На выставке Минаса Аветисяна, открывшейся в трех залах Национальной картинной галереи, ходишь с чувством острой грусти оттого, что мастера уже никогда не увидишь рядом с его полотнами. В связи с болезнью среди многочисленных посетителей не было и самого близкого друга художника — искусствоведа Генриха Игитяна, посвятившего творчеству Минаса огромное количество статей, обзоров, альбомов, монографий. Поэтому мы решили вместо обзора выставки вниманию читателей представить фрагменты воспоминаний Г.Игитяна о художнике, которые по-своему раскрывают его незабываемый облик.
Как-то сразу, кометой ворвался Минас в армянское искусство. И ушел из жизни так же внезапно, готовый сделать еще очень многое. В истории армянской живописи он успел оставить глубокий, неизгладимый след.
Слава пришла к Минасу рано. Уже первые самостоятельные работы, среди которых его шедевры "Джаджур", "Мои родители", огнедышащие, интенсивные, яркие, возвещали о рождении смелого живописца, желающего сказать свое слово в искусстве. Тернистый и благородный путь поиска привел деревенского юношу в выставочные залы и музеи, картинные галереи, на сцены академических театров. За очень короткое время Минас снискал себе славу одного из лучших мастеров современного армянского искусства. Творчество художника приобрело широкую известность не только в Советском Союзе, но и за рубежом, где неоднократно с успехом экспонировались его полотна.
Минас был романтиком, мечтателем, Дон-Кихотом. Он не только мечтал видеть Армению более светлой, красивой, счастливой, но и делал для этого все возможное и невозможное. Практически за короткий, 15-летний творческий путь, он достиг недосягаемого, оставив родному народу шедевры живописи, монументальных росписей, графики и театрального оформления
…В один из жарких июльских дней мы с Минасом выехали за город на этюды. Что такое июльская жара в Армении, невозможно передать словами, ее надо испытать на себе. По дороге в Гарни наши друзья-ботаники высадили нас из машины с условием, что вечером за нами заедут. В полдень солнце вошло в свои права. Атмосфера была накалена до предела. Ни одного деревца, под которым можно укрыться, ни одного метра тени. В серебристой дымке тонул Арарат. Вокруг все посерело от солнца, окуталось знойной мглой. Минас писало неистово, писал раскаленную красную землю. И он не искажал действительность, потому что иначе нельзя было выразить ощущение этого гигантского, адского пекла. И именно в этом ключ к пониманию творчества любого настоящего художника, неизменно стремящегося передавать сущность пережитого, прочувствованного.
Пейзаж Минаса "Джаджур" по праву может быть отнесен к наиболее значительным полотнам современной армянской живописи. Обыкновенный крестьянский дворик, каких очень много в наших деревнях. Жаркий день. Кажется, вся сила солнца направлена на этот маленький клочок земли. Невыносимый зной загнал людей в проходные красноватые домики, вобравшие жару, высохшие деревья темно-охристого цвета, накаленная красно-коричневая земля и холодные синие тона неба говорят о приближении прохладного вечера — в этом противопоставлении выражен контраст армянской природы: предельно жаркий звенящий день и ночной холодок, несущийся с вечно снежных гор.
Посетив мастерскую Минаса, Сарьян, увидев на стене большой академический рисунок с изображением фигуры обнаженного натурщика, сказал: "Теперь я поверю всему, что ты покажешь". Из этой встречи запомнилась примечательная деталь: осматривая пейзаж "Джаджур", Сарьян указал на желтый активный кусок в верхней части полотна и сказал, что он не на месте, что он формалистический, затем после паузы посмотрел на меня и, хитро улыбнувшись, добавил: "формалистический в нашем понимании", то есть не в понимании официальных советских критиков. Минас промолчал. Когда гости ушли, мы остались вдвоем, Минас тут же вырезал несколько кусков бумаги по конфигурации указанного места, покрасил их в разные цвета, поочередно прикладывая на желтое пятно, и спокойно произнес: "На этот раз Варпет ошибся". И на самом деле, нарушался общий ритм полотна.
…Припоминается эпизод, кстати, очень характерный для Минаса, связанный с полотном "Наша деревня". На мольберте сиял еще не высохший пейзаж редкой красоты, пожалуй, наиболее удавшееся произведение в тот период. Минас почистил кисти и задумчиво произнес: "Никогда заранее не знаешь, во что превратится очередная работа, наверное, это так же загадочно, как и рождение ребенка. С этим полотном я никогда не расстаюсь". Именно в эту минуту, как по специально написанному сценарию, вошла группа студентов Медицинского института: "На днях у нашего профессора Р.Л.Пароняна юбилей, он обожает вашу живопись, мы сложили стипендии, просим уступить одну из ваших работ". Просмотрев несколько предложенных полотен, они выбрали пейзаж, установленный на мольберте. Минас, улыбнувшись, сказал: "У каждой картины, как и у человека, своя судьба, закажу раму — заберете". Естественно, сумма, собранная студентами, была чисто символической. Минас о ней даже не заговорил. Радостные студенты ушли. На мой недоуменный вопрос прозвучал спокойный ответ: "Если людям нравится твоя работа, ты не имеешь права отказывать, напишу новые, еще все впереди…" Не случайно на обложке своей первой монографии о Минасе я разместил именно этот шедевр.
Вообще в жизни Минаса деньги никогда не играли главенствующей роли. Как-то поздней ночью мы вдвоем, как обычно, играли в шахматы. Вошел филолог из Бейрута Ерванд Касуни: "Минас, утром улетаю. Понимаю, работа стоит значительно дороже, часть денег я принес, остальные пришлю". Минас, не отрываясь от шахматной доски: "Шах! Забери свой портрет и деньги и поскорее уходи — дарю. Не мешай, ты хочешь, чтобы я проиграл?" Возбужденный Касуни поблагодарил, забрал подарок и ушел. Позже я спросил Минаса, почему он не взял денег. Последовал ответ: "В данный момент у меня деньги есть, не было бы — взял".
Мы были молоды, беспечны, мало заботились о "незначительных вещах", жили естественно, верили в бесконечность жизни, и многие люди нашего возраста были совершенно лишены меркантильности. Вспоминается, как после семнадцати лет работы, уходя из Картинной галереи, я оставил в кабинете большую кипу графических работ Минаса, которые он при каждом посещении галереи рисовал и оставлял мне на память. Прошли годы. По разным поводам потом я сталкивался с этими рисунками, некоторые из них мне даже приносили на экспертизу знакомые и незнакомые люди — как продающие, так и покупающие…
…Однажды в пасмурный вечер мы с Минасом сидели в комнате, которую он снимал под мастерскую, и рассматривали новые работы. В это время вошел не в меру рассерженный электромонтер и начал корить хозяина за то, что он не внес вовремя плату за пользование электроэнергией. Мы стали объяснять, что отключать электричество нельзя, что именно сегодня свет очень нужен, — Минас готовил эскизы декорации, которые должен был срочно сдать. Монтер стал осматриваться, а потом, уже полушутя, предложил: "Нарисуешь меня похожим, сегодня не отключу, нет — прямо сейчас обрежу провода".
Разумеется, Минас быстро, четко передал сходство и подарил монтеру рисунок. Тот очень обрадовался, аккуратно сложил вчетверо лист бумаги, спрятал его в карман и стал удивляться: "Если можешь в точности перерисовывать, зачем такие яркие полотна, зачем предметы совсем не такие, какими мы видим их в жизни?" Лекция об искусстве затянулась. Мы с ним подружились. Провода остались целы.
…Минас предложил мне Новый, 1972 год встретить в Джаджуре. Мы с семьями отправились в путь. Кроме нас и родных Минаса в деревню приехали близкие друзья художника Ашот Ованесян, Рафик Атоян и Гаруш Овсепян. Настроение у всех, естественно, было праздничное, веселое, почти всю ночь мы не спали. Под утро я предложил сфотографироваться "по-параджановски", ребята с двух сторон натянули простыню, Минас, Ашот и я высунули над ней головы. Посмеялись: покажем Сергею. Вдруг постучали в дверь, и кто-то из сельсовета (телефон был только там) попросил меня выйти и сообщил страшную весть о пожаре. Я вошел и сказал: "Минас, мы должны срочно выехать в Ереван, дома что-то случилось, может быть, кто-то оставил кран открытым, затопило то ли вас, то ли соседей", в общем, что-то плел, мямлил, тянул время, постепенно готовя Минаса к страшной вести.
Мы подъехали, возле дома толпилась масса людей. Поднялись. Перед нами — зловещий, выгоревший черный квадрат мастерской. Минас словно окаменел, не произнес ни единого слова. Ничего не сохранилось. Обиднее всего было то, что Минас готовился к большой персональной выставке и собрал огромное количество своих полотен из разных фондов, музеев, частных коллекций. Потеря была невосполнимой. Удивляло то, что соседние мастерские ни слева, ни напротив совершенно не пострадали. Не менее удивительным было то, что дом, в котором случился пожар, был прямо напротив КГБ, где, как правило, было круглосуточное дежурство, особенно бдительно несущие вахту дежурили по праздникам, а центральная городская пожарная служба находилась ниже всего на один квартал. Пламя невозможно было не заметить. Быть может, новогодняя праздничная ночь усыпила бдительных сотрудников КГБ и пожарных? Возможно…
Траур по сгоревшей мастерской длился несколько дней и ночей. Домой к Минасу приходили, как на поминки, все в черном, осунувшиеся, мрачные, небритые, сидели молча, курили. Напряжение нагнеталось. Наконец мои нервы не выдержали, я вскочил и заорал: "Все уходите!" Друзья не обиделись, молча встали, вышли. Прежде всего надо было вывести Минаса из тягостного состояния и подумать, где до восстановления мастерской он будет работать. Спасти Минаса могла только активная деятельность. Мы остались одни, я сказал: "Минас, заваривай чай, а я пока расставлю шахматы". За все эти дни Минас не пролил ни единой слезинки, все переносил молча. И вдруг он громко зарыдал и сказал: "Лучше бы я погиб, как Паруйр, но остались бы мои работы". Я стал успокаивать и возражать: "Ты ведь молод, успеешь многое сделать, главное — ты сам".
Мы тогда еще не могли предвидеть, что времени осталось совсем мало, что после гибели Минаса, спустя несколько месяцев, 15 июля 1975 года, в авиакатастрофе погибнет моя семья: жена Жанна, 15-летний сын Рубен и 5-летняя дочь Мариам и, если бы не простая случайность, вынудившая меня отказаться от полета в Батуми, я был бы с ними. Вот и не верь после этого в рок, судьбу и даже проклятие…
…Появление Минаса Аветисяна в национальной художественной среде сыграло самую положительную роль. В личности Минаса как художника сочетались многие компоненты, необходимые для создания истинных произведений искусства: талант, профессионализм, богатая фантазия, трудолюбие и обаяние. Великое дело — вкус творца. Все, к чему прикасалась рука талантливого мастера, отмечено вкусом, тактом и необъяснимым словами ароматом земли, характеризующим произведения наиболее ярко выраженных национальных художников. Минас был благородным рыцарем, мечтателем и романтиком, живя в собственном своеобразном, удивительном микромире, он растворился в армянской культуре, став ее неотъемлемой частицей.