К 80-летию со дня рождения
Есть доля горькой истины в утверждении поэта: "Лицом к лицу — лица не увидать". Мы привыкли к тем праздникам искусства, которые дарил нам Генрих Игитян, открывая выставки, устраивая презентации книг и роскошных альбомов, страстно выступая по самым актуальным проблемам общественно-политической и художественной жизни республики. Конечно, радуясь всему этому, мы не думали о том, что перед нами человек неповторимый, что такого уже не будет и после его ухода останется брешь, которую уже никто не заполнит.
Человек духовно бесстрашный и нетерпимый ко всякой лжи и вывернутой наизнанку морали, в критике господствующего "порядка вещей", Игитян поднимался до самых верхов. Властям он доставлял немало хлопот, тревожил мысль. И, естественно, не все любили его, человека непокорного, не принимавшего мелкие нормы повседневности "к руководству". Он был слишком ярок, а они занимались тем, чтобы пригасить его блеск.
И все же — кем был этот "прораб духа" для своих современников? Ответы находим во многих свидетельствах. Вот несколько суждений и оценок:
Серж САРГСЯН, президент РА: "Генрих Игитян считал, что интеллигент должен всегда быть на шаг впереди благодаря своему образу мышления и делам. Он и был таким как в общественно-политической жизни, так и в искусстве".
Перч ЗЕЙТУНЦЯН, писатель: "Он был яркой, неординарной, харизматической личностью. Человеком особой породы, который так необходим нашему обществу сегодня. Его правдивый голос, как колокол звучал в наше трудное время… Теперь бы нам Игитяна… "
Зорий БАЛАЯН, публицист: "Он не был похож ни на кого. Честный, искренний, страстный. С божьей искрой любви к детям и к искусству, настоящий боец…"
Сос САРКИСЯН, народный артист СССР: "Генрих был выдающейся личностью, дай Бог всем нам сделать половину того, что сделал Игитян в искусстве… Мы в свое время оба были депутатами Верховного Совета СССР. Он был бесспорным лидером нашей депутатской группы. Я навсегда запомнил его полемику с М.Горбачевым".
Крайности, которые непринужденно сходились, — вот что было характерно для Игитяна. Кажущиеся противоречивыми черты составляли самобытную цельную фигуру. Казалось, трудно было найти человека более своенравного, более несносного в общении, придирчивого, яростного в гневе — и в то же время более мягкого, чем он, более отзывчивого. Более неожиданного в выводах и в то же время более упорного защитника дела, мужественного и последовательного в работе.
Игитян знал и ценил традиции, разные формы общественного поведения — и любил свободно нарушать все условности, нормы и каноны. Его считали упрямым, способным перешагнуть любую помеху на пути, а он был скрыто неуверен, даже раним, деликатен.
В нем было что-то вольное, независимое, как у лесного зверя, который никогда не станет ручным. Если бы не смелость Игитяна, не его энергия, упорство и страсть, не было бы у нас первого в мире Музея детского творчества, директором которого тогда стала его жена Жанна, Эстетического центра с его многочисленными филиалами по всей республике, Музея современного искусства, тысяч выставок, организованных им не только в республике, городах бывшего Союза, но и за рубежом.
Нетрудно представить, ценой каких усилий создавались те очаги культуры, которыми мы сегодня по праву гордимся. Думается, не смысла перечислять и называть все уловки, хитросплетения и маневры, к коим приходилось прибегать Генриху, чтобы протащить свою большую правду сквозь игольное ушко дозволенного и разрешенного. Когда что-то не клеилось, он не сдавался: упрямо ходил по кабинетам, доказывал, требовал, пробивал, хитрил, порой обводил начальство вокруг пальца и в итоге добивался своего. Как у Наполеона, у него почти не было поражений. А побед много — они налицо.
Я была свидетелем рождения его детища — Музея современного искусства. Это было прекрасное время оттаивания общественной жизни. Когда выпотрошенный долгими хождениями по мастерским, спорами Игитян возвращался домой, он и сам еще не подозревал, что уже приобрел новое качество. Сейчас я думаю, что Музей современного искусства (впрочем, как и Эстетический центр) был не просто удачей Игитяна. С появлением этого музея, с его стен, увешанных яркими полотнами современных мастеров, авангардистов, к нам тихо пришла художественная революция. Мы ее просто не сумели тогда провозгласить, определить как таковую.
Игитян бросил вызов тем, кто не верил в возможность подобного музея в Ереване. В нем представлено творчество самых разнообразных художников — представителей разных стилей и направлений, вплоть до авангарда. Он одним из первых встал на защиту художников-абстракционистов, пропагандировал их творчество, устраивал выставки за рубежом, пробивал их работы на всесоюзные выставки.
Он был уникальным энергетическим донором — казалось, энергия 100 человек была спрессована в нем одном. Генрих вдохновил несколько поколений молодых художников, да и простых людей, убедив, что искусство — это питательная среда для человека. Когда он бывал в духе (то есть практически всегда), его энергии с лихвой хватало на бесперебойную работу целой академии. В редкие минуты короткого замыкания вокруг него сверкали молнии, а в обычные дни, когда все складывалось наилучшим образом, можно было заметить исходящее от него тихое свечение.
Такие, как Игитян, рождаются нечасто. В каждой стране, где искусство занимает достойное место, есть один-два человека, подобных ему. По меткому выражению Андрея Вознесенского их называют "прорабами духа".
К людям его масштаба неприложимы обычные мерки. Неутомимый работник на ниве культуры, Игитян был интересен не тем, что варился в котле событий, а тем, что сам заваривал этот котел. Он был наступателен, порывист, предприимчив, но не односложен. Однако личные качества не затмевали в нем главного — полной отдачи поставленной цели.
Он не ждал, когда говорить правду стало бы безопасно. Потребность высказаться для него, обладающего даром полемиста, была неодолима, и на съездах, пленумах он выступал так, что его с ходу могли отстранить от любой работы. Генрих был резок, вызывающ и решителен в защите своих принципов, тем же воздавалось и ему. Такая безоглядность в сочетании с упрямым нежеланием подлаживаться под что-то воспринималась одними как высокомерие, другими — как наивное ребячество. В итоге сложились противоречивые суждения об Игитяне — от восторженных до скептических и резко отрицательных. Одно было очевидно: такому невозможно что-либо запретить.
У Игитяна было фантастическое чутье на талант. И вообще, стоило ему прикоснуться своей невидимой палочкой к человеку, в которого он поверил, как тот мгновенно становился величиной значимой. Так было с Минасом, когда никому еще не известный художник приехал из Ленинграда после учебы в Академии художеств. Игитян протянул ему руку дружбы, стал на защиту, отстаивая право Минаса на необычность творческой манеры: публиковал статьи, водил в его мастерскую десятки гостей, рассказывал о появлении нового таланта на армянской земле. Так было со многими художниками, которые неожиданно оказывались в пространстве Игитяна, — Мартыном Петросяном, Сейраном Хатламаджяном, Робертом Элибекяном, Арто Чахмакчяном… Стиль Игитяна мог нравиться или нет, но он был оригинален и узнаваем. Конечно, иногда он ошибался в оценке того или иного явления, преувеличивая значение одних, недооценивая других. Но в самом главном искусствоведческие работы Игитяна отмечены последовательностью взгляда. Это постигается сразу при чтении его очерков. Причем в лучших из них мы встречаемся со своеобразным синтезом искусствоведения и художественной литературы. Достаточно вспомнить его очерки о Кочаре, Бажбеук-Меликяне, Иосифе Караляне, Овнатаняне… В них необычно все — и блеск литературной формы, и едкая острота парадоксального ума, и дерзкая оригинальность мысли.
Пожаловаться на невнимание своих современников Игитян не мог. Его читали, нередко осуждали, часто, увы, пристрастно, не утруждая себя заботой разобраться в сути. Поводы к этому давал он сам, точнее — избранный им критический жанр, нарочитое сгущение красок, смелые антитезы, экспрессивное заострение облика своих "моделей" — художников.
Чувство ответственности за судьбу культуры принимало у Игитяна характер личного долга и выражалось как страсть к делу, понуждая переходить от одного крупного предприятия к другому. Ничто не могло отвлечь его от цели. Удивительно то, что Генрих всегда умел подниматься, какие бы удары ни наносила судьба. Он только временно замыкался в себе, а потом снова двигался дальше. Чего это стоило ему, знали только близкие.
Работал Игитян страстно, самозабвенно. Иначе он не умел — его работа не знала нормы и не поддавалась канцелярскому учету. Здесь необходимы иные критерии. А возвращаясь после больниц, куда он в последние годы неоднократно попадал, Генрих работал еще больше, хотя это и трудно было себе представить. У него словно прибавлялись силы за время вынужденного бездействия. Он торопился наверстать упущенное. Десятки книг, каталогов, высококачественных альбомов, многие из которых удостаивались самых высоких международных премий, бесконечные выставки, которые он устраивал за рубежом. К тому же он не ограничивался сферой художественных интересов. Ни одна театральная или кинопремьера, значительный концерт не обходились без Генриха. Ежедневно он принимал самых разных гостей, подолгу пропадал в мастерских художников, отбирал новые вещи, готовил персональные выставки. А еще у него всегда были неотложные дела в Союзе художников, в типографии, в Министерстве культуры… Естественно, не хватало утра, дня, вечера, и частенько приходилось захватывать добрую половину ночи. При всем этом он не был напряжен. Напротив — завидно раскован.
…Более трех лет Генриха Игитяна нет с нами. Отсутствие такого лидера сказывается во всей нашей жизни и особенно в искусстве, где на зрителя выплескивается все — любая подделка, откровенная мазня. Наверное, никогда еще перед нами не проходил такой парад дилетантов. А кто этому противостоит?
Мне и сегодня было бы трудно в иных словах выразить мое отношение к Генриху Игитяну, к тому, что хотелось бы назвать его жизненным подвигом.
