«Ничего унизительнее, чем просто вырывать смех, для артиста нету!» —
считает Геннадий ХАЗАНОВ
17 марта в СКК им. К.Демирчяна спектаклем «Я вспоминаю…» Московского театра эстрады, а точнее, блистательного Геннадия ХАЗАНОВА открылся VIII Международный театральный фестиваль ARMMONO. И что бы там ни говорил Геннадий Викторович, успех был обвальный — в двухтысячеместном зале даже балконы были забиты доверху. И публика долго-долго аплодировала артисту, умеющему превращать сатиру в самый высокий жанр. И на пресс-конференции, по собственному признанию мастера, ему никогда не приходилось видеть столько журналистов, «собравшихся по моему поводу». Прежде чем приступить к беседе, Хазанов заметил: «Есть два главных вопроса — что вас волнует, и ваше семейное положение. На них можно ответить сразу: «Меня еще волнует, но я уже женат».
— Ваш спектакль называется «Я вспоминаю…» Считаете, что уже пришло время писать мемуары?
— Этот спектакль родился по необходимости. С 2004 года я ушел с эстрады и не собирал ни одного вечера, ни одного. Как-то ко мне подошел директор нашего театра и сказал, что у нас проблемы, — 1 апреля — День смеха, а у нас ничего нет, арендаторы отпали. Мы ведь выживаем за счет аренды. И я сказал: «Давайте я сыграю». Через неделю он приходит: «Все продано, но у нас еще 2 апреля свободно…» Я сказал: «Хорошо, сыграю, но с 3-м не приходите…» В этом спектакле я прибегнул к видеоизображению и убедился в жизнеспособности контакта артиста на сцене и видеорядом.
— Ваш уход с эстрады — желание освоить иное пространство или нежелание становиться фишкой масскульта?
— Массовая аудитория никогда не имела никакого отношения к умному юмору. С моей точки зрения массовая аудитория — это всегда аудитория с очень невысоким IQ, как сейчас принято говорить. Я не стал бы набрасываться на существующие юмористические телевизионные программы. Спрос всегда рождает предложение. И, когда меня пытаются убедить, что предложение рождает спрос, я с этим никогда не соглашусь. На сегодняшний день качественный юмор, юмор, построенный на ассоциативном мышлении, нигде массово не может быть востребован, ни в одной точке земного шара. Это, кстати, одна из причин, по которой я покинул эстраду. Человек, который выходит на сцену, обязан подобрать адаптер для того, чтобы найти общий язык со зрительным залом. Я такого адаптера найти не смог и поэтому с большой радостью ушел на театральную сцену, где занят во многих спектаклях. Театр выгодно отличается от эстрады. Сегодня из нее совсем вынута сердечная составляющая. А в театре она есть. На эстраде этот жанр похож на фабрику смеха. Человек, который работает на этой фабрике, в результате становится ее рабом. Это такая заданная система координат, когда человек выходит на сцену, а в зале сидят люди и требуют: смеши меня! Ничего более унизительного нету! Ничего более неестественного нету! Вам приходилось в жизни видеть людей, которые все время шутят? Это патология. Это заболевание. Шутка есть всего лишь аранжировка какого-то разговора.
— А сегодняшняя аудитория, по крайней мере в сравнении с публикой двадцатилетней давности, не желает вступать в разговор?
— Повторюсь: массовый юмор всегда был очень простым. Хотя, конечно, есть некоторые изменения. В советское время был мощнейший батут для людей, работающих в нашем жанре, — коммунистическая идеология. Когда человек становился в оппозицию к этой идеологии, то идеология ему помогала. А когда все рассыпалось, вдруг выяснилось: а сказать-то нечего. И в этом смысле планка стала опускаться. Сегодня, для того чтобы найти дорогу, юмор должен не подниматься выше установленной планки, а планка эта — талия. Так было всегда. Но количество людей, воспринимавших юмор от головы, было гораздо больше. С моей точки зрения, если бы советская власть не требовала такой доведенной до абсурда идеологической верности, если бы не нужно было каждые 10 минут петь осанну большевикам, думаю, культура в советское время имела бы ни с чем не сравнимые преференции.
— Вас не устраивает развитие искусства на просторах свободного рынка?
— Никакая коммерческая система координат не может сделать искусство свободным. Потому что, если раньше мы зависели от райкомов партии, сегодня мы зависим от тех, кто даст деньги. Это не менее унизительная форма существования. Конечно, что можно, делается. В Москве — могу сказать только добрые слова в адрес Лужкова, который при всей его неоднозначности в связи с архитектурным маразмом, допущенным с помощью одного известного художника и скульптора, очень помогает московской культуре. Как это происходит? Думаю, точно так же, как здесь. Дается очень небольшая субсидия, а дальше уже — как у вас складываются дела. А как могут складываться дела? Приведу конкретный пример. Я 7-8 марта играл вечер, который буду играть сегодня. Прошу не учитывать пригласительные билеты. Мне это напоминает анекдот еще царских времен. Идет рота солдат, навстречу вылетает взмыленный директор театра и кричит: «Я вас умоляю, пойдемте, у меня пустой зал!» Офицер отвечает: «Не можем, мы направлены в оперу». Так вот, я выхожу на сцену в Москве 8 марта — десятимиллионный город, не считая приезжих, и продано ползала. Вот вам коммерция. Можно искать тысячи причин — билеты дорогие, то, се… Я в таких случаях всегда говорю: артист не нужен! На сегодняшний день — это я гарантирую — работаю гораздо более профессионально, других эпитетов произносить не осмеливаюсь, — чем работал двадцать лет назад. И что, это отражается на количестве проданных билетов? Абсолютно никакой связи.
— Но может же худрук Театра эстрады Хазанов поддержать артиста Хазанова?
— Ничего не может. Артист Хазанов в 2004 году пришел в театр эстрады в феврале. Было у него три сольных вечера. И худрук Хазанов видит, что артист Хазанов стал собирать гораздо хуже. Тогда худрук Хазанов пришел к директору театра и сказал: «Все! С этим артистом заканчивай. Этот артист не собирает». Он — как, что?! Без ложной скромности думаю, что это беспрецедентная акция. Но надо смотреть правде в глаза. Директор сказал, что не может отменить мартовские спектакли. Я ответил: хорошо, в марте отработаю, и зритель будет взрывать этот театр. И через пять дней заявил в интервью, что это мои последние выступления. Публика едва не разнесла театр. Но когда мы прокалькулировали рекламные затраты, стало очевидно, что делать это каждый месяц невозможно. А без этого ничего не будет. Мне, правда, говорили: видите, сколько народу к вам пришло! Я ответил: у нас на похороны любят ходить.
— Значит, все определяет билет, за который выложили или не выложили деньги? А как же слава?
— Может, есть люди, которые говорят, что популярность и слава им безразличны, хотя, думаю, это кокетство, не очень хорошо исполненная поза. У меня недавно было телеинтервью, и журналистка — не буду называть имени, все ее прекрасно знают — долго рассуждала о суетности славы. Ну и я спросил: а люди идут работать диктором на телевидение для чего? Почему они не идут работать воспитателем в детский сад? С моей точки зрения, человека, прожившего без малого 65 лет, это разновидность заболевания. Желание быть публичным — это вообще нездоровое дело. Но раз уж я болен — слава богу, я отдаю себе в этом отчет, — это можно корректировать. Я так жаждал известности, так хотел, но, когда она пришла, я вдруг понял, что это фантастический груз. Люди, которые впадают от этого в эйфорию, они счастливые, они не понимают, кто они есть на этой земле. Они забывают, что они божьи творения, они ничем не лучше человека, который делает онкологическую операцию, но которого не показывают по телевизору и с которым не устраивают пресс-конференций. Он тихо делает свое дело, и неизвестно, кто приносит больше пользы. У меня со временем произошли серьезные переоценки. Я больной, и я это признаю, но вот такого эйфорического состояния у меня нет.
— Оказалось, что у вас очень много связанных с Арменией воспоминаний…
— Армения — это место (я прошу прощения за такое слово), которое открыло шлагбаум на дальнейшую мою сценическую жизнь. В мае 1972 года в зале филармонии проходили концерты клуба «12 стульев» «Литературной газеты», и меня, двадцатитрехлетнего молодого человека, которого, кроме близких друзей и учебного заведения, которое я закончил, практически никто не знал. И вот приехал в Ереван, наши концерты имели оглушительный успех, и все началось. Должен вам сказать, что средоточие армянской интеллигенции блистательно владело русским языком, фантастически реагировало не только на то, что произносилось со сцены, но и на то, что произносилось между строк. Аудитория здесь была одной из самых лучших, остро реагирующих на всем советском пространстве. Опыт за жизнь у меня достаточно большой, если уж оперировать цифрами — все-таки я на сцене 45 лет, — у меня была возможность познать, где какая реакция на смешное. Хотя, приехав через несколько месяцев в составе группы — нас было 4 человека, и половины этой группы уже нет в живых — Александра Иванова и Аркадия Хайта… Так вот, у гостиницы «Ани» висела большая афиша репертуара того, что будет, а у меня была пародия на спортивного комментатора Озерова. И вот на афише была строчка: «Говорит и показывает Женега». Эту «Женегу» я тоже запомнил на всю жизнь. На этот раз я выступаю в том же зале, в котором был 21 год назад, когда мы приехали после того, когда случилась трагедия в Спитаке… Столько тепла, внимания и любви, сколько я получал на армянской земле — хотя я не обижен, претензий к жизни у меня нет, никогда не было ощущения недоданности, — этого мало где встретишь. Мне очень радостно, что с прошлого моего приезда — это было начало двухтысячных годов, и ощущение тогда для меня было очень грустное — все настолько изменилось. Я здесь уже сутки, и очень приятно наблюдать, насколько все приведено в порядок. Я достаточно суеверный человек — никто никогда не знает, где Аннушка проливает масло, но на сегодняшний день масло не пролито, я здесь, в Ереване, и счастлив видеть своих старых друзей.
— Ваш спектакль называется «Я вспоминаю…» Считаете, что уже пришло время писать мемуары?
— Этот спектакль родился по необходимости. С 2004 года я ушел с эстрады и не собирал ни одного вечера, ни одного. Как-то ко мне подошел директор нашего театра и сказал, что у нас проблемы, — 1 апреля — День смеха, а у нас ничего нет, арендаторы отпали. Мы ведь выживаем за счет аренды. И я сказал: «Давайте я сыграю». Через неделю он приходит: «Все продано, но у нас еще 2 апреля свободно…» Я сказал: «Хорошо, сыграю, но с 3-м не приходите…» В этом спектакле я прибегнул к видеоизображению и убедился в жизнеспособности контакта артиста на сцене и видеорядом.
— Ваш уход с эстрады — желание освоить иное пространство или нежелание становиться фишкой масскульта?
— Массовая аудитория никогда не имела никакого отношения к умному юмору. С моей точки зрения массовая аудитория — это всегда аудитория с очень невысоким IQ, как сейчас принято говорить. Я не стал бы набрасываться на существующие юмористические телевизионные программы. Спрос всегда рождает предложение. И, когда меня пытаются убедить, что предложение рождает спрос, я с этим никогда не соглашусь. На сегодняшний день качественный юмор, юмор, построенный на ассоциативном мышлении, нигде массово не может быть востребован, ни в одной точке земного шара. Это, кстати, одна из причин, по которой я покинул эстраду. Человек, который выходит на сцену, обязан подобрать адаптер для того, чтобы найти общий язык со зрительным залом. Я такого адаптера найти не смог и поэтому с большой радостью ушел на театральную сцену, где занят во многих спектаклях. Театр выгодно отличается от эстрады. Сегодня из нее совсем вынута сердечная составляющая. А в театре она есть. На эстраде этот жанр похож на фабрику смеха. Человек, который работает на этой фабрике, в результате становится ее рабом. Это такая заданная система координат, когда человек выходит на сцену, а в зале сидят люди и требуют: смеши меня! Ничего более унизительного нету! Ничего более неестественного нету! Вам приходилось в жизни видеть людей, которые все время шутят? Это патология. Это заболевание. Шутка есть всего лишь аранжировка какого-то разговора.
— А сегодняшняя аудитория, по крайней мере в сравнении с публикой двадцатилетней давности, не желает вступать в разговор?
— Повторюсь: массовый юмор всегда был очень простым. Хотя, конечно, есть некоторые изменения. В советское время был мощнейший батут для людей, работающих в нашем жанре, — коммунистическая идеология. Когда человек становился в оппозицию к этой идеологии, то идеология ему помогала. А когда все рассыпалось, вдруг выяснилось: а сказать-то нечего. И в этом смысле планка стала опускаться. Сегодня, для того чтобы найти дорогу, юмор должен не подниматься выше установленной планки, а планка эта — талия. Так было всегда. Но количество людей, воспринимавших юмор от головы, было гораздо больше. С моей точки зрения, если бы советская власть не требовала такой доведенной до абсурда идеологической верности, если бы не нужно было каждые 10 минут петь осанну большевикам, думаю, культура в советское время имела бы ни с чем не сравнимые преференции.
— Вас не устраивает развитие искусства на просторах свободного рынка?
— Никакая коммерческая система координат не может сделать искусство свободным. Потому что, если раньше мы зависели от райкомов партии, сегодня мы зависим от тех, кто даст деньги. Это не менее унизительная форма существования. Конечно, что можно, делается. В Москве — могу сказать только добрые слова в адрес Лужкова, который при всей его неоднозначности в связи с архитектурным маразмом, допущенным с помощью одного известного художника и скульптора, очень помогает московской культуре. Как это происходит? Думаю, точно так же, как здесь. Дается очень небольшая субсидия, а дальше уже — как у вас складываются дела. А как могут складываться дела? Приведу конкретный пример. Я 7-8 марта играл вечер, который буду играть сегодня. Прошу не учитывать пригласительные билеты. Мне это напоминает анекдот еще царских времен. Идет рота солдат, навстречу вылетает взмыленный директор театра и кричит: «Я вас умоляю, пойдемте, у меня пустой зал!» Офицер отвечает: «Не можем, мы направлены в оперу». Так вот, я выхожу на сцену в Москве 8 марта — десятимиллионный город, не считая приезжих, и продано ползала. Вот вам коммерция. Можно искать тысячи причин — билеты дорогие, то, се… Я в таких случаях всегда говорю: артист не нужен! На сегодняшний день — это я гарантирую — работаю гораздо более профессионально, других эпитетов произносить не осмеливаюсь, — чем работал двадцать лет назад. И что, это отражается на количестве проданных билетов? Абсолютно никакой связи.
— Но может же худрук Театра эстрады Хазанов поддержать артиста Хазанова?
— Ничего не может. Артист Хазанов в 2004 году пришел в театр эстрады в феврале. Было у него три сольных вечера. И худрук Хазанов видит, что артист Хазанов стал собирать гораздо хуже. Тогда худрук Хазанов пришел к директору театра и сказал: «Все! С этим артистом заканчивай. Этот артист не собирает». Он — как, что?! Без ложной скромности думаю, что это беспрецедентная акция. Но надо смотреть правде в глаза. Директор сказал, что не может отменить мартовские спектакли. Я ответил: хорошо, в марте отработаю, и зритель будет взрывать этот театр. И через пять дней заявил в интервью, что это мои последние выступления. Публика едва не разнесла театр. Но когда мы прокалькулировали рекламные затраты, стало очевидно, что делать это каждый месяц невозможно. А без этого ничего не будет. Мне, правда, говорили: видите, сколько народу к вам пришло! Я ответил: у нас на похороны любят ходить.
— Значит, все определяет билет, за который выложили или не выложили деньги? А как же слава?
— Может, есть люди, которые говорят, что популярность и слава им безразличны, хотя, думаю, это кокетство, не очень хорошо исполненная поза. У меня недавно было телеинтервью, и журналистка — не буду называть имени, все ее прекрасно знают — долго рассуждала о суетности славы. Ну и я спросил: а люди идут работать диктором на телевидение для чего? Почему они не идут работать воспитателем в детский сад? С моей точки зрения, человека, прожившего без малого 65 лет, это разновидность заболевания. Желание быть публичным — это вообще нездоровое дело. Но раз уж я болен — слава богу, я отдаю себе в этом отчет, — это можно корректировать. Я так жаждал известности, так хотел, но, когда она пришла, я вдруг понял, что это фантастический груз. Люди, которые впадают от этого в эйфорию, они счастливые, они не понимают, кто они есть на этой земле. Они забывают, что они божьи творения, они ничем не лучше человека, который делает онкологическую операцию, но которого не показывают по телевизору и с которым не устраивают пресс-конференций. Он тихо делает свое дело, и неизвестно, кто приносит больше пользы. У меня со временем произошли серьезные переоценки. Я больной, и я это признаю, но вот такого эйфорического состояния у меня нет.
— Оказалось, что у вас очень много связанных с Арменией воспоминаний…
— Армения — это место (я прошу прощения за такое слово), которое открыло шлагбаум на дальнейшую мою сценическую жизнь. В мае 1972 года в зале филармонии проходили концерты клуба «12 стульев» «Литературной газеты», и меня, двадцатитрехлетнего молодого человека, которого, кроме близких друзей и учебного заведения, которое я закончил, практически никто не знал. И вот приехал в Ереван, наши концерты имели оглушительный успех, и все началось. Должен вам сказать, что средоточие армянской интеллигенции блистательно владело русским языком, фантастически реагировало не только на то, что произносилось со сцены, но и на то, что произносилось между строк. Аудитория здесь была одной из самых лучших, остро реагирующих на всем советском пространстве. Опыт за жизнь у меня достаточно большой, если уж оперировать цифрами — все-таки я на сцене 45 лет, — у меня была возможность познать, где какая реакция на смешное. Хотя, приехав через несколько месяцев в составе группы — нас было 4 человека, и половины этой группы уже нет в живых — Александра Иванова и Аркадия Хайта… Так вот, у гостиницы «Ани» висела большая афиша репертуара того, что будет, а у меня была пародия на спортивного комментатора Озерова. И вот на афише была строчка: «Говорит и показывает Женега». Эту «Женегу» я тоже запомнил на всю жизнь. На этот раз я выступаю в том же зале, в котором был 21 год назад, когда мы приехали после того, когда случилась трагедия в Спитаке… Столько тепла, внимания и любви, сколько я получал на армянской земле — хотя я не обижен, претензий к жизни у меня нет, никогда не было ощущения недоданности, — этого мало где встретишь. Мне очень радостно, что с прошлого моего приезда — это было начало двухтысячных годов, и ощущение тогда для меня было очень грустное — все настолько изменилось. Я здесь уже сутки, и очень приятно наблюдать, насколько все приведено в порядок. Я достаточно суеверный человек — никто никогда не знает, где Аннушка проливает масло, но на сегодняшний день масло не пролито, я здесь, в Ереване, и счастлив видеть своих старых друзей.