Вот уже целую неделю, как департамент О-де-Сен напоминал настоящий "парижский писсуар". По крайней мере именно так окрестили его местные трубочисты, острый язык коих обладал удивительной способностью пролезать через самый узкий дымоход и проникать в плотно занавешенные дома, даже сквозь замочную скважину.
Семь дней и семь ночей в городке Аньер моросило. Мелкий дождь не прекращался ни на минуту, чем и завоевал себе почетнейшее право стать предметом принципиального спора между ветеранами Первой мировой. Спорщики не сходились во мнениях вокруг важнейшего вопроса истории: не точно ли такой дождь в августе 1914 года заставил их целую неделю отсиживаться в грязных траншеях в сражении при Шарлеруа?
Вопросы истории волновали маленького Мишеля в куда меньшей степени: усевшись перед окном своего дома, он тоскливо созерцал давно опустевшую улицу и независимо от себя аккомпанировал на подоконнике ритму бесконечных осадков — наигрывал Блюз недельного дождя. Втайне мальчик надеялся на воскресное прояснение: ведь завтра опять на улицу Жан Гужон, а у него даже собственного зонтика нет. Конечно, есть большой дедовский, который уж никак не позволит промокнуть, но ведь это все равно не его.
В отличие от внука, дед Саркис историей, разумеется, интересовался, но уж как-то по-своему — не как ветеран, скорее как жертва Первой мировой. Вне зависимости от погоды, он каждое воскресенье навещает Армянскую церковь на Жан Гужон и часто водит туда маленького Мишеля. Внук внимательно прислушивается к церковному песнопению, литургию знает уже почти наизусть, но ему ужасно претят долгие, как дождь, беседы в притворе церкви: собеседниками деда Саркиса являются такие же хмурые мсье – его соотечественники, которые даже в самый пасмурный день почему-то не обсуждают сражение при Шарлеруа.
Свой зонтик Мишель найдет много позже – 19 февраля 1964 года: именно в этот день Франция впервые увидит отснятый им вместе с Жаком Дэми фильм "Шербурские зонтики". Это будет похлеще кампании под Шарлеруа – сражены все; безоговорочная и полная капитуляция зрительского контингента! Нескончаемый дождь оваций!
Первый в истории кинематографа полностью спетый музыкальный фильм обеспечит композитору мировое признание. Впрочем, еще за одиннадцать лет до премьеры "Шербурских зонтиков" молодой Мишель уже имеет известность: он автор альбома "Мой Париж" – бестселлера среди альбомов инструментальной музыки. Спустя годы число таких альбомов достигнет ста…
Он напишет музыку к более 200 кинофильмам и трижды удостоится "Оскара"; пять раз получит премию "Грэмми". Режиссеры Жан-Люк Годар, Агнус Варда, Жак Деми станут его друзьями. Виртуоз джазовой и фортепьянной музыки, он будет работать с Морисом Шевалье, Майлсом Дэвисом, Фрэнком Синатрой, Стеном Гетцем, Эдит Пиаф, Барбарой Стрейзанд… Но все это произойдет позже…
А пока маленький Мишель, усевшись перед окном своего дома, тоскливо смотрит на давно опустевшую улицу и независимо от себя аккомпанирует осадкам: наигрывает Блюз недельного дождя. Втайне он все еще продолжает надеяться на прояснение: ведь завтра опять на улицу Жан Гужон, а у него нет собственного зонтика.
В комнате играет старый граммофон – поет египетский певец Ом Калсум, которого дед обожает, но который уже успел порядком надоесть Мишелю. Едва уцелевший от армянской резни, Саркис Тер-Микаэлян любит навязывать внуку какие-то уж совсем не детские ценности: "Не забывай, Мишель, в тебе течет и кровь древнего армянского народа".
Чтобы засвидетельствовать любимому внуку склонность народа армянского к разным искусствам, дед Саркис частенько водит его на концерты местного оркестра под управлением Жана Хеляна – дяди Мишеля. Все это, конечно, ужасно тоскливо, но что поделать… Мальчик вглядывается в глаза деда и понимает: старик выполняет какую-то миссию.
Как-то ему подарили дудук. Произошло это неприметное на первый взгляд событие, разумеется, в Ереване – мировой столице столь популярной уже сегодня "абрикосовой флейты", где он гастролировал вместе с сестрой – певицей Кристин Легран.
Мишель, страстный поклонник и большой ценитель народной музыки, весьма обрадовался этому, как ему тогда показалось, сувениру. Музыкант, вероятно, не знал, что армяне называют дудук не иначе, как самым духовым в мире инструментом, "ибо он поддерживает национальный Дух и не позволяет забыть про истоки". По всей видимости, дед Саркис не успел открыть своему послушному внуку тайну этого магического инструмента. Впрочем, даритель знал цену подарку: дудук призван был стать эстафетой, переданной Мишелю Леграну от имени деда одним из миллионов рассеянных по миру армян.
Самый духовой инструмент потом сделает свое дело, а пока…
"Я не верю в прошлое, – констатирует уже маститый композитор Мишель Легран. – Я никогда не слушаю собственную музыку, никогда, никогда. Если что-то остается в прошлом, я пытаюсь его забыть. У меня нет прошлого!"
В свободное время он летает на самолете, ездит верхом, плавает на яхте… И, конечно же, пишет музыку и дает концерты. Он очень уверенно смотрит в завтрашний день – безоблачный и ясный. Дождь его детства давно прекратился, а если вдруг и капнет ненароком, так у него же есть Зонтик. Свой, собственный.
Гром среди ясного, безоблачного неба грянет, как и полагается, неожиданно: "Турцию никогда не примут в Европейский Союз, этому будет противиться Франция и народ республики: французы не забыли чудовищного Геноцида армян и помнят, что Турция аннексировала часть Армении". Эта строгая композиция слов принадлежит не политологу и не дипломату. Под ней – подаренным когда-то дудуком – расписался маэстро Мишель Легран: великий композитор, который тяжелому року всегда предпочитал легкий джаз.
Обрамленная натянутыми струнами общественного протеста громкая музыкальная публицистика никогда не притягивала к себе композитора: от нее слишком много эпохального шума. Противоречивым эрам мятежных площадей он противопоставляет секунды "под зонтиком" – без рупоров и даже микрофона. Философия его искусства – отражение психологии самого автора: он никогда не пишет за фортепьяно, ибо "за инструментом – всего 10 пальцев, а в воображении – бесконечность".
Он слышит музыку в тишине и в тишине же ее пишет; за самым заурядным столом или даже на подоконнике. Но именно в тот день музыкант почему-то изменил своей традиционной философии: он взял в руки рупор и в новом для себя амплуа обвинителя вынес конечный Приговор. Это уже не джаз, это самый тяжелый, судьбоносный рок.