К 100-ЛЕТИЮ СМЕРТИ ЛЬВА ТОЛСТОГО
В середине 70-х годов XX века отправилась я как-то в писательском автобусе из Московского центрального дома литераторов в Ясную поляну, в усадьбу Толстого под Тулой. Как все же они раскидисты — одинокие дубы равнин! Вот один такой дуб, другой, третий… Какой из них вырос из семени того дуба, который видел князь Андрей? Каким он был, тот дуб, попавший в поле острого зрения Льва Толстого? Правда, князь Андрей ехал в рязанское имение своего сына. Так, может, потомство того дуба следует искать в той стороне, а не на этой дороге, по которой не раз езживал и даже хаживал пешком Толстой? Он — пешком, а мы — в писательском автобусе…
Фантазия, скажете вы, необязательность какого-нибудь определенного прототипа? Но после Генриха Шлимана любой гениальный текст для меня еще и топографически точен.
Стоит широкий дуб
над важными гробами,
Колеблясь и шумя…
Не вслед ли этим строкам Пушкина и Лев Толстой?
Помню при въезде в Ясную поляну шум деревьев, похожий на звук струящейся воды. Тишину и этот шум.
Старинное фамильное кладбище у церкви. Кладбище графов Волконских. Простая могила Софьи Андреевны, при жизни хотевшей много больше, чем должна была бы хотеть жена Толстого. И вот итог — только холмик и простой крест. Помни, помни об этом, живущий!
Мы посетили усадьбу в июне. Народу было много, сосредоточиться было почти невозможно, все аллеи были заполнены посетителями. Осталось впечатление не усадьбы одинокого мыслителя, а городского парка в воскресный день. Какая-то суетливая усадьба. И я снова свернула на кладбище.
Тетушка Ергольская. Я погладила камень надгробия. И представила себе тихие, уютные беседы еще молодого, неженатого Льва Николаевича с тетушкой яснополянскими вечерами. Как много воспоминаний было у него связано с ней! Перед ним вставала в этих беседах рано умершая мать. Этим все сказано.
Неподалеку от могилы Ергольской две старые кряжистые березы, широкие в обхвате и очень высокие. Таких я еще не видела.
И этот скромный склеп Волконских — склеп графов? У них что, опрощение было в крови? Вот они — истоки толстовства.
Мы все к нему в его усадьбу, а сам он из Ясной поляны ушел…
Вечером, когда посетителей стало меньше, мы пошли к месту "зеленой палочки", к могиле Толстого. Липа и клен, а за могилой, тут же рядом, овраг. Сухой, неглубокий. Здесь слились с необъятностью его душа и тело, переставшее надежно служить этой душе. Оно само теперь, вероятно, стало оврагом и корнями липы и клена. Жизнь вечная так же скромна у него, как и жизнь земная. 1910 сомкнулся с 1828-м, когда у тихой, мечтательной и печальной Марии родился мальчик, который занял собой целое столетие и вслед за Петром оборотил к России мир.
Вот и отгадка "зеленой палочки": это счастье России. Только зачем эта изгородь у могилы Толстого? Почему не выполнить его желания до конца? А что если бы так: за поворотом аллеи без всякого предупреждения — вдруг простой земляной холмик. Кто этот безвестный? Одна из самых великих душ, когда-либо живших на русской земле.
Единственное, чего я не могу понять: зачем ему захотелось лежать отдельно? Почему не на старом фамильном кладбище? Пусть могила проста до предела, но зачем отъединяться от тех, кто породил его и кого он продолжил? Ведь он вынес в большой мир лучшее от всех Волконских. Надо бы лежать рядом с горячо любимым братом Николаем. Если уж полное опрощение, то зачем ему могила, на которую ходят отдельно? Семья, род — ты так же ответствен за них, как и они за тебя. И если ложились друг подле друга, то тебе, лучшему среди них, следовало подкрепить их этой близостью к ним.
Особая простота могилы — тут он мог позволить себе слегка отойти от заветов. Хотя, как видим, и они отличались тем же. Эта простота прекрасна, трудно даже выразить, до чего это велико. Но эту простоту надо было только перенести к "родному пепелищу", к семейным гробам — вот и все.
Кажется, я веду речь об упущениях Толстого… Однако!
Только спустя много лет я узнала, что Толстой похоронен рядом со своей собакой. Онеметь можно от такой красоты поступка. Теперь понятны корни гениального описания волчат и не менее гениального "Холстомера". "Лев Николаевич, вы были когда-то лошадью?" — спросил Толстого один из его современников.
Он был слишком велик, чтобы не вступиться за малое. В том числе и за братьев наших меньших. Такое сердце и такая впечатлительность у него от матери, которую он безмерно любил и которую смутно помнил (она умерла, когда ему было 10 лет), но которая все свое неутоление вложила в него, взошла в нем и одарила нас своей мукой. Именно из-за этой громадной, все покрывающей любви к матери страницы самой ранней его прозы — "Детство" — наполнены такими теплом. Чего стоит одна только глава "Карл Иванович"! Самое начало литературного пути! И ведь он начал сразу с шедевра. Вещь не частая даже у гениев.
А как любил он князя Андрея! Все отдал ему: и дуб, и небо Аустерлица, и великое свое нетерпение, и свои мысли, и слезы, и даже свою усталость. Боже мой, как это мог вместить в себя один человек, если этот человек не Лев Толстой! Наполеон, объезжающий поле после сражения, и раненый князь Андрей с древком знамени в руке — да ведь это у Толстого равные величины!
Я ловлю себя на том, что страстно обсуждаю то великое своеволие, которое зовется гением. Могучая душа, сама творящая свои законы. Да, да, на поле Аустерлица встретились великий мыслитель и великий полководец. И этим мыслителем был сам Лев Толстой. Слегка опоздав с рождением, он неукротимой творческой волей возвратил себя в славное прошлое своей отчизны. Знамя России сжимала рука одного из ее величайших людей. Равное встретилось в равном.
Перед самым отъездом из Ясной поляны случился забавный эпизод, слегка приглушивший пафос всех прочих мыслей. Заглянув в меню столовой возле въезда в усадьбу, я воскликнула: "И это на земле Толстого!" Не вникнув в смысл моего возгласа, бедная девушка-официантка перечисляла: печень по-строгановски, шницель и эскалоп из свинины. Вот что предлагали вам на земле вегетарианца, на земле человека, объятого святым и священным состраданием к любой жизни. А ведь вегетарианская столовая была бы здесь не просто уместна: она бы была как последняя точка над "i" — последний штрих после возвышенных и возвышающих размышлений в аллеях усадьбы. А тут холодный эскалоп из свинины…
Вообще-то вегетарианство является частью того целостного мировоззрения, которое можно охарактеризовать словами Альберта Швейцера, — благоговение перед жизнью. Перед всякой жизнью. Это называют дзен-буддизм (правильнее все-таки чань-буддизм, ибо истоки его в Китае). Это миросозерцание необыкновенно глубоко передано в "Смерти Ивана Ильича". Сколько же вершин может быть в творчестве одного человека! А все потому, что он всегда затрагивал самые сущностные вопросы. Вот и "Анна Каренина" — это лучший и самый глубокий любовный роман на земле. Недаром экранизациям нет конца…
Теперь о том, что называется "бывают странные сближенья…" Маленькая железнодорожная станция, большие серые глаза Анны, последние обрывки детских и девичьих воспоминаний, приближающиеся колеса второго вагона и судорожный порыв навстречу небытию. И сам Лев Николаевич тоже почил на маленькой железнодорожной станции. И столь любимый Толстым Будда тоже умер в случайной хижине простого дровосека. И оба в 82 года. Все полно перекличек. В 1871 году на одной из таких же маленьких станций Лев Толстой встретился с Тютчевым, о котором сказал: "великий дитя-старик".
Толстой умер в постели начальника станции Астапово. А в 1901 году в Гасаре тяжело больной пневмонией он лежал на даче графини Паниной в Крыму. Все какие-то чужие постели, случайные точки болезни и смерти… В этом творчестве судьбы есть нечто большее, нежели простая случайность. Его душа всю жизнь вырывалась из механического существования. И потому мы вправе говорить уже о Дороге. Неугомонный, мечущийся, великий дух.
1 ноября 1910 года он ушел из Ясной поляны. 7 ноября он умер на маленькой станции Астапово. Но странные сближения продолжались и далее: этот уход как бы пророчески предвосхитил грянувший через семь лет другой. Уход, когда в 1917 году и тоже 7 ноября (по новому стилю) из России ушла Россия…