К 25-летию со дня кончины Арно Бабаджаняна
Мелодический дар Арно Бабаджаняна был баснословным. Не то чтобы многие другие таланты были менее могучими или менее обаятельными (слава богу, век оказался способным на великое созвездие!), но все-таки такой блистательностью, такой несомненной очевидностью огромного дара, ощущаемыми буквально с первых же аккордов, природа балует нас не часто.
О глубокой мощи гениев я не говорю — она стоит особняком. Но сколь часто то тут, то там в мире просыпается моцартовское начало, когда природа словно любуется собой, переливаясь через край в избытке и упоении. Щедра она к таким своим созданиям, одаривая их путем яркой кометы и таким поклонением, что тем труднее примирение с горькой неизбежностью конца. Плод, брызжущий соком — блистательный Россини, Чимароза, импровизационный талант Мицкевича, все великие актеры и певцы, — какой шлейф еще вчера игравшей всем своим соцветием жизни уносили они с собой, среди какой оглушительной скорби современников сходили в могилу! Провидение, щедрое на жизнь, обычно оказывается щедрым и на преклонение в минуту последнего часа.
На Востоке во все века ювелиры знали: если долго смотреть в глубь черного, на иссиня-черные камни (скажем, гагат), это укрепляет зрение. Жизнь укрепляла душу Арно Бабаджаняна испытаниями. И чем смертельней была их глубь, тем настойчивее душа обращала свой взор к свету. Жизнь исторгала из его сердца звуки такой красоты и силы, что это можно было бы принять за пиршество, если бы мы не знали, что сам-то он пил кубок, отравленный ядом…
Он три десятилетия боролся с тяжелейшей болезнью — с того дня в 1952 году, когда диагноз врачей чуть не сбил его с ног — лимфогранулематоз. В любых справочниках написано, что это — болезнь смертельная. В лучшем случае — несколько лет жизни. От силы десятилетие. Арно Арутюнович болел тридцать один год… Видимо, природа была милостива к нам, ждавшим от него все новых и новых мелодических щедрот.
Что бы то ни было, мы получили "Элегию", "Героическую балладу", "Шесть фортепианных картин", Фортепианное трио, Скрипичную сонату, Виолончельный концерт, Струнный концерт памяти Шостаковича, "Ноктюрн", "Арию", массу песен.
Многим хотелось бы видеть его талант приложенным именно к камерно-симфонической сфере, его даже корили за увлечение песнями. Но надо ведь вглядываться и в саму природу дара. Да и кто взвесил на весах, что лучше: методическое, кропотливое и масштабное развертывание темы или же сама эта тема, приходящая как озарение, как изолированная очерченность мига? В этюде иногда больше пульсации жизни, чем в большом полотне.
Песня. Чуть ли не пренебрежительно говорят об этом малом жанре. Но ведь первоэлемент любого большого музыкального сочинения — мелодия, ария, песня, музыкальная тема. Кстати, что писал Саят-Нова? Помешал ему малый жанр стать великим? А в опере разве мы не выделяем арию, перенося ее в отдельное концертное исполнение? А что писал Орфей? Главное не величина, а жизнеспособность творения.
Когда-нибудь придет бережный и талантливый аранжировщик — и песни Арно Бабаджаняна зазвучат по-новому. Ведь не пропадать же такому алмазу. А ювелир найдется. Этот грядущий благоговейный гравер аранжирует песни Арно Арутюновича так же, как Гарваренц аранжировал некоторые мелодии Шарля Азнавура. И, как говорится, с Богом! Можно еще создать богатейшую сюиту, какую создал, например, Родион Щедрин
("Кармен-сюиту").
… Помню концерт в честь 60-летия Арно Бабаджаняна. "Ария", вся построенная на запредельных, высоких созвучиях, потрясла зал. Век изнемог от интеллектуальных музыкальных новаций, а тут светло, проникновенно и чисто говорило сердце, и люди невольно потянулись к этому забытому веком огоньку.
"Элегию" и "Ноктюрн" Арно Арутюнович сыграл на фортепиано сам. Он брал аккорды такого полного и глубокого звучания, что щемило сердце. Сам голос народа, голос Армении, строй горячей, певучей, вознесенной армянской земли и та вековая тоска души, передать которую полнее всего может только музыка, — вот что пронеслось над залом в тот незабываемый вечер. Два широких орлиных взмаха, две крупные руки композитора обрушивались на клавиатуру, и мелодия — раздольная, певучая, крылатая — завораживала зал. Медленное басовое начало с его наплывами волн -аккордов, величаво поднимающихся к пронзительным и чистым напевным верхним звукам, особенно впечатляюще.
Собственно, почему "Ноктюрн"? Но с названием, данным самим композитором, трудно спорить. "Ноктюрн" — так "Ноктюрн", хотя это одна из самых выразительных национальных мелодий, какие только приводилось мне в жизни слышать. Дело не в названии, а в духе. А он проступает в этой вещи глубоко и сильно, поднимая камерное произведение до высот народного выражения.
Что это было? Авторские концерты? Отчет перед Арменией? Признание в любви родной земле? Осознание сыновнего долга? Что бы то ни было, важно одно: благодарная душа склоняла голову перед всем тем, чем напитала ее земля отцов. Дар возвращался в родное лоно: маленькое облачко, поднявшееся с глади моря, возвращалось в него дождем — благодатным, обильным, мощным.
В этой музыке таился великий урок. Она как бы говорила: перерасти колыбель нельзя, в ней можно потом только не поместиться. Колыбель останется вовеки самым главным мерилом, как бы высоко ни возносила нас судьба. Что сделал несравненный Гайдн после своих триумфальных концертов в Лондоне на склоне лет? Он возвратился в родные места и поцеловал порог того домика, где родился в скромной семье каретника. Что сделал Александр Спендиаров, родившийся и почти всю жизнь проживший вне Армении? Он завершил свою жизнь блистательными "Ереванскими этюдами", созданными на той земле, которая подарила ему его гений, и целым циклом авторских концертов прославил Армению. У многих еще свежи в памяти авторские концерты Арама Хачатуряна в Большом зале Армфилармонии, ныне носящем его славное имя. "Элегия" Арно Бабаджаняна посвящена памяти Арама Хачатуряна. Что сказать об этой прекрасной музыкальной миниатюре, в которой использовано знаменитое "Кани вур джаним" Саят-Новы? Какими словами передать эту чудную музыкальную эстафету от Хачатуряна к Бабаджаняну?
…Уже была сделана последняя в жизни Арно Арутюновича операция, уже оставалось жизни часа полтора, не более. "Я вошел к нему, — рассказывал композитор Эдвард Михайлович Мирзоян, — он пришел в себя и, когда увидел меня, улыбнулся такой нежной улыбкой, какой я не видел ни на чьем лице никогда в жизни. Так улыбаются только дети, но это было еще пронзительнее, еще незащищеннее, еще нежнее и лучезарнее. Как смотрели его глаза! Это длилось минуту, не больше, а потом лицо опять сжалось в трагическую маску, отвечая, вероятно, каким-то внутренним ощущениям, предчувствиям, нестерпимо ясному осознанию конца".
Он улыбнулся детской открытой улыбкой перед самой последней гранью, перед последней дверью. Так грозовые тучи, порой расступаясь, обнажают тонкий просвет пронизанной солнцем лазури — такой нестерпимой, такой непередаваемо нездешней по сиянию и цвету, что вздрагивает сердце от контраста, от близости этих двух сил…
Смешением чего с чем являются великие творения, их вдохновенная высшая сила? Какую завесу приоткрывает та жизнь духа, которую мы зовем искусством?..