Есть люди, чей уход воспринимаешь с особым трагизмом, с ощущением абсолютной невосполнимости потери…
Такие, как Генрих Игитян, рождаются не часто. В каждой стране, где искусство занимает достойное место, есть один-два человека, подобных ему, — тех, кого называют прорабами духа. К людям его масштаба неприложимы обычные мерки. Неутомимый работник на ниве культуры, он был интересен не тем, что варился в котле событий, а тем, что сам заваривал этот котел. Он был наступателен, порывист, предприимчив, но никак не односложен. К тому же личные качества не затмевали в нем главного — полной отдачи поставленной цели.
Многое в Стране Советов, кроме него, никто никогда не делал. Нетрудно представить, ценой каких невероятных усилий создавались эти очаги культуры, которыми мы сегодня по праву гордимся. Думается, нет смысла перечислять и называть все уловки и маневры, к коим ему приходилось прибегать, чтобы протащить свою большую правду сквозь игольное ушко дозволенного и разрешенного. Когда что-то не клеилось, он не сдавался: упрямо ходил по кабинетам, доказывал, требовал, пробивал, хитрил, порой обводил начальство вокруг пальца и в итоге добивался своего. Как у Наполеона, у него почти не было поражений. А побед — много, они — налицо.
Я была свидетелем рождения его детища — Музея современного искусства. Это было прекрасное время оттаивания общественной жизни. Когда выпотрошенный долгими хождениями по мастерским, спорами, столкновением художественных поколений, Игитян возвращался в мастерскую Минаса или Ананикяна, он и сам еще не подозревал, что сегодня приобрел иное качество дарования. Сейчас я думаю, что Музей современного искусства (впрочем, как и Эстетический центр) был не просто удачей Игитяна. С появлением этого музея с его стен, увешанных яркими полотнами современных мастеров, авангардистов, к нам тихо пришла художественная революция. Мы ее просто не сумели тогда провозгласить, определить как таковую.
Игитян бросил вызов тем, кто не верил в возможность подобного музея в Ереване. Игитян одним из первых стал на защиту художников-абстракционистов, пропагандировал их творчество, устраивал выставки за рубежом, пробивал их работы на всесоюзные выставки.
Генрих Игитян не ждал, когда говорить правду станет безопасно. Потребность высказаться для него, обладающего даром полемиста, была неодолима, и он на съездах, пленумах выступал так, что его запросто могли отстранить от любой работы. Он всегда был резок, вызывающ и решителен в защите своих принципов, тем же воздавалось и ему. Такая безоглядность в сочетании с упрямым нежеланием подлаживаться под что-то воспринималась одними как высокомерие, другими — как наивное ребячество. В итоге сложились противоречивые суждения об Игитяне — от восторженных до скептических и резко отрицательных. Одно было очевидно: такому невозможно что-либо запретить.
У Генриха было фантастическое чутье на талант. И вообще, стоило ему прикоснуться своей невидимой палочкой к человеку, в которого он поверил, как тот мгновенно становился величиной значимой. Так было с Минасом, когда никому еще не известный художник приехал из Ленинграда после учебы в Академии художеств, Игитян протянул ему руку дружбы, стал на защиту, отстаивая право Минаса на своеобычность творческой манеры, публиковал статьи, водил в мастерскую Минаса десятки гостей, рассказывая о появлении на армянской земле нового таланта. Так было со многими художниками, которые неожиданно оказывались в пространстве Игитяна, — Мартыном Петросяном, Сейраном Хатламаджяном, Ашотом Ованесяном, Арто Чахмахчяном…
Конечно, иногда он ошибался в оценках, преувеличивая значение одних, недооценивая других. Но в самом главном искусствоведческие работы Игитяна отмечены последовательностью. Это постигается сразу при чтении его очерков. Причем в лучших из них мы встречаемся со своеобразным синтезом искусствоведения и художественной литературы. Достаточно вспомнить его очерки о Кочаре, Бажбеук-Меликяне, Иосифе Караляне, Овнатаняне. В них необычно все — и блеск литературной формы, и острота парадоксального ума, и дерзкая оригинальность мысли.
Пожаловаться на невнимание современников Игитян не мог. Его читали, нередко осуждали, часто, увы, пристрастно, не утруждая себя заботой разобраться в сути. Поводы давал он сам, точнее — избранный им критический жанр, нарочитое сгущение красок, экспрессивное заострение облика своих "моделей" — художников.
Чувство ответственности за судьбу культуры принимало у Игитяна характер личного долга и выражалось как страсть к делу, понуждая переходить от одного крупного предприятия к другому. Ничто не могло отвлечь его от цели. Он всегда умел подниматься, какие бы удары ни наносила судьба. Он только временно замыкался в себе, а потом снова двигался дальше. Чего это ему стоило, знают только близкие.
Игитян работал с чудовищным напряжением сил до тех пор, пока смертельная болезнь не отняла у него возможность творить. Десятки книг, каталогов, альбомов, многие из которых удостаивались самых высоких премий на международных выставках, бесконечные экспозиции, которые он устраивал за рубежом. Почти ежедневно он принимал самых разных гостей, подолгу пропадал в мастерских художников, отбирал новые работы, готовил персональные выставки. А еще у него были дела в Союзе художников, так что, естественно, не хватало дня, и частенько он захватывал добрую половину ночи. Мне кажется, Игитян сохранил в этой беспорядочной на первый взгляд мозаике что-то от 20-х годов, когда Вахтангов одновременно работал в пяти студиях, а Луначарский, руководя просвещением в стране, писал драмы и трагедии…
Для всех, кому дорога культура Армении, уход Генриха Игитяна — невосполнимая потеря. Он был из незаменимых. Светлая ему память.