемых женщин. Их волокли за барханы, а потом сбрасывали трупы в колодец, чтобы никто не осмелился брать оттуда воду. Когда надсмотрщики отдалялись, полуживые и изможденные беженцы начинали плакать в голос от собственного бессилия перед неслыханной жестокостью. Плакали, всхлипывая и захлебываясь, точно дети.
Ночная мгла вступила в свои права. Поразительно черным и бездонным было небо пустыни, украшенное яркой россыпью звезд. Желанная прохлада приласкала солнечные ожоги, высушила потную одежду. Жгучий зной сменился холодной ночью, которая сковала-свела обессиленные тела пленных. Они жались друг к другу, делились своим теплом. Не давала покоя неусыпная и неумолимая жажда.
Зашевелилась едва различимая подкравшаяся тень.
‒ Ана, ана (турецк. ‒ обращение к женщине. ‒ К. Х.)…
‒ Это еще кто? Никак турок-надсмотрщик.
‒ Чего тебе? ‒ ответила бабушка Рехан.
Надсмотрщик опустился на колени перед бабушкой с внуком.
‒ Берите воду, ‒ в темноте не видно лица, старушка не верила надсмотрщику: «Крови пролить захотелось, ирод собачий…»
‒ Я прикинусь, что не вижу, ана!..
‒ Чего ему надо? ‒ спросил кто-то из темноты.
‒ Говорит, прикинусь, мол, что не вижу вас, а вы берите воду.
Люди оживились, как по волшебству, в беспросветной пустыне выросли из-под земли тени.
‒ А не прикончишь нас, а?..
‒ Нет, ана, нет! ‒ сказал он, и беженцы поверили, поползли к колодцу. Общее беспокойное дыхание походило на мятущиеся порывы ветра в пустыне. Турок-надсмотрщик бесшумно исчез в ночи.
Сасунский Вардо склонился над колодцем. Опущенная бадья коснулась дна, но всплесков воды не послышалось: бадья скользнула по трупам. Парни поспешно, но осторожно потянули веревку. На дне заплескалась вода, бадья медленно поднималась наверх.
‒ Потерпите, пейте по очереди…
С трудом добудились Варданика и вместе с другими ребятишками напоили первыми. Бадья опустела.
До конца смены надсмотрщиков жажда была утолена. Этот дракон пустыни сгинул, и людям казалось, что их и не мучила жажда. Вернулся со своим напарником турок-надсмотрщик.
‒ Кончайте, пора уже…
Из лачуги донесся повелительный лающий окрик онбаши:
‒ Хасан! Курбан! Айда в путь!
Перемигивались звезды. Бабушка Рехан, уложив головку внука на колени, с горечью рассуждала, что те же самые звезды светят сейчас и над их Васпураканом (область в Западной Армении. ‒ К. Х.). «Знать бы, видят они отсюда наш дом. ‒ Защемило сердце у бабушки Рехан: ей-то уже не увидеть больше дома. ‒ Ради Варданика и живу, ради него и дни у смерти выклянчиваю…»
***
КРОХОТНАЯ ПЯДЬ ЗЕМЛИ: с одной стороны горы, с другой ‒ вода, а посередке ‒ их дом. Синеющий вдали дол и белая макушка ‒ это гора Сипан, а плещущиеся за селом волны ‒ озеро Ван. Сады были в цветущих яблонях, в озере сновала ванская сельдь. Когда в тоныре убывали языки пламени и тлели головешки, лаваш, натянутый на форму, лепили на его стенки, и когда он уже подрумянивался, доставали и складывали в корыто. Многолюдный был дом, с большим родством, детворой. Выбегала ребятня за околицу край света разыскать и, не солоно хлебавши, домой поворачивала.
‒ А где же край света?..
‒ А свет бескрайний, ‒ говорил дед, ‒ с края света снова свет начинается…
‒ Неужто совсем нет конца?
Позабыв вскоре о мировых проблемах и прихватив лаваш с творогом, дети убегали в поле. Смеркалось, и ванская луна, точно мельничный жернов, кружилась по небу, погружаясь бесстыжими лучами в объятия ночи; деревья в садах отбрасывали густые тени, касаясь парней и девушек, которые распевали песенку «Бингел». Как-то Рехан смекнула, что песенка была камушком в ее огород.
Камнями усеяна Бингел-гора,
Среди камней цветут луга,
Рехан, за тебя я жизнь готов отдать,
Никак сердцу тоску по тебе не унять.
Однажды Амбарцум задержал ее у калитки, и как завороженный, не сводил с нее глаз.
‒ Зачем смущаешь меня, Амбарцум? ‒ закокетничала она.
‒ Скажешь тоже, Рехан…
‒ Так глазеешь, будто съесть меня собираешься, ‒ и рассмеялась.
‒ Рехан, ‒ посерьезнел Амбарцум, ‒ на всем свете не сыскать такой красавицы, как ты…
‒ Света я не видела, ‒ засмеялась она, ‒ а вот во всем селе вряд ли сыщется…
И убежала. Спустя несколько дней она встретила на улице мать Амбарцума.
‒ Что ж ты томишь парня, Рехан? Хочу взять тебя в невестки.
‒ А что ж сам жених молчит, неужто язык проглотил?
‒ Мается он, Рехан, стесняется. Язычка твоего боится, как бы ты его не засмеяла. Я ему говорю: «Ай Амбарцум, что с тобой? Как будто ты дорогую вещь потерял». А он: «Нет, марэ (арм. ‒ обращение к матери. ‒ К. Х.), я нашел дорогую вещь». Молод он, вот и чурается…
‒ Стало быть, мне первой и объясняться ему? ‒ сказала Рехан, и мать Амбарцума удивилась ее взбалмошности.
Покинул Амбарцум село, скитался на чужбине, а когда вернулся, то показался влюбленной Рехан всемогущим святым Саркисом верхом на огнедышащем коне. И Амбарцум похитил красавицу села Рехан, привел в дом.
‒ Когда я в первый раз его увидела, ‒ с гордостью рассказывала Рехан, ‒ у меня сердце захолонуло, поняла, что оно в его руках, как пташка в клетке… Ну, а однажды вошел он в наш сад, встал под вишневым деревом, я с перепугу перекрестилась.
‒ Я это, Рехан, а не дьявол… Не жить мне без тебя, Рехан.
‒ Вай, говорю, Амбарцум, убьют тебя, уходи…
‒ Давай заберу тебя к нам, Рехан, не хватает в нашем доме нежности, подари ее нам, не хватает красоты, укрась собой дом, любви не хватает, принеси ее с собой…
Обмерла я, слова не могу молвить. А он потихоньку подошел, за руку меня взял и на сердце себе кладет:
‒ Кого же ты полюбишь, Рехан?
Прихватил он с собой мое сердечко и ушел. В один прекрасный день и за мной пожаловал, забрал к себе сумасброд наш…
ПОЖЕНИЛИСЬ ОНИ, ДЕТЕЙ НАРОДИЛИ-ВЫРАСТИЛИ, внуки пошли, разросся род, радуя дедушку с бабушкой. В доме люльки раскачивались, в тонырне ‒ маслобойки. В доме малыши егозили-шумели, в хлеву ‒ ягнята да телята. Цветы распускались в саду, в доме девочки расцветали. Если невзгоды к дому подступали, их песней и шуткой изгоняли…
Нынешней весной вместе с первыми грозами разразилась и страшная весть:
‒ Война подступает к Вану, Талаат-паша (Талаат-паша (1874‒1921) ‒ один из главных организаторов Геноцида армян 1915 года, военный преступник, застреленный в Берлине армянским патриотом Согомоном Тейлеряном. Суд оправдал С. Тейлеряна. ‒ К. Х.) вздумал смешать кровь армян с горными ливнями.
Внучата с вытаращенными глазенками слушали сетования взрослых и не соображали, зачем какому-то Талаату кровь с дождем смешивать. Но по озабоченным лицам взрослых догадывались, что это недобрая затея.
‒ Бабушка, что хочет Талаат-паша?
‒ Крови…
‒ А зачем ему кровь, бабушка?
Немеет язык у бабушки. Вскоре и ответ поспел, и вереницы беженцев стали покидать село, но не успели присоединиться к сельчанам соседних сел и с ними податься в российскую Армению. Вооруженный неприятель ворвался в село. Джоджа-агу убили на пороге дома, Рехан увидела его белую окровавленную папаху и белого окровавленного ягненка Варданика, на шее у него в последний раз звякнул и смолк колокольчик. Все светлое померкло, сгинуло вмиг. Куда подевались сыновья, невестки, внуки ‒ бабушка Рехан не знала. Только двух внуков, Эркине и Варданика, успела схватить с сеновала и, прибившись к другим беженцам, пошла, куда глаза глядят. Дети, видевшие, как похитили их мать, спрашивали сквозь слезы:
‒ Куда увели маму, бабушка?
‒ Лучше бы ваша мать умерла, птенчики мои, и не дожила бы до бесчестья…
Со склона горы они оглянулись на опустевшее село. Тополь, как страж, возвышающийся в их саду, горел гигантской свечой, и искрящийся язычок пламени слизывал голубой подол всевышнего. «Вах, вах…», ‒ била по коленкам бабушка Рехан.
‒ Бабушка, ‒ плакала Эркине, ‒ моя кукла в гнезде осталась… Смотри, горит гнездо нашего аиста, а там птенчики…
‒ Не осталось больше гнезд на свете, Эркине, разорили все очаги. Вах, вах, горе нашим птенцам…
Предутренний туман и дым от сгоревших домов, как драконы, подползали к озеру, приглушая веселый всплеск утренней волны. Бабушка Рехан опустилась на колени:
‒ Заутренней молитвою заклинаю тебя, Господи, не лишай нас земли и воды нашей, одари хотя бы малой пядью, чтоб было, где покоиться нашим костям…
Шли они день и ночь. Лучи обескровленного утреннего солнца не согревали изможденную, изголодавшуюся толпу. Люди молились, чтобы ночи были темные и их миновала бы шальная пуля. Молились, но бог армян давно уже о них позабыл. Холодный и острый полумесяц всплывал над холмами и деревьями, точно змеиное жало, и осторожно, на ощупь прочесывал местность, выискивая прижавшихся к собственным теням людей, и выдавал их. Тогда из-за кустов, валунов и деревьев летели пули. И победоносный полумесяц ятаганом повисал над головами, пока не рассветало. Белокурую Эркине мучил голод.
‒ Бабушка, а бог видит, как нас убивают?
‒ Видит, моя пташка.
‒ Почему же он нас не выручает, бабушка?..
‒ Да прибавится его могущество, это он веру нашу испытывает, силу духа проверяет.
‒ Бог ‒ бяка, бабушка, ‒ взбунтовалась девочка, ‒ хватит, сколько он нас проверял, пусть теперь у турок веру испытывает.
Бабушка в ужасе перекрестилась.
‒ Вай, Эркине, покайся, сейчас же покайся перед Господом, пусть он даст нам безопасную и легкую дорогу, пусть отведет от нас беду.
ДЕВОЧКА ПЕРЕПУГАЛАСЬ И ЗАШЕПТАЛА слова единственной знакомой молитвы «Отче наш». Утром Эркине сладко спала, уложив голову среди горных маков. На лоб ей упал алый лепесток, но нет, это был не мак. Бабушка вгляделась в внучку и поняла, и ужаснулась, забила руками по коленкам:
‒ Вах, вах… ‒ только и могла она вымолвить, ‒ не было ни слов, ни слез. ‒ Вах, вах…
***
…Давние и недавние, радостные и печальные раздумья и воспоминания Рехан улеглись-затихли вместе с уходящей ночью пустыни. Небо светлело. Солнце в пустыне восходит внезапно и над головой повисает необъятный воспламеняющийся небосвод.
Утреннее солнце застало бабушку с внуком за очередным занятием армянского языка. Стебельком верблюжьей колючки Варданик выводил на песке