САМОЕ СВЯТОЕ, ЧТО У МЕНЯ В ЖИЗНИ ЕСТЬ, – ЭТО ЖИВОПИСЬ И МАМА
Мама, которая безумно любила красоту, а в молодости и красивые одеяния, тяжело переживала мое равнодушие к одежде, но со временем как-то свыклась и перестала донимать меня. Я мечтала ходить, закутавшись в огромную мантию, однако одеваться так боялась — никто бы не принял этот наряд, он вызывал бы удивление, а скорее всего и смех.
Скажешь, мистика, но Параджанов тоже видел меня именно в таком одеянии. Когда незадолго до его смерти я пришла к нему, он вдруг сказал: «Я вижу тебя в огромной мантии, вылечусь и куплю ее тебе, ты должна носить только мантию». В моих детских мечтах я представляла себя шествующей по улице в очень свободной мантии, с большим беретом, похожим на огромную палитру, и маленькой обезьянкой, которая сидела бы у меня на плече. На ногах обязательно тяжелые, словно надувные, туфельки с приплюснутыми тупыми концами. Наверное, чтобы не улететь, а крепче стоять на земле. Повзрослев, я стала так наряжать свои образы. Трудно передать почему. Но это так.
Другой обязательный атрибут моих образов – шляпа. Мама, выходя на улицу, всегда надевала шляпу. Ее шляпы не давали мне покоя. Когда мы шли в парк Муштаид, мне казалось, что огромная мамина шляпа на самом деле не шляпа, а лодка или пароходик, что она идет впереди, а мы плывем за ней… На улице я до 15 лет всегда крепко держалась за мамину руку, боялась оторваться от нее, боялась, что если оторвусь, потеряюсь. А если, не дай бог, она опаздывала, у меня начиналась истерика. Мне было 42 года, когда мама ушла из жизни. Она долго и тяжело болела, не могла ходить, 27 лет была прикована к постели, двигались только руки, однако ум до конца оставался светлым, ясным.
В то время двери выставочных залов были закрыты для меня, постоянно где-то работать я тоже не могла: во-первых, надо было быть с мамой, во-вторых — с живописью, поэтому бралась за любую физически тяжелую, но одноразовую работу. Было кошмарно трудно, вся моя молодость прошла рядом с такой больной мамой, но это объединило нас, мы превратились с ней в один организм и смогли как-то выжить. Боли у мамы были адские, но она никогда не жаловалась, никогда меня не мучила.
Когда мои картины начали покупать, жить стало легче, но юность моя была уже позади, мне исполнилось 30. Именно тогда в маме, абсолютно неожиданно для нас, открылось невероятное видение и понимание живописи. Это была мистика, ведь она никогда сама не рисовала и живописи не училась. Видимо, болезнь и атмосфера, в которой мы постоянно находились, открыли ей нечто такое, что позволило ей стать моим учителем. Вначале я отторгала ее видение, но через какое-то время понимала: «Боже мой, как она права». Когда я рассказала об этом Тельману Зурабяну – автору книги «Несмолкаемое эхо», одна из глав которой посвящена мне, он не поверил. Потом привез из Москвы альбом с иллюстрациями картин Пикассо, Матисса, Ван-Гога, Мане, Шагала, попросил разрешения зайти в комнату мамы, достал альбом и начал экзаменовать ее: «Скажите, когда один художник сменит другого». У меня тогда не было альбомов, мама не знала этих работ, но ни разу не ошиблась. Тельман был потрясен.
Все знали, как много значит для меня мама, и, когда ее не стало, пошли нехорошие слухи, мол, Гаяне больше никогда не сможет писать. Находились такие, кто прямо в лицо говорил: «Ты не сможешь творить, если мамы рядом не будет и такой тяжелой жизни тоже не будет». Слышать это было больно и страшно. Я потеряла самого близкого человека, а мне под личиной сочувствия травили душу. И это длилось не год и не два, а целых пять лет. Мне до сих пор больно об этом вспоминать, но зла ни на кого не держу. В ранней юности я написала портрет мамы в образе луны. Она вся в темном, в большой шляпе, на шляпе две птички, олицетворяющие ночь и день. Это был единственный портрет, где он сейчас не знаю, но во всех слоях моей живописи мама присутствует постоянно. Она моя внутренняя живопись, без нее ни одну работу не могу написать. Самое святое, что у меня в жизни есть, – это живопись и мама. (На этих словах Гаяне расплакалась, я попробовала перевести разговор на другую тему, но она не поддержала меня.) Я просто давно не плакала. Умирая, мама просила, чтобы я никогда по ней не плакала. Сказала, что ей будет там очень плохо, если я буду по ней плакать.
МИНАС, СЛЕПАЯ ДЕВОЧКА И ДАР ПРЕДВИДЕНИЯ
В 1971 году в Ереване должна была пройти моя нелегальная выставка. Рамок у картин не было, и накануне перед ее открытием Минас помогал мне сколотить не то что рамочки, планочки для картин. Дерево было свежее, беловатое, плохо смотрелось. Минас сказал: «Завтра к 12 приду и все затонирую». На следующий день пришел, принес марганец и не поленился, затонировал все. Одна из присутствовавших при этом женщин отозвала меня и говорит: «Что вы себе позволяете, как можно, чтобы такой знаменитый художник подрамник вам делал. Вы, наверное, даже не знаете, какой он знаменитый».
Одна из картин, представленных на этой выставке, называлась «Мост слепого ангела». Это удлиненное полотно, на нем 15 образов, среди которых слепой ангел, барабанщица, старый актер, слепая девочка… На мосту, а он собственность слепого ангела, и происходит действие. Слепая девочка, которая присутствует в этой и других моих работах, не выдуманный образ. В моем детстве была такая запавшая мне в душу девочка. Дочь директора Муштаида, парка, в который мы с мамой часто ходили. Девочка любила сидеть в гамаке, а я не могла оторвать взгляд от ее голубых неподвижных глаз. Однажды, когда мама в очередной раз привела меня в парк, гамак был пуст. Это на меня очень сильно подействовало. Потом мне сказали, что отец навсегда увез ее из Тбилиси, матери у нее не было.
Я писала ее много раз — и в профиль, и с яблочком на голове, всегда по-разному… Писала уже повзрослевшую, хотя больше никогда не встречала. Я никогда и никому это не говорила, но, когда я смотрю на молодых людей, то вижу, какими они будут через пять, десять, двадцать лет… Даже морщинки вижу… Мне было 5 лет, когда мамина двоюродная сестра повезла меня вместе со своими детьми на море, в Анапу. Я поздно начала говорить и тогда еще не все четко могла сказать. Как-то увидев женщину, сидящую с ребенком у подножия огромного дерева, я почувствовала необъяснимую тревогу, мне стало страшно, я побежала к тете и стала ей что-то объяснять, показывая на эту женщину. На следующий день она утонула. С годами я научилась отталкивать такие видения от себя, после них я всегда чувствовала себя очень плохо.
Однажды, когда нам было уже по 20 лет, прибежала подруга, показала кольцо, сказала, что выходит замуж. Я смотрела на нее и не знала, как сказать, что замуж она не выйдет, потом осторожно посоветовала не радоваться так сильно. Утром она прибежала снова и набросилась на меня: почему я не сказала ей правды – в тот вечер родители жениха сообщили, что разрывают помолвку. Предчувствие своей жизни тоже очень сильное. С утра знаю, что ждет меня, все обострено до предела. Но эта тайна выплескивается в работе.
ЛЮДИ РАЗМЕРОМ В БРОШЮРУ МНЕ НЕ ИНТЕРЕСНЫ
Каждый человек — ни с чем не сравнимое явление природы, в каждом есть то, чего нет в другом. Нет людей, которые были бы интересны только одной своей гранью. Просто есть люди размером в брошюру, к которым меня не тянет, а вот объемные хочется прочитать до конца. Тем не менее писать с натуры не люблю. Глядя на человека, я его заново рождаю, разукрашиваю, по-своему одеваю, обуваю, поэтому созданный мною образ и тот, что есть в реальности, будут мешать друг другу. Но когда этот придуманный образ сочетаю с живым человеком, происходит таинство.
ЖИВОПИСЬ – МОЯ КОЖА
Живопись — это моя кожа, мой скелет, она пронизана ощущениями и предчувствиями, наполнена магическими образами, молитвами, медитацией, ворожбой с красками. Когда я поправлюсь, а я уже поправляюсь (запись датирована 2006 годом), войду в мою форму, в живопись войду, возможно, все эти боли, муки, это колеблющееся состояние между жизнью и смертью дадут новое знание, новое видение. Пока не знаю, как это будет, но знаю, что умру без палитры, кисти, красок…
ЖИЗНЬ В ШКАТУЛКЕ
Я всегда боялась движения, боялась, что, если тронусь с места, кисточка у меня остановится, не будет двигаться, не будет писать. Этот страх преследует меня всю жизнь. Наверное, поэтому я так мало езжу. Я живу в шкатулке, комната моя плавно перетекает в город, город–театр, театр живописи. Жизнь в нем вертится наподобие прялки: утро, день, вечер, ночь и снова утро, день, вечер, ночь. Повторение, но разное. Никакое повторение дважды точно не повторяется.
РОДОМ ИЗ АГУЛИСА
Я давно задумала написать общий семейный портрет всех моих предков, он будет называться «Закландия – страна рая» — так жители Агулиса, откуда была родом моя мать, именовали свой сказочный край. Все, что могла о своей родословной узнать, узнала.
В Москве живет наша дальняя родственница, по отцу она русская, по матери армянка, у нее сохранились уникальные рисунки — портреты наших общих предков. Когда Сурен Ахназарян был в Москве, он переснял их на фото и привез мне. Я непозволительно долго откладывала работу над этой картиной, думала оставить ее на конец жизни. В этом году я едва не переступила порог небытия и теперь понимаю: нельзя ничего откладывать на потом, нужно работать.
Написать общий семейный портрет, свою «Закландию» Гаяне не успела. Злокачественная опухоль разрушила ее тело. Но душа осталась жить в картинах, обладающих дремучей древней красотой и отчаянной трагической мощью. Картины Гаяне могут нравиться, а могут и нет, однако пройти мимо них равнодушно не сможет никто. Они необычны — эти пришельцы из иных, неведомых нам миров, созданные ее безграничной фантазией, заполненные ирреальными лабиринтами, в акустике которых так явственно слышится стон неба, бормотание камня, звук скрипки, шуршание тишины…
30 апреля в Национальной галерее открывается выставка картин Гаяне Хачатурян. В экспозиции представлено 60 работ – от детских рисунков до последней картины художницы. Организатор выставки фонд «Гаяне» (президент Валерий Ханукаев) подготовил и выпуск каталога со всеми экспонируемыми работами художницы, завоевавшей мировое признание еще при жизни. В открытии выставки примет участие делегация из Тбилиси: друзья и близкие Гаяне, поклонники ее таланта, художники, искусствоведы, политические деятели… После Еревана экспозиция картин из фонда «Гаяне» будет показана в Музее современного искусства в Москве, а потом в городах Европы.