Можно побывать в Праге десятки раз. Можно привыкнуть к очарованию черепичных крыш и готическим шпилям Святого Витта. Но есть картины, к которым сознание среднестатистического ереванца адаптируется мучительно.
В чешской столице любят реставрировать булыжную мостовую. На квадратном метре каждый булыжничек — а там они все больше со спичечный коробок — тщательно нумеруется, выковыривается и снова любовно ставится на место, которое занимает уже более шестисот лет. И жители домов с резными ставнями и геранью в окошке, что стоят на булыжных улицах, прекрасно осведомлены: они хозяева своих квартир, могут передавать их по наследству и писать дарственные. Но не приведи Господь, как, кстати, в Париже и Лондоне, вздумать менять резные ставни на евроокна или даже разобрать изразцовую печь в квартире. За такое варварство государство немедленно лишит всех прав собственника.
… Я ШЛА ПО ДАВНЫМ-ДАВНО ПЕРЕСТАВШЕЙ БЫТЬ БУЛЫЖНОЙ УЛИЦЕ АБОВЯНА и думала: как здорово, что сезон дождей пока не начался и можно спокойно шагать по плитке, которую ее заказчики узрели в каких-нибудь Арабских Эмиратах, где дождей, наверное, вообще не бывает, чтобы не отставать в шике. Не ведая в дремучести своей, что в мокром виде заветная плитка, приобщающая к великой хай-лайфной неге, требует от пешехода навыков эквилибриста. Я прошла мимо символизирующих абсорбирующий ужас большого города, словно ожившие кадры из клипов Pink Floyd, каменных трущоб Северного проспекта, похоронивших под собой вместе с глинобитными домами-развалюхами столько родных, а потому прекрасных мест. Я хожу здесь так часто, что ушли давно вкус и запах этих мест, если были, конечно, они… На проспекте Маштоца "полюбовалась" на "и с боку бантик" — достроенные этажи на крышах едва ли не каждого здания главной улицы города, превращающие в гримасу их законченное гармоничное лицо… Улица Парпеци — прочла я табличку и споткнулась. Это улица имени летописца Казара Парпеци… Вот, оказывается. Это ее, кажется, переименовали. А еще дальше… Как же ее? Ничего, узнаем, запомним.
Мы возвращаемся к покинутым порогам, воскрешаем нашу родину, кланяемся в пояс народу, бежим на зов предков беспамятными детьми, чтобы никогда уже не покидать родной очаг, чтобы наполнились улицы прежним естеством, вернулись трудолюбие, гордость, мудрость, терпимость наших предков, поднялись народные устои, возродилась размеренная жизнь, заплясали праздники.
Да. Да?
Нет. Ничего этого не будет. Не разглядеть любимого города… А больно так оттого, что еще совсем недавно — еще и четверти века не прошло, кажется, рукой подать — все дышало, все были живы, а уже не воротишь.
ЕЩЕ СТОЯТ НА ПОЛКАХ КНИГИ, ГДЕ ВСЕ ЭТО ОПИСАНО, еще ходят по улицам старики с горделивой осанкой и породистыми лицами, еще какие-то пожилые дамы не забыли "будьте любезны" и "если вас не затруднит", а уже все — не добежать, не окликнуть, не вернуть. Горожане ушли — подхватили всех своих и ушли. Из жизни. Или из города.
На их место пришли другие, гармонично вписывающиеся в новую архитектуру нового города, твердо знающие, что земля, территория, место под солнцем имеют лишь одну функцию — приносить деньги, а в виде грядки огурцов или ресторана — это дело десятое. И мы даже боли этой не чувствуем. Даже не понимаем, что у нас, осталось очень мало оснований считать себя ереванцами, потому что единственное, что мы сохранили, — это "эреванцу" понт в душе.
А пока мы чешем животы перед телевизионным корытом, склоняем на все буквы президентов и вождей, валяем памятники и дурака, над лицом Еревана трудятся те, кому до лица этого никакого дела нет, а есть дело лишь до своих сиюминутных интересов и желания, чтобы "все было как у людей", — людей иных культур и традиций. И Ереван обезличивается.
Ни словом не покаявшись, не принеся даже формальных извинений, не расставаясь со своим уже истрепавшимся багажом слов и аргументов, ставшим похожим на сундучок балаганного фокусника, чиновники, отвечающие за великий передел, обнаруживают в себе достаточно совести, чтобы периодически умиротворять народ: "А в чем, собственно, дело? Увидим, что плохо, лет через двадцать сломаем и построим заново". И никто не содрогается от стыда.
С какой беззаветной, отважной, прекрасной преданностью мы грудью встаем на защиту наших национальных памятников на территории других государств — и митинговать готовы, и мандатами в Национальном Собрании трясти. Мы спешим на помощь. Но когда же руки дойдут до собственной судьбы?
НЕУЖЕЛИ НЕКОМУ, КРОМЕ ЧИНОВНИКОВ-МАНКУРТОВ, ПОДНЯТЬ ЗНАМЯ ЕРЕВАНА? Неужели мы так равнодушны к судьбе своего города, а значит, и к судьбе собственной? Неужели так навсегда запорошены наши дороги в родные места, и все, что нам остается, — носить чужие одежды, говорить корявым косноязычием, облицовывать места общепита каррарским мрамором, дрыгать ногой под иноземные припевы?
А ведь собственное лицо — это единственное, что поможет нам устоять в искушении пасть пред дешевыми искусами мира, куда мы делаем решительные шаги. У нас нет другого пути — только домой! Только очень бы хотелось, чтобы путь этот не был выложен арабской плиткой.
