Логотип

АРА ЕРНДЖАКЯН — ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ И «АЛХИМИК»

 АРА ЕРНДЖАКЯН - ПРЕДСКАЗАТЕЛЬ И 'АЛХИМИК'— «Алхимик» – пьеса, волшебная во всех смыслах, «наш ответ» Евгению Шварцу… Почему через почти 50 лет она так нарастила мускулатуру? Захотелось славы романиста?

— Никакой особой цели у меня не было. Я вообще в этом смысле счастливый человек: достиг карьерного пика в 9 «б» классе. Собрал команду КВН, стал ее капитаном, и дальше капитанствовал в разных форматах — с тех пор лично для меня ничего не изменилось. Так что, у меня никогда не было задачи делать карьеру, в том числе и литературную. С другой стороны, я, наверное, избалован — у меня был свой театр, я писал пьесу, знал, кто будет в ней играть, то есть она будет поставлена, ее увидит и услышит зритель, знал, что она — не в стол. Я не был самым великим драматургом, но все мои пьесы видели свет рампы. И для меня это важно. А писать, только чтобы дома на полке у меня, ну, может еще у кого-то, стояла эта корочка…

Просто, честно говоря, мне многие советовали перевести «Алхимика» в другой, более солидный жанр. А поскольку эту пьесу я считаю действительно удавшейся, а если совсем честно, очень ее люблю, появился бзык написать роман. Вот я и написал. Считай, бесцельно.

— В «Алхимике» было много юмора, но и романтизма, и одинокого избранничества. В «Златоделе» юмор остался, но он гораздо острее и с пессимистичным финалом: Крокодил просто съел Принца, победителя Дракона… Времена все-таки меняются?

— Видимо. Во всяком случае, я работал по принципу «каждый слышит, как он дышит, как он дышит, так и пишет…». Он должен был его съесть, потому что ни Принцу, ни Алхимику нет места в этом болоте, в котором обитает не только Крокодил, но и мы все. Я уже вообще не знаю, кто прав… Вот, даже иногда думаю: если раковые клетки настолько живучи, может и не надо их убивать? Наоборот — развивать! Если соотнести с тем, что происходит сегодня: может, мы во всем этом действительно всего лишь какой-то анахронизм, и нас надо выкорчевывать, давая место живучим раковым клеткам, таким реалистичным, правильным товарищам?… Хотя на самом деле это, конечно, не так.

— Вот такие упаднические настроения и непротивление злу многие ставят сегодня в вину армянской интеллигенции…

— Я всегда говорил, что для меня трибуна — это мой 150-местный зал. И все, что я хотел сказать, я говорил с помощью моих ребят со сцены Камерного театра. А с той, другой «сцены»… Я не трибун по натуре, и рад этому. Трибуны, как правило, — люди, не очень дальновидные. Это я точно понял еще во времена перестройки, когда все мы неотрывно наблюдали за заседаниями народных депутатов. Выходил кто-то из демократов и говорил на какую-то очень серьезную тему — я захлебывался от восторга, это было то, что я хотел слышать. После него выходил кто-то другой и говорил не менее интересно — и первая тема забывалась. Потом третий, четвертый… И на десятом становилось понятно, что своей цели они не добьются — вся энергия уйдет в слова. В 70-ые всего было мало, и Слово имело цену. Даже одна статья в газете могла стать триггером к серьезному движению. Сейчас слова ничего не стоят…

Повторюсь, я счастливый человек, потому что все, что хотел сказать, я всегда, все эти годы, высказывал. И для меня фраза «интеллигенция молчит» звучит дико. Интеллигенция и не должна кричать. Она должна думать, даже, простите за амбициозность, генерировать серьезные мысли. А выйти на трибуну с призывами — зачем? Я просто уверен: то, что говорится со сцены, гораздо глубже отзывается.

— «Слова ничего не стоят»… И никакое культурное, художественное произведение по определению не может стать событием — все совсем не так, как было на заре Камерного театра. Это тяжело?

— Если честно — да. Откровенно говоря, в последнее время я с трудом заставляю себя что-то делать. Мешают все эти «кому это надо?», «ты же ничего не добьешься!», «какую ценность имеет твое слово?». И как бы пафосно это ни звучало, для меня это — трагедия.

Наверное, поэтому я сейчас гораздо больше пишу, чем ставлю. Перед листом бумаги (я до сих пор пишу рукой, а не в компьютер) чувствую себя более защищенным, самим собой. Что совсем плохо, мне кажется, это не возраст. Просто ощущение бессмысленности — это страшнее.

Мне иногда кажется, что мы сегодня живем, как сто лет назад, как в конце 20-ых — начале 30-ых годов прошлого века. Тогда ведь многие не эмигрировали, потому что верили, что «это» скоро пройдет, потому что не может не пройти. Думали — сейчас же не Средневековье! А потом пришел 37-ой год, и всех их поставили к стенке. Вот и мы, в том числе я, живем с этим чувством — ну, не может такой бред продлиться долго! Но когда-то «это» растянулось на 80 лет…

— Всего три года назад, после войны и ужасов, которые она принесла, Ара Ернджакян написал и поставил пьесу, в которой практически лежала доктрина национального возрождения. Тогда автор еще во что-то верил, а теперь уже нет?

— Тогда буквально у всех нас возникла — и она, кажется, продолжается — такая страшная апатия, что мне захотелось сделать что-нибудь, что прозвучит духоподъемно, захотелось крикнуть: мы все еще народ, еще есть порох в пороховницах! А теперь у нас есть тема «Западного Азербайджана»… Кстати, ее я тоже успел разработать — успел написать пьесу.

Правда, меня отговаривают ее ставить… Почему-то у нас в театре считают, что предсказания, которые я делаю в своих пьесах, сбываются. Вот когда-то, наверное в начале 90-ых, я написал какую-то шутку про Саддама Хусейна. А когда 15 лет назад его повесили, ко мне в кабинет сбежался весь театр, и ребята смотрели на меня чуть ли не со страхом. А я даже не помнил этого текста…

Так что, продолжаю настаивать и отвечать на вопрос «с кем вы, деятели культуры?» — со своей работой. Драматург должен писать пьесы, режиссер — ставить спектакли, и так далее. Они должны искать смыслы и, может быть, делать предсказания. Которые, оказывается, нередко сбываются.