СМЕРТЕЛЬНОE «КОЛЬЦО»

Воспоминания участника
Даже сейчас, по прошествии пятнадцати лет после описанных здесь событий, невозможно читать эти воспоминания без содрогания. Невозможно, ибо НЕТ И БЫТЬ НЕ МОЖЕТ срока давности уму непостижимой жестокости, животной ненависти человека к человеку, кто бы он ни был, какого бы цвета кожи и какой бы национальности ни был. И мы, армяне, тем более не имеем никакого права забывать такое. Никто на свете не имеет права забывать такое. Ибо за утерянную историческую память одних платят другие — новые, безвинные поколения тех, кому еще суждено родиться, жить и созидать. . .
Текст воспоминаний печатается впервые, он не подвергался редакционной правке.
Я был не очень шаловливым, но часто наказывался матерью. Отец, в отличие от матери, не сердился на меня, а разъяснял последствия моих проделок. Он был участником войны, имел 36 наград. Он много рассказывал о своих друзьях и похождениях. Я слушал его с большим удовольствием и гордился. Наступило время, когда необходимо было выполнить перед Родиной свой настоящий долг.
Еще в начале движения я хотел отправиться в Карабах, но идти в одиночку было бесполезно. И только в 1991г. удалось собрать отряд из девяти человек. Среди этих девяти были: я — Габриел Гаямян, Александр Григорян (мой шурин) , который родился в Баку и с 1967г. жил с родителями в Ереване, Самвел Гаямян, родившийся в Ереване, родители которого из нашего села, Геворг Газиян, родившийся в Барнауле, отец которого — наш односельчанин, Артавазд Саакян, Размик Саргсян, Вачаган Степанян и беженец из Баку Гриша Баласанян (все — односельчане). В марте 1991г. мы вдевятером отправились на самолете в Степанакерт, оттуда до деревни добрались грузовиком. Радости односельчан не было границ. В деревне уже был организован отряд, командиром которого был Армен Авакян, его заместителем — Давид Ишханян.
Нами под контроль был взят участок "Крарт", где размещались склады нашего колхоза и свиноводческая ферма, местные ребята охраняли молочную ферму. Оружия не было, и мы решили отправить Вачагана и Артавазда в Ереван за оружием и боеприпасами. Остальные вместе с местными ребятами в дневное время занимались самодельным изготовлением гранат, мин, ружей — из рулевых валов самосвалов.
Трасса Агдам — Мартуни была единственной дорогой, связывающей деревни с райцентром. В те дни азербайджанцы арестовали одного бердашенского шофера, а бердашенцы в свою очередь взяли турка — чтобы обменять на своего водителя, и было решено передать турка под наш контроль. Кстати, мы были в тесной связи с командирами отрядов: Бердашена — Нельсоном, Спитакшена — Камо, Норшена — Алло и многих других сел.
Мы перевезли турка в нашу землянку. Звали его Тельман, он был высоким, атлетического сложения. Впоследствии, после обмена, выяснилось, что он разведчик ОМОНа. К тому времени по всему Карабаху развернулась пресловутая операция "Кольцо" советских войск, вооруженные подразделения которых начали проводить обыски. Мы получили приказ отойти в лес и занять партизанскую позицию. В лесу разбили палатку и остались там. К нам подключился также Армен Шиндиян, приехавший в Карабах добровольцем из Ашхабада. Пока мы были в лесу, продуктивный скот колхоза не пасся, поскольку были случаи, когда азербайджанцы захватывали скот, задерживая в заложниках пастуха. Вернувшись, мы решили взять под свою охрану и колхоз. Наше дежурство в общей сложности длилось три месяца — таким был установлен срок нашей командировки. Однако я и Саша решили остаться еще немного, чтобы сделать что-то конкретное и вернуться в Ереван со спокойной совестью.
Со стороны деревни Карадаглу в сторону наших ферм периодически заходили разведчики. Решили устроить засаду и загнать их в ловушку. Две ночи провели без сна, но результата не добились. 23 июня азербайджанцы из деревни украли овец. 27 июня Армен собрал нас, и мы решили в ночь с 28-го на 29-е напасть на ферму Карадаглу и вернуть наш скот.
28 июня я, Саша, Норайр и Араз вернулись в Степанакерт. Мы устроились в доме нашего родственника Сурика, который работал на центральном почтамте. В то время был один советский военный вертолет, который за 400 рублей совершал рейсы из Степанакерта в Горис. Разумеется, незаконно. В Степанакерте мы узнали, что улететь этим вертолетом мы не сможем, т. к. он неисправен. Единственным средством оставался самолет. Иного выхода не было, и мы решили пойти на риск. Мы разработали план, согласно которому мы должны были перенести груз из почтового автомобиля так, как это делали почтовые рабочие, а затем остаться в самолете. На автомобиле заехали на территорию аэропорта и направились к самолету. Вдруг машина остановилась. Дверь открылась, и мы увидели, что машина окружена омоновцами. Нас спустили с машины, скрутили руки и повезли в комнату контроля. Турки-следователи нас стали допрашивать. Спрашивали, почему нет билетов, с какой целью приехали в Карабах, кто организовал наш побег и т. д. Не получив от нас каких-либо ответов, они отобрали содержимое наших карманов, оставив только носовые платки, сказав, что это нам еще понадобится. Они не ошибались. . . Наши руки связали пластиковыми веревками и посадили на пол. До 5 часов турки-милиционеры заходили по очереди и кто ногами, кто руками, а кто прикладом автомата наносил удары. Потом нас потащили и втиснули в грузовой отсек автомашины "УАЗ". Руки уже обомлели и посинели, мы попросили ослабить узлы, но вместо ответа получили удар по голове. Приблизительно минут через 15 мне с трудом удалось приподнять голову и взглянуть в окно: я понял, что нас везут в Шуши.
В Шуши нас вывели из машины и потащили в прокуратуру. В дежурной комнате нам завязали глаза. Затем сотрудники стали заходить в комнату и "знакомиться" с нами. "Знакомились" даже случайные люди с улицы, которые давали взятку дежурному, чтобы зайти и побить двух связанных армян. Ругаясь на армянском и турецком, зашла группа женщин. Это были азербайджанки, бывшие жители Армении, которые после сумгаитских событий перебрались в Шуши. Они стали тянуть за волосы, плевать нам в лицо и каблуками бить нас в пах. Вошел офицер и, увидев происходившее, закричал на дежурного и распорядился выгнать всех из дежурки.
Наступила очередь следователей. Два полицейских азербайджанца, засучив рукава, зашли и потащили нас в следственную комнату. На столе лежали различные инструменты для пыток людей.
Следователь сидел прямо напротив, а два его помощника стояли позади. Следователь спросил: "Зачем вы приехали в Карабах?" Ответ: "Я родом из Карабаха и приехал повидать родную деревню". Следователь: "У вас нет здесь деревень, вы — кочевники и едите наш хлеб".
Я получил удар дубинкой по спине. Мне показалось, что мой позвоночник раскрошился.
Очнулся в дежурной комнате. Саши не было. Чуть позже притащили Сашу в таком же состоянии. Нам не разрешали разговаривать ни на армянском, ни на русском языке. Через несколько минут нам развязали руки и вывели. Во дворе стоял войсковой грузовик "УАЗ". Рядом с машиной стояли русские солдаты, а в машине были армяне. Нас подняли, усадили в кузове и приказали сидевшим тут накормить нас. Но из-за боли я ничего не смог поесть и только выпил четыре-пять стаканов воды. На этот раз следователь и его помощники были другие.
Саши не было, и я понятия не имел, где он. Чуть позже вошел один и что-то прошептал дежурному на ухо. Потом они меня потащили в туалет. В это время, чувствуя, что от этих нет избавления, я решил покончить с собой. Опираясь плечом на стену, я с трудом встал на колени и медленно подполз к наполовину заполненной ванне. Засунуть голову в воду не удалось, т. к. боковина ванны была выше моей груди. Попробовал встать, но при этом с большим шумом опрокинул мусорное ведро. Услышав шум, зашли дежурные и выволокли меня. В наказание несколько раз ударили меня по ребрам, выговаривая: "Захотел легко избавиться". В прокуратуре пробыли два дня, а на третий день нас отвезли в тюрьму. Жители города, узнав, что везут армян, перекрыли дорогу автомобиля и попробовали вытащить нас из него. Тогда сопровождавшие нас два милиционера под угрозой пистолетов потребовали, чтобы толпа разошлась.
В коридоре нас "встретили" заключенные турки. Очнулся в камере от того, что лицо заливали водой. Это был мартакертский Борис. В камере нас было четверо: я, Борис, один из Степанакерта и один из Гадрута. Оказалось, что это временная камера — для тех, кто ждал решения суда.
В тюрьме царила строгая дисциплина: три раза в день надо было обрызгать пол водой, утром после свистка в течение пяти минут мы должны были встать с кровати, умыться, справить нужду, построиться и ждать начала проверки. Того, кто не успевал, увозили, затем притаскивали в бессознательном состоянии. Так случилось однажды с мартакертским Борисом, который из-за боли в животе не успел вовремя встать в строй. Целую неделю днем нас избивали следователи, вечером — охранники (разумеется, с распоряжения следователей). Они хотели, чтобы мы признались в соучастии в событиях Карадаглу и в убийствах шести турок, которые сгорели в комнате фермы.
Через месяц нас перевезли в другое строение. Меня втиснули в камеру N4, а Сашу — N2. В нашей камере находился пожилой заключенный. Это был часовщик степанакертского рынка, звали его Радиком. На следующий день привезли Мартика из Каринтака, который обвинялся в убийстве азербайджанца. Затем привезли несколько мартакертцев, по одному из Нинги, Агарцы, Гадрута. Нас стало 12 человек. В конце привезли Джангиряна Юру по кличке Генерал.
Начались допросы. С одной стороны, радовало то, что во время перехода в следственное здание видели солнечный свет, с другой — огорчало, что после каждого допроса возвращались избитые. Состав следователей менялся каждую неделю. Окно нашей камеры "смотрело" на окна здания на другом конце двора, где допрашивали армян. Психологически допросы других армян переносились намного тяжелее, чем свои собственные. Мы слышали крики и ругательства азербайджанских следователей, звуки ударов и мольбу армян, просивших следователей, чтобы их не били. Особенно тяжело было слышать допросы пожилых людей.
Меня вызвали на допрос. Следователь протянул листок, на котором ничего не было написано, и потребовал от меня подписаться. Я отказался. Тогда трое набросились на меня и начали наносить удары по спине и животу. Двое из них орудовали дубинками, третий — ножкой разбитого стула. Меня, в бессознательном состоянии, перенесли в камеру. Ребята дали мне воды и наложили на спину мокрый платок. Спина горела от боли, казалось, на ней разжигали огонь.
Допросы начинались с 11. 00 утра и заканчивались в 20. 00 вечера. В субботу и воскресенье право мучить нас передавалось дежурным по тюрьме. Эти же, в свою очередь, иногда позволяли азербайджанским заключенным бить наиболее не понравившихся армян. Бывали случаи, когда в субботние или воскресные дни увозили одного из наших парней на свадьбу — чтобы делать из него посмешище.
Питались мы плохо. В течение всего дня получали 1/4 хлеба утром, вместо чая — стакан кипяченой воды, в полдень — остатки еды азербайджанских заключенных, а зачастую — помойную воду их тарелок.
Неудачи азербайджанцев на войне обходились нам очень дорого. Когда разбился вертолет с должностными лицами, они озверели.
Ранней осенью нас повели работать. Мы спускали во двор грузы и складировали их. Каждый мешок весил около 40 кг, и нам было тяжело поднимать и перетаскивать их, т. к. мы были обессиленными. Нас охраняли 11 человек. По пути на склад каждый охранник наносил удар дубинкой, а на обратном — еще сильнее по спине и животу с криком "бегом!". Право уставать или плохо чувствовать исключалось.
Однажды нам поручили "хорошую" работу: мы должны были в столовой рассортировать лук. Главный повар позволил нам съесть по пять головок, но не более. Мы обрадовались, т. к. были страшно голодны. Но после трех головок лука начались сильный кашель и страшная боль в желудке. Хотелось пить, но воду не давали, сказав, что от воды будет еще хуже. В это время из столовой вышла женщина и, увидев нас в таком состоянии, пристыдила повара. Затем она отвела нас на кухню и положила на стол часть приготовленной для них еды — вареный картофель, хлеб и банку рыбной консервы. Мы не верили своим глазам. Однако работники кухни взбунтовались и сказали, что, если армяне сядут за этот стол, они больше не станут есть за этим столом и доложат об этом начальнику тюрьмы. В итоге нам дали по куску хлеба, по две картофелины и выпроводили из кухни.
Не успели мы насладиться картошкой, как появился контролер. Увидев, что мы едим, он сперва рассердился на повара, затем сделал нам предложение: "Кто согласен получить от меня пять ударов по спине, тот съест свой картофель до конца, а кто не согласен, пусть выбрасывает хлеб и картофель". Разумеется, все мы единодушно выбрали первый вариант.
1 января 1992г. в 6 час. утра в камеру ворвался дежурный Апаз и стал дубинкой бить нас, еще лежавших. Апаз люто ненавидел меня и часто повторял: "Он настоящий боевик". Каждое свое дежурство он избиения начинал с меня. В этот раз двое вывернули мне руки, уложили лицом на пол, и Апаз начал каблуками бить меня по голове. Позже мартакертский Мелсик сказал, что насчитал 33 удара, и в шутку добавил, что это был мой новогодний подарок. Однажды всех нас засунули в клетку, где уже было человек сто. Начали вызывать по списку. Стоявшие три машины заполнились пленными. Мы думали, что нас везут на расстрел. Это было в те времена, когда карабахская армия начала масштабное наступление. По дороге один из охранников приказал нам снять обувь. Пол машины был металлический и казалось, что под ногами лед. После четырех часов езды мы убедились, что нас не расстреляют, а еще через два часа стало ясно, что нас везут в Баку.
Нас перевезли в бакинскую тюрьму Баили. В первый день нас не кормили. На второй день дали обед, кусок хлеба и ложку песка. По сравнению с Шуши здесь кормили намного лучше. Руководство тюрьмы, узнав, что на нас вши, решило на следующий день нас свезти в баню. В бане не было окон, крыша была полуприкрыта, а вода, в отличие от шушинской бани, кипяток. Немного умывшись, получили приказ одеться. Отдав по дороге туфли, я до сих пор был босым и таким же направился в свою новую камеру. Целые сутки я провел в этом холодильнике без обуви. Затем нас перевели в другую камеру, где под кроватью я нашел пару истрепанных туфель.
В тюрьме Баили нас продержали неделю. 8 января настроение было немного приподнятым — это день моего рождения. В течение дня ни один азербайджанец пальцем не дотронулся, казалось, знали, что сегодня — мой день. Но радость длилась недолго. Вечером нас усадили в машины и отвезли в находящуюся в 40 км Шувиловскую тюрьму.
Под предлогом снятия отпечатков или фотографирования нередко кого-то из нас забирал фотограф, который затем заставлял взять в зубы конец цепочки, висевшей в туалете для спуска воды и, тянув как собаку, водил нас в подвал для очередных мучений. Мое последнее посещение подвала было особенным. Тюремный врач напоминал мне доктора Менгеля из забытого фильма. Он ставил опыты на заключенных. Одной из жертв такого испытания стал и я. В подвале стояли несколько палачей и молодой человек, который стоял полураздетый лицом к стене. Один из палачей разогревал на газовой плите кусок металла, который после раскаления прижал к спине молодого человека. Парень издал ужасный вопль, комната заполнилась неприятным запахом. Затем палачи бросили этот кусок металла в ведро с водой. После этого меня допрашивали минут пять, приказали раздеться до пояса и стать лицом к стене. Закрыв глаза, я всем своим существом ждал прикосновения к моему телу этого раскаленного куска железа. Так прошло 10 минут, а они все говорили о чем-то. Вдруг я почувствовал прижатие к спине холодного металла. Через несколько секунд они приказали мне одеться и отвели в камеру. По дороге я чувствовал, как болит место прикосновения металла. Такое ощущение, что на спине у меня лед. В камере попросил одного из ребят, Меликса, осмотреть спину, но он сказал, что ничего серьезного нет, только небольшое покраснение. Это место у меня до сих пор чешется и образовывается рана.
Следователи из Баку нас пока не беспокоили, вместо них это делали дежурные и надзиратели. Мы уже обрели большую сопротивляемость к побоям, но побои начальника дежурного отделения выносили с трудом. У него был деревянный молоток с рукояткой почти в метр и весом около килограмма. Не было случая, чтобы с первого же его удара кто-то не падал в обморок. В феврале мне поменяли камеру. В новой камере были Юра и Карлен, один бакинец — русский по национальности и грузин Игорь (Гурам). Последнего держали с нами специально. Он с легкостью входил в контакт с надзирателями, и нас не били, а иногда давали дополнительную еду. Единственной целью грузина был сбор от нас информации и передача следователям. Через Игоря у нас была также возможность посылать письма домой — чтобы родственники из дома прислали выкуп для нашего освобождения. Ничего из этого не вышло, он также не смог получить от нас какую-либо информацию. Зато он уговорил Юру снять золотые зубы в обмен на сигареты. Он обменял три золотых зуба на три пачки "Примы".
Однажды к нам подошел офицер и назвал несколько фамилий, среди которых были моя и Сашина. Нам дали какие-то бумаги, на которых были приклеены наши фотографии, и приказали подписаться под ними. Затем засунули в автомобиль и увезли. Вновь подумалось, что нас везут на расстрел. Наша обеспокоенность испарилась, когда машина остановилась перед зданием полиции Барды. Нас отвели в одну большую камеру. Мы догадались, что сюда нас привезли для обмена, хотя приговоренных к расстрелу не обменивают. И только потом мы узнали, что ребята нашего отряда вместе с отрядом "Арабо" заняли село Карадаглу и взяли 12 заложников, на которых впоследствии нас обменяли. Три дня нас возили на нейтральную территорию между селами Бердашен и Марджанлу, но обмен никак не удавался. Причина была в том, что азербайджанская сторона дополнительно требовала передачи еще двух лиц, а армянская не соглашалась. Наконец, наши согласились, и на четвертый день, 30 марта 1991г. , нас обменяли.
Началась процедура обмена. Навстречу шли азербайджанские пленники, за ними стояли наши ребята. Не верилось, глаза прослезились. . . Азербайджанские пленники были накормленные, шагали твердо, радовались, а мы с трудом волочили ноги. Когда поравнялись, один из взрослых азербайджанцев попробовал обнять меня, но я, собравшись с силами, оттолкнул его. Наконец я подошел к нашим ребятам, обнялись. Я сел рядом с Арменом, и мы тронулись. Дорога, ведущая в Ашан, которую я помню с детства, теперь мне казалась сном.
Наш дом расположен в начале деревни. На улице рядом с домом собралось довольно много односельчан, яблоку негде было упасть. Я вышел, все начали приветствовать, слышалась автоматная пальба. Я не мог выговорить ни слова, казалось, был инопланетянином. Мокрыми глазами я искал свою мать, но не находил, наконец я увидел ее — потеряв сознание, она лежала на полу, а женщины брызгали ей в лицо водой.
Отдохнув десять дней в деревне, мы направились в Степанакерт, оттуда на самолете — в Ереван. Здесь ждали жена, родственники, ребята. Войдя в дом, я с трудом узнал сына и дочь. Они повзрослели и изменились.
Мы с Сашей договаривались возвращаться в Карабах вместе, но он уехал один, т. к. я был пока нездоров. В больнице я узнал, что возле деревни Гюлаплу погиб наш боевой друг и командир Армен Авакян. От него мне на память остался расписанный боевой нож. После гибели Армена я участвовал в боевых действиях. В последний раз — в Горадизе. Мы заняли его после четырехчасового тяжелого боя. Через три дня мы с Сашей вернулись, а еще через месяц я узнал, что взятый ценою многочисленных потерь Горадиз снова вернули азербайджанской стороне.
Внутриполитическая обстановка, мое физическое и душевное состояние разочаровали меня во многом. Конечно, за свое состояние я ни от кого ничего не требовал, но просто оскорбительно, что, когда ты нужен, тебя зовут, просят, умоляют, а когда ты свое дело уже сделал, тебя вышвыривают, как использованную спичку.
Как-то я зашел к начальнику третьего отдела военного комиссариата Арабкирского района Еревана и сказал, что имею соответствующие документы, свидетельствующие о моем участии в карабахских боевых действиях, и всего лишь попросил сделать соответствующие записи в военной книжке. Тот ответил, что военком не имеет права делать какие-либо записи, т. к. они никуда меня не посылали. . .
В настоящее время автор этих воспоминаний, 56-летний ГАЯМЯН Габриел (или как все его зовут — Гого) , выйдя в отставку после службы в рядах карабахской армии, проживает в родной деревне Ашан, куда он переехал после войны, выпав из орбиты ереванских житейских будней. Живет там с матерью, женой и дочерью, работая по дому, копаясь в саду, на огороде. . . Живет на своей, той самой земле родителей и предков, которую удалось ему отстоять. . .