Он курил крепкие сигареты, был язвительным, ироничным, забавно циничным – словом, это был "наш" человек. Еще он был большим художником и насквозь человеком театра.
До торжественного показа "Старых богов", приуроченного к десятилетию спектакля, он не дожил чуть меньше месяца. А тогда, в марте 99-го, раздвинулся занавес, и у зрителя, замордованного "бедным театром", перехватило дух — Евгений Софронов оторвал действие от земли, от острова людей и поднял его к небесам, в заоблачно-прозрачное и золотое марево. "Старые боги" стали провозвестником возрождения Национального театра им. Сундукяна.
Он был из тех, кто возрождает и порождает, — идеи, спектакли, даже театры. Слово "креатив" еще не вошло в моду, но он и не нуждался в подобных дефинициях. Побывав в Польше в маленьком экспериментальном театре "101", он заболел идеей создания такого же театра в Ереване, заразил ею коллег-единомышленников и стал одним из создателей некогда популярнейшего театра "Пос", сцену и зал которого заполнили десятки приспособлений-новаций от Евгения Софронова. Он говорил о колоссальной работе, проделанной для показа "Полиутто" в Звартноце и необходимости построить там амфитеатр под открытым небом… Загорался мгновенно, говорил вдохновенно, увлекался и увлекал. И тут же хотелось колотить во все двери, объясняя, как необходим нашей культурной панораме такой театр под открытым небом. Блеск, который придал ландшафт Звартноца роскошному детищу Софронова, был тому реальным подтверждением.
При том, что его работы отмечены печатью божественного прикосновения, сам он был совершенным прагматиком. "Сейчас все жалуются, что на приличное оформление спектакля нет денег. А пускай дадут эти деньги. Сто тысяч долларов! И что они сделают? Через десять тысяч выдохнутся – фантазии не хватит. У меня не хватит тоже. Ты что думаешь, у меня есть талант? Ничего подобного. У меня есть школа – МХАТовская школа! Я ее всю жизнь эксплуатирую".
Это не было рисовкой – иронический взгляд на окружающее и окружающих окупался самоиронией. А школа у него действительно была, и какая! Массальский, Тарасова, Шверубович, Станицын, Яншин – они преподавали в школе-студии МХАТ плеядно, ставя на своих учениках печать приобщенности к великому театру. Знаменитые спектакли МХАТа, Таганки, "Современника" вошли в его кровь и творческую биографию. Так же, как сам он вошел в биографию корифеев армянской сцены Грачия Капланяна, Хорена Абрамяна, Тиграна Левоняна, Александра Григоряна, Ваге Шахвердяна. Он становился полноценным соавтором — его художнические решения зачастую диктовали общее решение спектакля. И успех, зачастую выходящий за пределы нашей страны, он разделял с режиссером по праву.
К успеху и признанию он относился "по-софроновски". На премьерных поклонах среди нарядных коллег появлялся в джинсах у кулисы, стоял, чуть наклонив голову и глядя в пол, иногда вскидывая в зал прищур с улыбкой в уголках светлых глаз. Потом в кулуарах объяснял "про нашу всеобщую гениальность". Комментарии его можно было пускать в "Аншлаг".
К спектаклю Ваге Шахвердяна "Из-за чести" он придумал страшного Молоха, нефтяную вышку, "софроновскую башню". Он нашел для действия грандиозный символ-итог, в одинаковой мере зрелищный и фантастичный, подобный легендарным библейским знамениям наступающих бедствий и неминуемых катастроф. В Ереване это оформление нашло много противников. Когда после возвращения с фестиваля "Белая Вежа", куда Софронов не поехал и откуда театр вернулся с "Гран-при" "за лучшее прочтение классики", на пресс-конференции режиссер стал говорить о том, что именитые критики передавали особые слова благодарности и восхищения художнику, он прервал комплиментарный спич и взял слово: "Теперь вы понимаете, для кого мы работаем. Исключительно для них. А вы думали, для своего зрителя…" С непривычки журналисты не сразу отключили микрофоны…
В цехах театра он появлялся внезапно, полный энергии, быстро что-то смотрел, что-то исправлял, что-то советовал. Он был великим тружеником. В нем было чисто эллинистическое ощущение искусства как героического ремесла, художества — как рукотворной вещи. Несмотря на присутствие в его жизни множества людей и спектаклей, на присутствие жены, замечательной художницы, друга и соратника Мэри Саркисян и двух чудесных девочек, жизнь его была все-таки в какой-то мере героической робинзонадой. Потому что большой театральный стиль, ускользающую красоту и потерянную культуру он создавал, воскрешал, старался удержать — в одиночестве. Хотя грех уныния был не присущ ему, как мало кому другому. До последнего, уже будучи тяжело больным, он работал над очередным спектаклем театра и придумал спектакль свой собственный, который мечтал поставить сам, собирался по-своему декорировать кафе при Союзе театральных деятелей…
Евгений Софронов прожил жизнь, которую, наверное, хотел прожить. Он был Большим Мастером Театра и очень земным человеком.
Нам будет не хватать его прекрасных, изысканных спектаклей. Нам будет не хватать его блестящей эрудиции, его фонтанирующей фантазии, его безупречного вкуса. Нам будет не хватать его острого ума и острого юмора. Но, что важнее, нам всегда будет не хватать его самого.