В литературном конкурсе "Русская премия-2006" наш соотечественник Вилен Манвелян удостоился диплома II степени в номинации "Малая проза" за сборник рассказов "Там, где гуляют папы".
ВСЕГО НА КОНКУРС БЫЛО ПРИСЛАНО 395 произведений из 13 стран постсоветского пространства, а также из Южной Осетии, Абхазии и Приднестровья. Учредители литературного конкурса — Институт евразийских исследований и Кавказский институт демократии. Председатель жюри — писатель Чингиз Айтматов. Цель конкурса — сохранение и популяризация русского языка как уникального явления культуры постсоветского пространства и развитие международного гуманитарного сотрудничества. В церемонии награждения победителей, состоявшейся в начале апреля в московском театре "Эрмитаж", приняли участие представители посольств стран — участниц конкурса, политики, бизнесмены, творческая элита России.
В сборник В. Манвеляна "Там, где гуляют папы" вошли 9 рассказов (некоторые в разное время были опубликованы в российских газетах и журналах).
Вилен Манвелян не считает себя писателем, а свое творчество оценивает как состояние, когда реальность настолько переполнена энергетикой, что не писать трудно. Впрочем, события, о которых пишет старший лейтенант военно-медицинской службы Вилен Манвелян, он знает не понаслышке. Предлагаем читателям рассказ "Англичанин" из сборника "Там, где гуляют папы".
Марта АХНАЗАРЯН
Светлой памяти погибших новобранцев
АНГЛИЧАНИН. . . так его прозвали, когда на второй день как ни в чем не бывало, словно не ощущая залатанной и перевязанной груди, проснувшись, он попросил гимнастерку, достал из кармана какую-то книжку, удобно устроился на койке и начал читать. То были сонеты Шекспира в оригинале. Но не только за совершенное владение языком он получил свое новое имя: было в его спокойном, проницательном взгляде и долговязой безмятежной фигуре какое-то неуловимое, скрытое благородство.
Разговаривая с ним или наблюдая, как он отрешенно и одновременно очень внимательно подметает широкий двор, я не мог отделаться от мысли, что передо мной оживший рыцарь времен короля Артура. Особенно это чувствовалось, когда он обращался к женщинам. Они терялись и потом оправдывались: "Не по себе становится от такого вежливого и почтительного отношения, Отвыкли. . . "
. . . В первый раз я увидел его в перевязочной. Спустившись со второго этажа, заметил открытую дверь, заглянул. Хирург копошился у столика с инструментами, высокий ассистент стоял рядом. Они тихо переговаривались. На столе лежал солдат и безмятежно глядел в потолок. Хирург подошел к нему и спросил:
— Ну как, перестало болеть?
Солдат повернул голову, улыбнулся и ответил:
— Нет. . .
— Правильно, — сказал хирург, — рано еще. Минут через десять подействует лекарство, тогда и обработаем рану. Благодари ангела-хранителя и того невидимку, который так ювелирно тебя подстрелил. Задеты только мягкие ткани. Полежишь немного и айда в окопы — отдавать долги Родине.
— А поесть найдется? — робко произнес солдат.
— Мальчик, — вдруг начал сердиться хирург, — вот жрачки тебе сейчас и не хватает! Ты же ранен!!! Закончим — хоть лопайся!!! Теперь же — терпи. Ведь вся грудь болит?
— Болит. . . — спокойно согласился тот. — Просто три дня не ел. . .
Стало тихо, потом что-то грохнуло и противно забренчало по кафельному полу. Хирург, выронив лоток с инструментами, изумленно посмотрел на меня. Лицо застыло в немом вопросе: "Слышал?. . " Я слегка кивнул.
Мы бы так и простояли вечность, если б не ассистент.
— Я. . . там. . . посмотрю. . . должно быть, хлеба принесу. . . — скороговоркой выпалил он на ходу и, пряча глаза, выскочил из перевязочной.
— Да что же это такое? — хирург продолжал растерянно смотреть на меня, — да что они позволяют себе. . . да. . .
Он махнул рукой, удержался, чтоб не сплюнуть, и пошел к столику за новыми инструментами.
— Помоги. . . он еще не скоро вернется — столовая закрыта.
Потом уже нам рассказали, как ассистент вломился в комнату, попер, никого не спрашивая, к шкафу с продуктами, распахнул его и, гремя пустыми тарелками и кастрюлями, что-то лихорадочно стал искать. Как он время от времени замирал и, размазывая слезы по небритому лицу, крыл всех и вся матом. Как радостно воскликнув "нашел!", вытянул из глубины коричневатый брикет хлеба, погрозил кому-то невидимому — "подонок!" — и выбежал. . .
Работали мы молча. Хирург быстро и деловито все обработал, всунул в рану шланги, довольно крякнул и снял маску. Собирался было что-то сказать, но промолчал. . .
Солдат безмятежно спал.
Дверь распахнулась, вбежал растрепанный ассистент, размахивая хлебом, словно булыжником, и прокричал:
— Вот! Достал!!!
Мы зашикали и показали на спящего. На мгновение ассистент замер, потом аккуратно положил хлеб рядом с раненым и со словами "а ну вас всех!" вышел.
Англичанин на второй день проснется, попросит гимнастерку и начнет читать Шекспира. А на мой нелепый вопрос: "Откуда такой богатырский сон?" — безмятежно и рассудительно, как бывалый солдат, в сотый раз терпеливо объясняющий непонятливому ребенку тайну простых арифметических действий, ответит: "Трое суток не спал в окопе, вот и сморило".
. . . Бабушка Англичанина приехала в мое дежурство.
Позвонили, и дребезжащий телефон гнусным, металлическим голосом выдал:
— К больному посетитель.
Я лениво зевнул и ответил, чтобы переслали ко мне, — провожу. . .
После короткой паузы трубка предупредила:
— Посетительница немного странная.
— Вы от жары совсем сдурели? Разве нормальные люди сюда добираются?! Сказал же — проводите!
Минут через десять в дверь постучали. Оторвавшись от бумаг, я принял задумчивый вид и начальственно произнес:
— Войдите!
Дверь открылась, и стало не по себе: на пороге стояла пожилая леди, сошедшая с иллюстраций конца девятнадцатого века. Она весело посмотрела на меня сквозь стекла дымчатых очков, ласково улыбнулась и поздоровалась. На английском.
Я попытался ответить, но вдруг понял, что лишен дара речи. . . В ту самую секунду я осознал — атмосфера изменилась, произошло нечто. . . В голове застучало: "Так не может и не должно быть. Существование подобных дам в наши времена нелепо и противоестественно". . . Она же как ни в чем не бывало стояла и, вероятно, ждала ответного приветствия. С наглухо застегнутым воротником и кружевным чепчиком, с белоснежным зонтиком, легко перекинутым через руку. . .
Стало невыносимо стыдно за мятую, грязную гимнастерку, щетину, за разбросанные на столе бумаги. Помимо воли захотелось вытянуться, поправиться и галантно предложить ей присесть. Но. . . я лишь кивал и кивал. . .
Вероятно, поняв мое состояние, она медленно пересекла комнату, подошла, поправила мою съехавшую на бок фуражку, рассмеялась и неторопливо, кажется, даже по слогам проговорила:
— Я бабушка, — она назвала фамилию Англичанина, — и очень, очень бы хотела с ним увидеться.
Каким же невероятным запасом терпения и волей она обладала, что сумела пробить разрешение на визит? Прорваться сквозь сочувствующие маски, таинственные инструкции, бесконечную шеренгу разнокалиберных чиновников, разводящих руками: "Нет! Нельзя!" Она прошла все невероятные преграды — безмятежная и улыбчивая бабушка из прошлого века. . .
Пробыла она у нас три дня. Жила в комнате для гостей. По вечерам, не сговариваясь, словно бы ненароком весь персонал госпиталя по очереди стучался к ней: "Все ли в порядке?"
Постепенно комната заполнялась шумными врачами, а бабушка, подливая ароматный чай, будто и в самом деле привезенный "с далеких туманных берегов", чинно хлопотала вокруг стола.
Три дня в комнате царила непередаваемо трогательная атмосфера. Вечерами в пронзительной тишине, временами зависавшей над столом, Англичанин с бабушкой казались ирреальными. . . или, скорее, наоборот — как раз они и становились действительностью, а вот мы. . . Что мы делали в этом ухоженном и спокойном мире?. .
Уехала бабушка, оставив на память добрую улыбку и полпачки зеленого чая. . .
Мы тянули с выпиской, как могли. Но он выздоровел, и все наши выдумки о мнимых болячках стали раздражать командование.
Настала пора Англичанину собираться. . .
Вечером, не сговариваясь, провожать его вышел весь персонал. Англичанин шел к санитарной машине, и было что-то невероятно дикое и неправильное во всем происходящем: он опять будет там — под прицелом врага, в мрачных и вшивых окопах, а мы — тут, в тылу. Уверенные и сытые, небритые и обношенные. . . изредка трезвые. . .
Он подошел к машине, поставил ногу на подножку, потом обернулся, улыбнулся нам, поднял сомкнутые над головой руки и приветственно покачал. . .
. . . Время и суета — слепые, чавкающие чудовища, питающиеся памятью. . .
Когда наступают холода, я разжигаю камин, подбрасываю в огонь абрикосовые веточки и выключаю свет. Задержав дыхание, достаю из нижнего ящика письменного стола невзрачную книжечку.
Раскрывать ее незачем: большинство сонетов выучены наизусть. Но и пожелай я перелистать ее, не смог бы. Она мокла под дождем, кочевала из рюкзака в рюкзак и окончательно истрепалась, пока не попала в мои руки.
Я осторожно кладу книжку на стол, вдыхаю полной грудью ароматный дымок тлеющих веток и стараюсь оживить в памяти улыбку бабушки Англичанина.