считает Роберт СТУРУА
Так уж сложилось – уже третий год Ереванский международный Шекспировский фестиваль открывается спектаклем одного из величайших театральных режиссеров современности, художественного руководителя легендарного Грузинского национального театра им. Ш. Руставели Роберта СТУРУА. На сей раз это был спектакль "Шейлок", поставленный им на сцене московского театра Et Cetera под руководством Александра Калягина и с Калягиным же в главной роли.
"Я даже ревную, потому что мои артисты Стуруа просто обожают", — говорил Александр Александрович перед спектаклем. На церемонии открытия он мог убедиться, что не только его артисты. Какой русский, армянский, израильский, английский, польский, аргентинский, et cetera зритель не любит Роберта Стуруа?
— Роберт Робертович, вы постоянный гость нашего фестиваля, как и десятков других. Как вы отнеслись к тому, что открывался он в столичной мэрии? Было мнение, что театральный фестиваль может взять старт только в театре.
— Ну почему? В Тбилиси скоро откроется большой театральный фестиваль, и церемония открытия намечена в отеле – с оркестром, с красной дорожкой, чтобы участники выходили на нее из лимузинов… На тбилисский фестиваль деньги были выделены правительством еще в прошлом году, до наступления кризиса. А когда мэрия берется финансировать театральный праздник в такой кризисной ситуации — это замечательно. Кстати, в вашей мэрии я никогда не был, мне очень понравилось – такое пространство, свет. Все было замечательно!
— Вы много лет говорили о желании поставить "Бурю" Шекспира, а беретесь только сейчас. Так получилось или вас подтолкнули к этому последние события в Грузии?
— Вообще считается, что эта пьеса Шекспира – его завещание. Такой момент в "Буре", бесспорно, присутствует. В ней нет никакого особенного сюжета. Она написана человеком, как бы немного отошедшим от жизни. Ну я тоже уже не молодой человек… И решил, что это надо наконец поставить, тем более что кое-что я уже придумал. Постановку предложил мне Калягин. Он в том же возрасте и прожил жизнь в политике, как и герой "Бури" Просперо. Он тоже хорошо знает этот мир, в котором нет никаких моральных связей, нравственных категорий – политики способны на все. Но я не хочу, чтобы мой Просперо как бы совсем остыл к этой жизни. Осваивая науку, он хочет отомстить тем, кто отстранил его от дел. В нем кипит чувство мести, но он с ним борется, с этим чувством. Калибан и Ариель как бы две его ипостаси. Калибан – персонификация его желания властвовать, Ариель – благородная часть души. Как это воплотить, чтобы все читалось, я еще не придумал. В любом случае мне хочется, чтобы в конце он не умер, а ушел – как Лир, допустим. Там в финале есть сцена – "Свет! Свет!" — и он следует за светом. Считается, что так умер Гете – это были его последние слова. А ведь и Просперо владеет и наукой, и эзотерикой. Просперо должен уйти счастливый – он победил самого себя, ушел просветленный.
— Вы никогда не оставляли впечатление человека, который упоен своей должностью худрука легендарного театра. В плане творческом тему власти вы "вытягиваете" в очень многих спектаклях…
— Это, видимо, генетически. Мой дедушка был видным политическим деятелем, главой парламента… Правда, какой парламент, когда все поднимают руки "в едином порыве" — профанация… В любом случае по рекомендации моего деда был принят в партию Иосиф Виссарионович. А потом, в тридцатом году – тому есть много подтверждений современников – его отравили. Отравил Лаврентий Палыч. Грузия, конечно, в XX веке дала миру достаточно много сатанинских фигур… А моя юность совпала с развенчанием фигуры Сталина, и думаю, это имело какое-то влияние. Мне тогда было четырнадцать лет. Атмосфера такая, что когда сообщили, что великий вождь умер, я тоже… прослезился. Видимо, все эти события юности вросли в мою плоть, и я болезненно нетерпим к несправедливости, несвободе, насилию над личностью. Если мне что-то и нравится в Америке — так это то, что они умудрились создать сверхдержаву, ставя во главу угла свободу личности. Другое дело, насколько это работает реально…
Я отвлекся, но меня действительно всегда тянет на такие темы. Думаю, театр с самого своего зарождения этим занимался. Возьмем античную драму – "Антигона", "Электра" "Царь Эдип" — везде рассматривается судьба личности у власти и народа. А Шекспир так вообще поднимает эту тему во всех трагедиях. Возьмем "Гамлета" — кажется, история сына, который мстит за отца. Но его отец был королем, а у короля был не просто брат, но убийца — узурпатор власти, стремящийся уничтожить законного наследника. И как обойти эту тему? Поэтому, когда к власти приходят диктаторы, они стараются запрещать театр или низвести его до уровня развлечения. На первый план тут же выдвигается опера и особенно балет. Вот в Аджарии был Абашидзе – он театр просто прикрыл, но взялся за оперу. Пригласил серьезных людей, деньги выделялись огромные.
— Словом, апологет театральности Роберт Стуруа уверен, что театр – это трибуна?
— Если оставить в стороне театр-развлечение, есть две разновидности театра. Как говорил Гратовский, "дом максимального состояния", и ему не нужен был зритель, но даже его театр поднимал проблему власти и человека. И театр эстетики – "башня из слоновой кости". Вот сегодня русский театр потерял то, что я в нем больше всего любил и ценил – гражданскую позицию. Есть история, которая мне очень нравится. Сталин имел привычку собирать раз в два месяца интеллигенцию, обеды устраивал, "советовался" с ней. А МХАТ приступил к постановке "Гамлета" — Кедров ставит, Ливанов в главной роли! И на одном таком сборище Сталин спросил у мхатовцев, над чем они работают. Ну, актер есть актер – Ливанов воодушевленно заговорил о Гамлете. "Гамлет"… "Гамлет"… А не кажется вам, что эта пьеса какая-то несоветская и герой какой-то нытик?"… И все! "Гамлет" не был включен в список запрещенных пьес, но чиновники от культуры – народ с интуицией… Последний раз "Гамлета" ставил Козинцев в Петербурге в 39-м году…
Как-то, еще в период перестройки было какое-то бурное обсуждение, все так смело выступали, а я сидел и думал: вернись диктатура, как бы мы себя вели? Опять начали бы писать доносы друг на друга. Система всегда пользуется нашими слабостями, нашими греховными качествами. Человек, конечно, не меняется. Но театр может и должен пробуждать в человеке личность.
— А накаленная политическая обстановка отражается на работе вашего театра?
— Так все же происходит с ним в непосредственной близости! Война была под стенами театра – просто чудом здание не сгорело. Я завещаю архитекторам: в будущем никогда не строить театры около правительственных зданий. Если на улице митинг, мы спектакли не играли — и совесть не позволяла, и зрители не могли прийти. Отражается еще как! Тем более что наши артисты – они как бы участники этих событий. Один из них, Заза Папуашвили — ваш зритель видел его и в "Макбете", и в "Гамлете", — он сейчас видный деятель, хотя ни к какой партии не принадлежит. Недавно блестяще выступал по телевидению, предлагал какие-то выходы из создавшейся ситуации. Просто замечательно выступил…
— Вы умеете вытянуть из Шекспира самые неожиданные темы. О чем ваш "Шейлок" на сцене театра Калягина?
— Я постарался рассмотреть тему, присущую, увы, всем народам – неприятие друг друга, неприятие иного мировосприятия, иной культуры, то есть ксенофобию. Она, видимо, дана нам биологически. Вот в деревне, когда хозяйка приносит и выпускает в курятник новую курицу, в первый день старожилы ее заклевывают. Второй день тоже трудный, а потом курица осваивается. К сожалению, это "освоение" не происходит среди людского сообщества. Я в свое время делал телепрограмму, которую сейчас прикрыли. В ней представители разных наций высказывались друг о друге. Допустим, армянин говорит – ненавижу грузин, потому что у них был Сталин. Потом высказывается грузин об армянине – тоже отрицательно. Русский – о еврее, еврей – о немце… Если мы не обозначим, не назовем эту болезнь, мы ее не вылечим. Она же существует в нас реально – просто мы стараемся ее смягчить, умолчать, спрятаться за политкорректность. И если не осознать ее, эта болезнь будет распространяться. И будут войны, межнациональные конфликты, трагедии и так далее.
— В последние годы у театра имени Руставели были проблемы с властями. Как обстоит дело сейчас?
— Нормально, хотя есть у меня ощущение, что какую-то гадость там готовят.
— Против театра или лично вас?
— А одно с другим можно очень гармонично совмещать.
— А как в этой ситуации у вас обстоит дело со зрителем?
— Люди растеряны и немножко напуганы. Я в прошлом августе был в Израиле, и у меня в телевизионном ток-шоу была прямая связь с Тбилиси. Тогда впервые, издалека, я почувствовал эту волну страха. И сейчас у меня ощущение, что в Грузии царит такой иррациональный страх. Страх перед будущим, страх, что могут быть какие-то репрессии… И на зрителе это отражается. Несколько десятков лет назад я делал первый "удар по системе" — спектакль "Тартарен". Он был удачным и очень актуальным. Казалось, аншлаги, бурная реакция просто неминуемы. Но все прошло как-то полушепотом. Тогда тоже побаивались. Это был период, когда выслали Солженицына, уехал Ростропович. Так что мы еще не освободились от советских комплексов, не научились быть свободными.
— Вы сейчас больше работаете на родине или продолжаете много ездить?
— Сейчас подолгу работаю в Грузии. Взял в театр много молодых и обязан следить за какими-то процессами, чтобы они как-то утвердились, проявили себя. Как только почувствую, что довел их до какого-то уровня, опять поеду ставить. Благо приглашений очень много. У меня в семье десять человек, сыновья и невестки безработные. Так что трудновато…
— За время существования ереванского фестиваля успело народиться мнение, что Шекспир сужает рамки, что зритель устает от множества гамлетов, ричардов, лиров, которых ему предлагают подряд за какие-нибудь десять дней…
— Если тебе надоел Шекспир – не покупай билет, не ходи на фестивальные спектакли. Я думаю, что это неверно. После моего первого "Ричарда" во вневременных костюмах мы с Товстоноговым были в Америке. Он спектакля не видел, но я ему рассказал. Он послушал и заметил: "Ты меня извини, но, по-моему, это вульгарно". Но ведь когда при живом Шекспире ставились его так называемые римские пьесы – "Юлий Цезарь", "Антоний и Клеопатра", "Кориолан", они знали, как одевались египтяне, греки, римляне, но играли в костюмах елизаветинской эпохи. Мог же драматург посоветовать режиссеру или главному актеру играть в тогах и хитонах!
XXI век мне кажется веком чистой режиссуры, когда постановщик берет пьесу и становится соавтором. В частности, соавтором Шекспира, хотя звучит это несколько амбициозно. Так что, когда зритель сегодня идет в театр на Шекспира, он даже не знает, что его ждет. Пьесу, которую он читал дома, можно отставить в сторону, прийти в театр и найти иногда что-то очень любопытное, иногда сильно впечатляющее, иногда скучное и бескрылое, но – иное! Мне кажется, когда в основе фестиваля заложена высокая драматургия, она все равно разнообразна. Так что Ереванскому Шекспировскому фестивалю есть куда развиваться.