О том, что Ашота ГАЗАЗЯНА, известного журналиста, нашего коллегу и друга потянуло в литературу, стало известно уже давно — после того как вышла в свет его первая Большая Толстая Книга. За ней последовала вторая, "Журфак". На обеих больших и толстых книгах был еще толстый-толстый слой журналистики — эдакие зарисовки из жизни репортера. Взял ли Газазян курс на переход из журналиста в беллетристы, покажет время, но перед самым Новым годом вышла в свет его третья книга. Выпускник журфака плавно перерос в прозаика, пока что автора коротких рассказов, которые стоит почитать, да и просто подержать в руках книгу, симпатично оформленную Газазяном Мирдатом, братом и карикатуристом, и аниматором, тоже приятно.
ЗНАМЕНИТЫЙ АМЕРИКАНСКИЙ ИЗДАТЕЛЬ ДЖОН УЭББ, ПЕЧАТАВШИЙ В СВОЕ ВРЕМЯ ХЕМИНГУЭЙЯ И ФОЛКНЕРА, считал, что большинство писателей становятся совершенно невыносимыми, едва отойдя от пишущей машинки, именно поэтому предпочитал чтению произведений личное знакомство, обычно сопровождавшееся обильными возлияниями. Ашот Газазян — не Фолкнер, а я, слава богу, не издатель — именно поэтому к личному знакомству, которое длится уже без малого двадцать лет, предпочла присовокупить чтение произведений. То есть, конечно, читать Газазяна-журналиста приходилось в количествах нехилых и на протяжении долгого времени, но согласитесь: в табели о рангах в меру зачуханного бывшего советского интеллигента произведение литературное — это совсем не то, что пусть даже самый крутой журналистский материал, это звучит гордо. А нашего Ашота потянуло на создание, как говорится, литературных произведений малой формы. Вот! В общем, потянуло — и все.
Несмотря на то что сборник, который вам предстоит прочесть, в определенном смысле первая проба пера, и даже несмотря на подхихикиванье, которым его автор сопровождает любые разговоры о происшедшей с ним странной метаморфозе, на новом поприще Ашот не выглядит любителем — в том слегка уничижительном смысле, подразумевающем, что занятие литературой — хобби вроде вязания или рыбалки.
Признаться, прежде чем приступить к чтению рассказов из голубой папки, у меня уже были свои прогнозы. Газазян — человек не только пишущий, но и читающий, к тому же регулярно, к тому же следящий за всеми книжными новинками: Пелевин, Сорокин, Ерофеев и прочие концептуалисты. Словом — дух новейшего времени: реальность медиаимперий и социальных комплексов, усиленно взращиваемых в идеальном потребителе, социальность и трезвое живописание смрадных недр души человеческой. Думалось, что чаши сей не миновать и новоявленному писателю. Плюс извечная, невытравляемая журналистская стойка на "жареное" — реалии общества, все набирающего обороты безумия, чреватого апокалипсисом или просто тьмой и забвением…
Оказалось, что Ашот вовсе не желает жить по законам contemporary art и о "забвении" речи идти не может в принципе. Наоборот. Рассказы Ашота Газазяна — это во многом дежавю культурной памяти.
В ОДНОМ ИЗ АШОТОВСКИХ РАССКАЗОВ, "ШАШЛЫК У КУЗЬМИНСКОГО", посвященном встрече с королем питерского андерграунда Константином Кузьминским и густо аранжированном постмодернистски-нецензурными цитатами из КК, вдруг появляется следующая фраза: "Надеюсь, ничем не удалось мне перебить ваше древнее отношение к Гомеру и Пушкину, к Гете и Блоку, Пастернаку, Мандельштаму, Цветаевой, Асадову. И к нашему Ширазу тоже".
Это, можно сказать, краткий перечень вечных учителей — не только читателя, но и писателя. В данном случае Ашота Газазяна. Однако, если конкретизировать имена тех, с кого надо делать литературу (не об эпигонстве, упаси бог речь, а о тех, чье творчество влияет не только на личность, но и на желание взяться за перо, даже если на самом деле речь идет о клавиатуре компьютера), здесь надо вспомнить Казакова, Искандера и обязательно Сергея Довлатова.
Конечно, проще получить прописку в истории явочным порядком: кто первым встал, тому и тапки. Однако вряд ли Газазян так уж намерен оставить свой след в истории отечественной литературы. А то, что мы живем в стране, где история повторяется не только в виде фарса, но и в виде витка хорошо забытого — вовсе не вина Ашота. Видимо, всему свое время.
Но ошибется тот, кто сочтет Ашота Газазяна счастливцем, не ведающим, какое, милые, у нас тысячелетие на дворе. Этот пересмешник впечатляет беспощадной наблюдательностью к людям и их слабостям. Просто его рассказы в большинстве своем можно было бы отнести к столь модному нынче стилю "винтаж" — несмотря на иронию, без которой сей автор просто немыслим, в мини-произведениях его нет-нет да и проскальзывает ностальгия по временам, "когда мороженое было слаще, а водка лучше, потому что мы были молоды". И неудивительно, что некоторые персонажи его ездят на стареньких "москвичах", невероятным катаклизмом в жизни считают пьяную драку за углом и именуются гришами таракановыми и вадиками перешерстовыми, а проще "совками". Впрочем, автор наш обходится без подобных грубостей. Видимо, потому, что если его любовь к "совку" и можно поставить под сомнение, то уж точно нельзя усомниться в его любви к антисоветским по содержанию, но советским по времени, в котором они жили, писателям. Впрочем, на милости к падшим, к которой призывал еще Пушкин, стоит вся русская литература — та, что позже вышла из гоголевской "Шинели". Позже люди в шинелях выбрасывали из страны писателей, которые оставались верными этому кредо: вниманию к маленькому человеку.
РАССКАЗЫ АШОТА ГАЗАЗЯНА ТОЖЕ О МАЛЕНЬКИХ ЛЮДЯХ. Не рассказы даже — минутные зарисовки о немыслимых, смешных, нелепых, трогательных людях с их маленькими, большими трагедиями в скудной на события жизни. Истории эти не окно в мир, а модель мироздания, где человек не может быть центром. И от невозможности этой, от этих "маленьких трагедий", написанных языком острым и смешным, остается грустное послевкусье.
И это не недостаток, а огромное достоинство. Потому что человеческого в человеке должно быть много.
