7 сентября исполняется 80 лет со дня рождения известного армянского драматурга и киносценариста, заслуженного деятеля искусств РА, лауреата Государственной премии РА, премии им. Г.Сундукяна, ежегодной премии “Артавазд” Союза театральных деятелей Армении Жоры (Геворка) Арутюняна.
Его пьесы “Порок сердца”, “В мире цветов”, “Больной N 199”, “Казар идет на войну”, “Перекресток”, “Твое последнее пристанище” и многие другие, а также снятые по его сценариям фильмы “Золотой бычок”, “Губная помада N 4”, “Невеста с севера”, “Крупный выигрыш”, “Памятник”, “Пожар”, “Неудачник Фанос” и др. вошли в золотой фонд армянского искусства. К юбилею именитого драматурга в Театре музыкальной комедии им. А.Пароняна готовится к постановке последняя его пьеса “Господин Шмо и другие”, которую автор не успел увидеть на сцене. Режиссер-постановщик – народный артист РА Ерванд Казанчян.
Пьесы Жоры Арутюняна почти три десятилетия не сходили с армянской сцены, и отрадно, что сегодня любимый драматург возвращается в театральную жизнь Еревана, чтобы встретиться со своим старым и, конечно же, новым зрителем.
Предлагаем вниманию читателей воспоминания о Жоре Арутюняне академика НАН РА Арама ГРИГОРЯНА, опубликованные в сборнике "Пришел, удивил, ушел"… (Ер., 2005г.)
Пути театральные неисповедимы – и, может быть, именно потому, что в каждом театральном событии есть нечто неповторимое и неуследимое, из чего, собственно, и возникает его магия. Каждого истинного театрала в театре неостановимо влечет что-то свое – какие-то оттенки настроения или парадоксальность мысли, человеческое состояние персонажа или структура пьесы, открытый текст или потаенная форма, стремительная сюжетная динамика или константность жизнеощущения, поток жизни или поток сознания.
Есть на белом свете и такой театр, в котором главное – личность автора, как бы создающая собственную художественную реальность. Это театр, не отягощенный надрывным и экзерсисным поиском формы, которая часто живет поверх жизни, населенной отсутствующими людьми. Жизнь в формах жизни – такова поэтическая ситуация этого театра, в котором, как и в любом другом истинном театре, все предельно сложно, даже когда он кажется вызывающе непритязательным.
Жора Арутюнян всю жизнь творил и созидал один-единственный, очень свой театр, единый и сквозной, и именно поэтому только ему принадлежащий – умный и добрый, пронзительно чистый и благородный, веселый и веселящий и вместе с тем напряженно драматичный и невообразимо “похожий” на самого автора. Это театр не отчужденного, а интимного авторства, и тем не менее в этом “нерасчлененном” театре много театров – веселый и грустный, лирический и сатирический, раздумчивый и эмотивный, наступательный и мягко обходительный, как бы элегически незащищенный и победительный, и они “соединены” авторской человеческой и художнической сущностью, мироощущением и жизнеощущением, и самочувствием даже, художественной концепцией и талантом драматурга, веселым и каким-то изящным и интеллигентным.
В жанровом мире его пьес и киносценариев царит дух комедии, и эта комедия сама по себе не только сложна, но и “многожанрова”. В искряще веселых и открыто комедийных произведениях Жоры Арутюняна всегда живет своей жизнью драматический комментарий, жанрово и содержательно обогащающий и обостряющий комедию. В ней все безудержно и истонченно остроумно – положения, характеры, диалоги, реплики, ремарки. Обладая завидным умением “выстраивать” смешные ситуации и комедийные характеры и вместе с тем владея сценической тайной театра, драматург всегда неиссякаемо весел, и эта веселость тронута удивительной человеческой участливостью.
Пьесы Ж. Арутюняна – всегда веселое приглашение к серьезному раздумью о самых серьезных вещах. Стихия чрезмерности смеха окрашивает в лирические тона комедию, в которой за всей ее развлекательностью и комедийностью, казалось бы, неожиданно возникает глубокое и драматичное авторское размышление о жизни и смысле жизни, о человеческих страстях, судьбах и отношениях, о человеческих ценностях, наконец.
Непосредственно смешная стихия комедии, ее напряженная обращенность к изнаночности жизни захватывает и ее открытый текст, и ее построение, которое также бережно сохраняет лирическую окрашенность юмора, интонацию комедии и ее главную мысль, глубоко запрятанную в тексте, ненавязчивую и потому особенно впечатляющую.
Комедия Ж. Арутюняна – это не только комедия положений и характеров, но и – хочется добавить – “комедия слова”, обнаженно смешного, веселого, острого, нередко доминирующего над всей сценической ситуацией, хотя и в целом комедия эта обаятельно и неистребимо сценична.
В комедиях Ж. Арутюняна происходит сближение комического с серьезным, и это сближение привносит в комедию драматическую интонацию, которая делает ее удивительно неоднозначной – и по мысли, и по форме.
И что еще очень важно – в его комедиях выдумка, фантазия, воображение сочетаются с острым чувством сцены и зрительного зала, которое вызывает не только читательское и зрительское сопереживание, но и, хочется сказать, соразмышление.
Комедии Ж. Арутюняна при всей своей неповторимой специфике и оригинальности всегда обращены и к современному литературному процессу, и к литературной традиции. И что еще очень характерно (кстати, для всех произведений драматурга) – любые формы скепсиса, модные сегодня, всегда внешне более выигрышны, чем ясная и светлая вера в самые простые и самые сложные вещи, такие, например, как вера в добро, которая естественно и органично живет в его пьесах, вера в неистребимость человеческих ценностей, стихийно и сознательно живущих в людях и их отношениях, творимых и выстраданных людьми. И эти человеческие ценности не только продемонстрированы, но и художественно осмыслены в яркой и интересной драматургии Ж. Арутюняна, давно и устойчиво полюбившейся читателю и зрителю. Не только в премьерные дни, но и в дни обычные, когда игрались его пьесы, на дальних подходах к театру робко и вожделенно спрашивали лишний билет – как это всегда случается в добрых старых театральных городах.
Мы с ним дружили долгие десятилетия, для меня это были дар и радость. Дружба была закадычная, как слишком книжно для Жоры говаривали в старину, и “круглосуточная”, как часто говаривали мы в своем дружеском кругу. Это была дружба, как нам казалось, “чтоб не пропасть поодиночке”.
В нем жили божественная чуткость и отзывчивость, умение угадать “за тридевять земель” желание друга, то, в чем он нуждался в данный момент и вообще (нам, его друзьям, к сожалению, далеко не всегда удавалось отвечать ему тем же).
Мне кажется, блистательная фраза (вернее, перифраз) “его никогда нельзя было застать врасплох не другом” в случае с Жорой обретает гениальные черты. Вечный спор о том – в беде или в радости познаются друзья – для Жоры Арутюняна терял смысл и содержание. Он решал его всей своей сущностью, по-своему, врожденно и прирожденно – и в радости, и в беде. Поэтому он умел и был вправе внешне весело вышутить все – при страшной внутренней своей серьезности. Он мог весело вышутить даже время – вечное и сиюминутное, остановленное и в его бегущей неподвижности.
Говоря об этой почти философской экзистенции в ее ужасающей серьезности, я вспоминаю сокрушительно веселый случай, связанный с Жорой. Мы договорились, что я приду к нему в двенадцать часов, я пришел, как выяснилось потом, без одной минуты двенадцать и услышал голос за запертой дверью: “Кто там”? Было ясно, что хозяин дома прекрасно знал, “кто там”, но вопрос опять же, “со всей серьезностью”, был задан. Получив ответ, Жора, кстати, не открывая двери, тут же сказал, что он меня в этот час не звал и не ждал. Так он “разыграл” эту всего лишь одну минуту.
Еще одна шутка, а их в его жизни была бездна. Как всегда радостный и трудный день премьеры – на сей раз “Перекрестка” в театре им. Сундукяна. Кроме самой волнительной премьеры у “хозяина бала” было множество забот, вплоть до гостей, которых надо было встретить и рассадить и каждому сказать хоть одно приветливое слово. Случилось так, что я как бы не случайно был в этот вечер на премьере в новом костюме, и, не скрою, это доставляло мне удовольствие. И Жора не поленился подбежать ко мне и сакраментально прошептать, что я очень удачно перелицевал свой старый костюм. Приятнейшая шутка в экстремальной ситуации. А однажды, узнав, что я сшил себе очень модный и бесспорно элегантный черный бархатный пиджак, он пригласил меня в гости в московском гостиничном номере и предстал передо мной в пижаме из этого же бархата, да еще и с малиново-красными отворотами. Все это выглядело настоящим веселым театром, но только не в театре, а в жизни. У него часто театр переходил в жизнь, а жизнь – в театр (одно как бы невидно соскальзывало в другое).
Он умел, как никто другой, слушать и делать добро (а об этом он страшно не любил говорить, стеснялся как-то и смущался). Бывать у него в гостях всегда было праздником – интимным и как бы вселенским, и в Ереване, и в Москве. Он всегда как-то одаривал тебя теплом, пониманием, дружбой и любовью, бессловесной и молчаливой. В этом человеке жило что-то по-человечески уникальное, казалось, только ему присущее. Его уход – трагическая потеря для всех нас, его друзей.