25 лет назад не стало Ованеса Шираза
Лирический поэт — лирика — лира. А лира — это символ музыки. Слово в прозаическом тексте более неповоротливо и сухо. Музыкальное начало поэзии разбивает эту стылость, косность горизонтальной и прозаической речи. Поэт — когда-то означало: поющий свои стихи под лиру.
Ованес Шираз не пел под лиру свои поэтические создания. Но мощная струя музыки все равно прорывалась — читал ли ты его стихи глазами, слушал ли поэта, находясь в "живом" контакте с ним. Исторгающий музыку из слов, он возвратил стиху и веку далекую, забытую стихию древних, хорошо понимавших, что вещество поэзии высокого, певучего свойства. И, как над каждым, кто тесно связан с музыкой бытия, над Ованесом Ширазом довлели сны и воспоминания детства. У поэтов эти связи нерасторжимы и пожизненны. Большинством людей управляют впечатления яви, поэтами же — сокровенные сферы их собственного мира.
У него было нелегкое детство. Детство ребенка из семьи беженцев. После резни в Турции они с матерью бежали из Западной Армении в Восточную Армению, которая вскоре стала советской. Холод, голод, неприкаянность, суровый новый строй, не слишком-то заботящийся об отдельной человеческой личности. А тут поэт. Но другого не было дано. И сквозь неприветливую действительность прорастала в поэте одержимость музыкой. Душа поэта летала, и что ей была стальная и нескладная эпоха первых пятилеток. Дух ведь дышит где хочет…
Но — и это почти неправдоподобно — самым большим везением Ованеса Шираза стало как раз то, что он пришел с этим древним (и вечным!) тяготением к музыке в век интеллектуальной сухости, рационального засилья, примитива сталинских лет, а позже самозабвенного технологического конструирования в поэзии, в век, потерявший голову от прикладных, в сущности, вещей. И потому поэт сразу же, прямо и беспрепятственно (я бы даже сказала — триумфально) прошел к сердцам читателей и слушателей. А сердце бьется в груди — этой вечной взволнованной колыбели. И не столь падко на новшества, как хлопотливый мозг. Вот почему поэты и поэзия на земле не переведутся никогда. И потому, пока официальная советская поэзия получала свои высокие гонорары и премии, Шираз пел среди народа. А "зурну, на которой играет народ, далеко слышно", гласит восточная поговорка. Эти импровизированные "встречи с читателями" на улицах Еревана я видела не раз и не два.
Не знаю отчего, но с юных дней
любил я целовать замшелые хачкары,
когда босой мальчонка с матерью своей
входил в подворье церкви старой.
Те камни и теперь целую от души,
лишь сознаю причину поклоненья:
чту только то, что праотцы мои
искусно вырывали у забвенья.
И камень оживал, струил нежданный свет
в горах глухих, заброшенных, убогих.
О руки мастеров! Я ваш целую след,
как целовали в старину бессмертным ноги.
Такие стихи нельзя не перевести, и я охотно переводила их. Каким же он был музыкальным, армянский язык, под звуками лиры Ованеса Шираза! И какие огромные аудитории завоевывал он поэту. Благоговейные, жадно внимающие аудитории.
В общении поэт бывал порой резок, ершист. Это шло от внутренней робости, да и нелегкое детство сказывалось. Столь же ершистым был и Чаренц. Поэты чаще всего такими и бывают, особенно поэты вдохновенного темперамента. Но стихи о матери (а этих стихов набралось у Шираза на целую книгу) — знаменитый и замечательный "Венок матери" — сразу поставили все на свои места: у этого резкого, нетерпимого человека было, оказывается, нежнейшее сердце. Сыновность было его метой. Сыновность во всем — и по отношению к матери, и по отношению к родине. Он вновь соединил эти понятия — родина и мать — с силой, какая по плечу только большим поэтам. Да он таким и был. Во всяком случае рассудит время, которое дает любым сокам перебродить и отстояться. Хронос — это известно всем — верный друг самым драгоценным напиткам.
Не спится мне в зимнюю стылую ночь,
бессонна и в небе луна.
Лишь маму я вспомню, и снова невмочь,
и сердцу опять не до сна.
Укрыта кладбищенской слезной землей
она на далекой меже.
Отрадно лишь то, что холодной зимой
она не замерзнет уже.
Стихов о матери (и няне) в мировой поэзии скопилось немало. И каких! Одни только Пушкин и Есенин чего стоят… У Ованеса Шираза меня поражало то, что в целой книге на одну тему нет ни одного повтора, что сама эта тема всякий раз решена по-разному, и не просто проникновенно, но и по-армянски горестно.
Ночь на пороге зари,
мне снится сладкий Гюмри,
с зеленым звоном ветвей,
с живою мамой моей.
…О ты, Создатель благой,
кто мать святою создал —
или б не делал святой,
иль смерти б ей не давал!
Дверь в отчий дом заперта,
кто стар — навек сирота.
Вслед за древними Шираз считал, что стихам нужна красота. И был глубоко прав. Ему говорили: смотри, на дворе XX век. А он знал — сердце человека во все времена одно, и оно жаждет красоты и гармонии. Кончающийся XX век? Тревожный, весь во власти разорванных ритмов, перекормленный верлибрами. И, быть может, именно потому нуждающийся в истинном поэте.
Шираз не дожил до своего 70-летию всего несколько дней. Провожали его всенародно, я бы даже сказала, всенационально. 1914 год сомкнулся с 1984 годом. Биография уместилась в эти сроки. Судьба же его стихов пошла дальше и захватила уже и XXI век. "Сеется в тлении, восстает в нетлении". Воистину.
Мой сын упал, играя во дворе.
Не плачь, дитя, вставай с колен разбитых.
Не раз, не десять в жизненной игре
ты будешь падать на холодных плитах.
Ты будешь падать, на ноги вставать,
завистников немало соберется.
О сколько раз вот так еще играть
тебе средь ярых недругов придется.
В их злых подножках зависть на века,
их главный враг тот, в ком ума палата.
О сколько будешь падать ты, пока
достигнешь ты вершины Арарата.