17 июня исполнился сорок один год со дня трагической гибели Паруйра Севака, до сих пор покрытой флером таинственности. Он был – воспользуюсь его же поэтическим образом – одиноким деревом-громоотводом. Камертоном, мерилом нравственного здоровья нашего общества, той планкой самооценки и чистоты человеческих отношений, к которой мы тщетно тянулись тогда и о которой продолжаем безнадежно мечтать сегодня.
Есть афоризм, пришедший к нам из средневековья: "Люди, ненавидящие правду, ненавидят и тех, кто говорит правду". Боже, как сильно должна была ненавидеть и страшиться Паруйра Севака монопольно правившая страной партократия, чтобы даже бездыханное тело его сослать для захоронения подальше от столицы. Ведь все те досужие разговоры о том, что так распорядился сам Севак, никого не убеждают.
Что же такого крамольного и опасного нашли главлитовские цензоры-идеологи в книге Паруйра Севака "Да будет свет!" Почему она была снята с производства в самый последний момент? Почему при посмертном издании, когда поэт уже не представлял опасности и не мог "подрывать устоев государства", она была искорежена цензурными ножницами? Да и к первому сборнику поэта – "Человек на ладони" – бдительные партаппаратчики отнеслись более чем настороженно. А ведь ни во втором, ни тем более в первом сборнике поэта не было никакого инакомыслия, антисоциального бунта. В любом выступлении, скажем, Аркадия Райкина было больше целенаправленной и убийственной критики, чем во всем сборнике Севака. Не говоря уже о том, что под спудом оказалась книга живого классика, доктора филологии, депутата Верховного Совета республики, лауреата Государственной премии, автора поэмы "Неумолкающая колокольня", которая к тому времени уже стала настольной книгой каждого армянина. Ведь, по логике вещей, он должен был оказаться не по зубам пусть даже всемогущему по тем временам КГБ и его полномочному и полноправному наместнику и исполнительному органу в сфере литературы – главлиту.
Вспомним Пастернака: "Оставлена вакансия поэта: она опасна, если не пуста". И все-таки почему ждановско-сусловская административная система так ненавидела ершистых, неуправляемых, непредсказуемых талантов-одиночек, не делавших, в сущности, ничего антигосударственного, которые просто-напросто отстаивали свое право говорить правду, иметь свои суждения и взгляды и быть услышанными своим народом?
За то, что не может
Гигант подчиниться
Закону пигмеев,
Ничтожеству их.
За то, что не могут,
Не в силах пигмеи
Гиганта
В свою тесноту заточить.
Отдельное дерево,
Что оно значит –
Никак недогадливый лес не поймет.
А дуб на холме –
Громоотвод.
Перевод Олега Чухонцева
С уходом Паруйра Севака из жизни мы внезапно ощутили, что мы тот самый лес, оказавшийся беззащитным перед молнией, потому что уже нет того одинокого дуба-громоотвода. В мире сразу стало меньше добра и света. И еще мы ощутили, что живем не в большом и самоочищающемся океане, а в небольшом аквариуме, в котором давно уже пора поменять воду.
О чем, в сущности, говорил Паруйр Севак в стихотворениях зрелого периода, в сборниках "Человек на ладони" и "Да будет свет"? В его представлении Поэт является "секретарем Бога" и в этом своем качестве доводит до сознания людей все те же очень простые и понятные библейские, новозаветные истины: нельзя убивать, обманывать и красть, нужно быть достойным своего звания и назначения. Он говорил о том, что современный ему человек исключительно прост, руководствуется всего лишь пятью органами чувств… Но вместе с тем очень сложен, его возможности безграничны, неисчерпаемы и не исследованы до конца. Спустя два столетия после державинского "Я кофий пью, табак курю", грянувшего как гром в общем хоре ходульных, выспренних и слащавых виршей его современников, Паруйр Севак написал большой цикл программных, нарочито заземленных стихотворений, в которых он говорит о сложной гамме чувств своего лирического героя и современника, о своих будничных, вполне человеческих желаниях и намерениях, сделав их названиями произведений "Хочу", "Завидую", "Мечтаю", "Сожалею", "Воспеваю", "Дарю", "Ненавижу", "Как содрогаюсь я…", "Восхищаюсь", "Обещаю", "Схожу с ума", "Верую", "Сомневаюсь-утверждаю".
В литературной критике нередко встречается утверждение, что поэзия П.Севака сложна для восприятия. С этим можно согласиться только с большими оговорками. Напротив, его поэзия на редкость прозрачна и проста, понятна – уже хотя бы в силу своей человечности. Она также на ладони, как и лирический герой его стихотворений. Другое дело, что на общем фоне откровенно прямолинейной, рифмованной публицистики "джамбулов атомных времен" 50-х – 60-х гг. минувшего столетия подчеркнуто урбанистические, насыщенные свежими поэтическими образами, метафорами, ассоциациями, проявлениями нестандартного мышления и философского мировосприятия, парадоксами, обостренным чувством неприятия фальши, стихи армянского поэта воспринимались как прорыв. Новым словом в армянской поэзии можно считать и севаковский разностопный белый стих, который даже специалисты-литературоведы зачастую путают со свободным стихом, верлибром. Севак не писал верлибром, но он подготовил благодатную почву для появления и восприятия армянского верлибра, стал его предтечей, расчистив место для новых поколений поэтов.
Критики особенно любят обращаться к программному двустишию Севака: "Узор словесный мне претит. Устал я наконец. Пускай искусен ювелир, искуснее кузнец", усматривая в нем признание поэта в доминанте мысли над формой. Это очень примитивный, упрощенный подход к вопросу. "Кузнецов" в поэзии всегда хватало, и особенно в годы "оттепели" и "застоя". Севак не мог не понимать этого, перспектива стать еще одним "поэтическим кузнецом" никак не могла его удовлетворить. На самом же деле "кузнец" и "ювелир" никогда не боролись в поэзии Севака, нет, они всегда мирно и счастливо сосуществовали, дополняя друг друга. Любая опорная, мысль в стихах Севака обрамляется в ювелирно, филигранно отшлифованную отточенную форму. Поэт не был равнодушен к словесному изыску, к аллитерациям, к жонглированию словами и звуками, другое дело, что это мастерство и артистизм в обращении со словом и языком никогда не становились для него самоцелью, не душили смысла, не отталкивали мысль на второй план.
Севак никогда не ловчил, не юлил, не подыскивал эвфемизмом для выражения своих мыслей и чувств, не обходил острых углов. Ему был органически чужд конформизм в любой форме его проявления. В далеком 1956 году, когда еще не утихли раскаты погрома, учиненного в литературе и искусстве, когда возбранялось говорить и рассуждать о личных переживаниях, в которых видели "проявление пораженческих настроений", а любовная лирика на самом высоком, официозном уровне выдавалась за "интеллигентское слюнтяйство", Севак во всеуслышание заявил о праве человека на "запоздалую любовь", на личное, пусть трудное и выстраданное, но все-таки счастье. Это было вызовом общественным устоям и традициям, вызвало бурную полемику, которая выплеснулась со страниц "Нового мира" и приобрела характер поистине всесоюзного обсуждения.
Миру нужна чистота новорожденного ребенка, утверждал поэт. И сегодня мы намного глубже и как-то особенно болезненно ощущаем это, ощущаем фатальный, катастрофический недостаток этой чистоты.
Как любой действительно большой поэт, Паруйр Севак соединял прошлое с настоящим и будущим, мыслил общенациональными категориями. И напоминал нам, как заповедь, слова другого большого национального поэта-пророка, что грядет всепоглощающая бездуховность, что нам предстоит воочию увидеть – да что там увидеть, — стать участниками, действующими персонажами "пира во время чумы". Не об этом ли предупреждал, пророчествовал Андрей Вознесенский, говоря о "голодухе в области духа"?
Мы должны помнить – и не от юбилея к юбилею, а всегда – о доминанте истинных ценностей над мнимыми, о своей сопричастности к культурному и экологическому наследию, оставленному предыдущими поколениями мастеров и созидателей. Мы должны помнить, что миру нужна чистота…
