Мое знакомство с переехавшим из Тбилиси художником Геворком Григоряном (Джотто) состоялось в самом начале 60-х годов, когда вместе с женой он проживал в гостинице Института физики. Прошло немного времени и усилиями друзей, любителей живописи и градоначальника Григория Асратяна ему была выделена квартира недалеко от Театрально-художественного института — в квартале, ныне известном как Каскад.
Он стал зарабатывать на жизнь с детских лет — был курьером, разносчиком газет, стекольщиком и разнорабочим, а в свободные минуты рисовал на картоне или куске фанеры людей из своего окружения. Пристрастие к живописи больше не покидает его и становится главным содержанием жизни. Геворк Степанович рассказывал о своей учебе в ВХУТЕМАСе, встрече с Георгием Якуловым, высказывался о творчестве Вано Ходжабекяна и Пиросмани. Ходжабекян его восхищал: "Какая пластика рисунка у этого самоучки", — удивлялся Джотто. Поведал он и о суровых временах, когда ему перестали выдавать хлебные карточки за якобы пессимистический характер живописи, а также о других невзгодах. Но трудности не сломили художника, не изменили его мировоззрения.
Теперь все это осталось позади: ему стали оказывать подобающее внимание, часто навещали, о нем писали и хлопотали об устройстве выставки работ. Талант и доброжелательный нрав привлекали к нему множество людей разных профессий, преимущественно интеллектуалов. Посетителям его домашней выставки импонировали драматизм и суровость портретов Манушак, Теряна, Шаумяна, других полотен. А натюрморт с грушами восхищал буквально всех.
Григорян гармонично вписался в оживленную культурную жизнь Еревана, а быстро растущая популярность только прибавила ему бодрости. Его творчеством заинтересовался Эчмиадзин. Внешне простоватый, без рисовки и лукавства, он олицетворял наивную правдивость. Самодовольство и тщеславие обходили художника стороной, и только одна особенность была характерна для него — это уверенность в своем искусстве и ощущение его необходимости для армянского общества. Геворк Степанович недолюбливал конъюнктурных художников и в этой связи рассказывал такую притчу:
— В одной богатой усадьбе маленький ослик стал подмечать постоянную заботу по отношению к поросятам — их откармливали, купали и всячески обхаживали. Поросята весело резвились, свысока поглядывая на стоящего у сарая ослика. И тот однажды обратился к матери-ослице с жалобой:
— Как несправедливо устроен наш мир — поросятам устраивают райскую жизнь, а нас с каждым днем все тяжелее нагружают хворостом и дровами.
— Не завидуй, дите, — ответила мудрая ослица, — недалеко то время, когда за все это придется платить.
А перед Новым годом чуть повзрослевший ослик увидел, как во дворе усадьбы отлавливают поросят и перевязывают им ножки, а спустя время он услышал их жалобный визг.
— Теперь ты понял, как взимается долг, — закончила нравоучение ослица.
— Нечто подобное происходит с этими горе-художниками, от них ничего не остается, — заключил Геворк Степанович.
Я стал чаще заходить к художнику и завоевал благосклонность его супруги Дианы. Уезжая в Тбилиси, они оставляли мне квартиру с наказом быть особо внимательным к картинам, которые были аккуратно прислонены к стене в гостиной. Однажды в полночь, когда паровое отопление верхнего этажа дало течь, мне удалось быстро перенести их в другое место.
— Хорошо, что ты оказался на месте, иначе случилась бы беда, — сказал по возвращении художник.
. . . Вскоре произошло событие, едва не нарушившее наши добрые отношения. В солнечный октябрьский день позвонил мой друг Мурад, который часто бывал у художника.
— Послушай, через час Джотто с вещами подъедет к своему дому. Необходимо их быстро разгрузить и перенести к нему на квартиру, так что будь на месте, — попросил он меня.
Вещей оказалось немного, и за полчаса Мурад и я справились с работой. Стояла золотая осень, и вместе с художником мы немного прогулялись. И тут, обратившись к нему, я позволил себе легкомысленную выходку:
— Долгие годы советская власть обходила вас вниманием, а ныне она стала искупать вину. Кажется, и вам следует сделать шаг в ее сторону, — сказал я.
— Что, по-твоему, я должен предпринять? — простодушно спросил не подозревавший подвоха художник.
— В знак благодарности должны создать картину: маршал Буденный верхом на тигре преследует убегающего неприятеля, ухватившись одной рукой за ухо зверя, а другой — размахивая шашкой. И желательно это изобразить на фоне тропического пейзажа со свисающими лианами и раскачивающимися на них лемурами. Не помешала бы и стая гусей, порхающих над небольшим озером, — весело фантазировал я.
Художник опешил, всерьез восприняв сказанное:
— И ты предлагаешь это мне! — сердито прореагировал он на мою шутку и сурово посмотрел на меня.
Наступила тягостная пауза, а я готов был провалиться сквозь землю, но было поздно. И неясно, чем могло обернуться происшествие, если бы чувство юмора не восторжествовало в настроении художника.
— Еще раз объясни, что я должен изобразить, — сказал он уже спокойно и, выслушав меня, стал смеяться. Мы с облегчением присоединились к нему. Инцидент был исчерпан и послужил уроком — впредь в общении с Геворком Степановичем я оставался безупречно корректным.
Григоряна по-прежнему навещало много людей. В числе гостей были местные и приезжие искусствоведы, артисты, музыканты, поэты, журналисты. А однажды я застал у него двух знаменитостей — Абрама Алиханова и Нами Микоян, засидевшихся до позднего вечера. Выдающийся физик увлеченно рассматривал картины Григоряна. Обаятельная Нами интересно поддерживала разговор и неплохо ориентировалась в вопросах изобразительного искусства.
— Сегодня мы получили хороший духовный заряд, — сказал на прощание Абрам Исаакович. Был он без "провожатого", и на мое удивление Джотто объяснил: с ним приходил представительный мужчина, который затем ушел и, вероятно, прогуливался где-то неподалеку. Сейчас уже стерегут не так, как раньше.
. . . В декабре 1965г. в Доме художника открылась персональная выставка Геворка Григоряна. Было людно и торжественно — помолодевший художник в окружении друзей стоял в центре зала, наблюдая за происходящим. Живопись Григоряна поразила всех своей мощью, образной выразительностью и своеобразным темпераментом. Равнодушных не было. Посетители долго не отходили от полных драматизма полотен "Горе", "Вардананк", "Комитас", "Мать", "Манушак", "Ярость", рассматривая их еще и еще. Это был триумф художника и награда за мастерство и гражданскую стойкость. Появились статьи о Григоряне, и вскоре начался новый этап его творчества, посвященный целиком армянской тематике.
Прошло много лет. Не стало Геворка Григоряна, а затем и спутницы его жизни Дианы, оставившей о себе добрую память. Каждый раз, проходя рядом с их домом, в котором ныне функционирует музей художника, я вспоминаю об общении с этим честным и достойным представителем славного созвездия армянских живописцев.
Menu
