ПРОКЛЯТЫЕ ГОДЫ
Личные воспоминания
Ерванд Отьян (19. 09. 1869, Константинополь — 3. 10. 1926, Каир) — самый знаменитый из знаменитой в Константинополе династии Отьянов, давшей в XIX-XX вв. целую группу общественно-политических деятелей, педагогов, писателей. Е. Отьян по праву является, наравне с А. Пароняном лучшим писателем-сатириком современной армянской литературы.
ЕГО НАСЛЕДИЕ ОГРОМНО. Это был человек, который, по словам литературоведа Г. Мадояна, мог написать экспромтом, не отрываясь, роман на любую тему. В Турции числился "неблагонадежной личностью", в 1915г. был сослан в Тер-Зор, вернулся в 1918г.
Книга личных воспоминаний "Проклятые годы" — максимально достоверный рассказ о Геноциде, пережитом самим автором, и в ряду воспоминаний прошедших через этот ад — например, Ваана Минахоряна — занимает свое весомое место. При первом, поверхностном чтении может сложиться впечатление, что на самом деле все было не так страшно и не так ужасно, как принято считать. Но это — на первый взгляд. Ерванд Отьян выжил потому, что даже в самой безнадежной ситуации происходящее было для него своеобразным театром абсурда, в котором он играл помимо своей воли; при малейшей возможности и в любых ситуациях он помогал соотечественникам и получал помощь от них. Эта книга еще и о том, что можно оставаться человеком среди зверей и как это трудно. В Ереване в 1960-1963 гг. вышло собрание сочинений Е. Отьяна в 6 томах. Однако "Проклятые годы" были изданы в Армении лишь в 2004г.
В заключении к своей книге Е. Отьян пишет: "Я хотел прежде всего оставить достоверный рассказ о пережитом, не извращая ни единого факта, ничего не преувеличивая. И тем не менее действительность была настолько ужасной, что многие не поверили мне, полагая, что описанное мной невероятно. Однако лишь те, кто вынес весь ужас ссылки и смог уцелеть, единственно они могут засвидетельствовать, что я ни в чем не погрешил против истины.
Добавлю, что я, несмотря на все пережитые мучения, оказался одним из самых "счастливых" ссыльных; судьба остальных, мужчин или женщин, была намного более ужасной и жестокой. Особенно страшным было положение людей, сосланных целыми семьями; горе, нищета и мучения их были ужасающими. Смерть детей или родителей на пустынной дороге, похищение или изнасилование дочерей на их глазах, грабежи разбойников, с одной стороны, и полицейских — с другой, голод, жажда, болезни, всяческие издевательства.
Я был один как перст, мне надо было думать и заботиться только о самом себе. У меня не было с собой ни скарба, ни денег; у меня нечего было грабить и я не был поэтому предметом алчного вожделения полицейских. Наоборот, всегда, везде и всюду люди, мне знакомые и незнакомые, услышав мое имя, спешили дать мне приют, помочь хоть чем-нибудь. Три года моей ссылки стоили мне тридцати лет литературного труда".
<aut>Раздан МАДОЯН
. . . Официальных публичных домов в Тер-Зоре не было и германские солдаты были вынуждены посещать такие места, где не было надлежащего врачебного контроля, и потому часто заболевали различными венерическими болезнями.Для исправления этого досадного упущения герр Этваль решил обратиться к начальнику полиции с предложением открыть несколько публичных домов под контролем доктора Метке, германского госпитального врача. Мы вдвоем отправились к сэру комиссару Мустафе.
— Хочу обратиться к вам по весьма деликатному вопросу и с глазу на глаз, — сказал ротмистр.
Комиссар отослал своего писаря и бывших тут же нескольких полицейских. Командир объяснил цель своего визита. Пока германский офицер объяснял суть своего обращения, а я в точности переводил все его слова, сэр комиссар злился, волновался и прилагал огромные усилия, чтобы сдержать себя. В конце концов он сказал:
— Я здесь поставлен надзирать за общественным порядком, а не бордели открывать.
— Однако, — заметил ротмистр, — в Германии и вообще повсюду в Европе это дело именно полиции.
— Я не могу заниматься этим, — ответил сэр комиссар. — Если хотите, обратитесь к мютесарифу-паше.
— Несомненно обращусь, поскольку речь идет о здоровье наших солдат.
И выйдя из полицейского управления, мы направились прямо к городскому голове — мютесарифу; здесь командир опять изложил суть своего требования. Мютесариф обещал решить этот вопрос.
Через несколько дней мы узнали, что полиция заняла православную церковь и превратила ее в бордель, чтобы удовлетворить германцев. В эту церковь каждое воскресенье ходила молиться жена герра Этваля, бывшая горячей верующей, и супруг часто сопровождал ее. Старый уже православный поп на этой почве весьма сблизился с ними и, когда пришли закрывать церковь, тут же обратился за помощью к фрау Этваль, которая рассказала о случившемся мужу. Герр Этваль никак не хотел верить этому.
Наконец решил проверить лично. Он, еще один немецкий солдат и я пошли в церковь, где уже 5 или 6 женщин занимались торговлей своим телом. Стали их расспрашивать; они отвечали, что турецкие полицейские насильно привели их сюда и заставили заниматься этим. Командир воротился в мензиль (германское военное управление) , подготовил обстоятельный рапорт, под которым подписались и мы с германским солдатом как свидетели, и отправил телеграфом немецким военным властям в Алеппо. Одновременно он обратился и к мютесарифу.
— Я, — ответил ему тот, — чтобы удовлетворить вас, приказал полицейскому начальнику найти подходящее помещение для публичного дома, но я не приказывал ему занять для этого церковь.
Ротмистр потребовал позвать начальника полиции. Этот последний в свое оправдание заявил, что экспроприированное здание первоначально не предназначалось для церкви и стало церковью уже впоследствии. Герр Этваль потребовал освободить церковь.
— Будем искать другое, более подходящее помещение, — заявил начальник полиции.
Другого, более подходящего помещения так и не нашлось, и бордель так и остался в церкви; более того, окрестные дома постепенно также превратились в подобные заведения, и поскольку мастерские, в которых работали сосланные армянки, находились на этой же улице, Сеид Хамид-бей приказал перегородить стеной нижний конец улицы, чтобы уберечь армянских женщин от плохого примера. Следует, однако, признаться, что несколько армянок тем не менее предпочли оставить мастерские, отказаться от честного труда и добывать себе пропитание, занимаясь грязной похотью. . .
Падение Иерусалима, весть о котором тут же дошла до нас по беспроволочному телеграфу, весьма встревожило турок, одновременно вселив новые надежды как в нас, так и в арабов, которые с нетерпением ожидали прихода англичан, чтобы спастись от невыносимой нищеты. Еды с каждым днем становилось все меньше, и в окрестных арабских селах начался голод. Улицы Тер-Зора были полны полуголыми, превратившимися в скелеты арабскими феллахами, вымаливающими у прохожих кусок хлеба.
Ежедневно рано утром, когда я направлялся в германский мензиль, мне по пути встречались умершие от голода или замерзшие от ночного холода арабы; чуть погодя муниципалитет собирал трупы и отвозил хоронить в общей могиле. В январе умирало уже по 25-30 человек ежедневно. Эта крайняя нищета стала причиной того, что многие армянские женщины и девушки, жившие в шатрах у арабов, заполнили Тер-Зор, поскольку арабы более не в состоянии были прокормить их.
Однажды я встретил одну из этих несчастных сидящей под стеной возле германского мензиля. Никогда бы не поверил, что это армянка, если бы Микаел, который уже был знаком с ней, не подтвердил это. Почти нагая, в изодранных лохмотьях, обгоревшая под солнцем, она ничем не отличалась от арабок жившего здесь племени шави. Истощенная до крайности — кожа да кости, — она с трудом могла стоять на ногах. Босые ноги распухли; бедняжка 4 дня и ночи шла через пустыню.
— Ты откуда? — спросил я.
— Из Полиса, — ответила она угасающим голосом.
— Где жила в Полисе?
— В квартале Пера, возле Таксима.
— Как же тебя сослали из Полиса?
— Мы с сестрой белошвейки, — рассказала она, — решили поехать на месяц в Малкару, отдохнуть у деда, он там был священником. Двух недель не прошло, всех вдруг собрали и сослали. Чего мы только не перетерпели, пока до Тер-Зора добирались. По дороге заболела и умерла бабушка. Уже здесь перебили всех остальных родственников, мне едва удалось бежать и укрыться у кочевых арабов, где прожила два года.
— Чем ты у них занималась? — спросил я.
— Овец пасла, воду таскала — поля поливать. А теперь им самим есть нечего, меня и отослали. Четыре дня одна шла через пустыню, наконец смогла добраться сюда.
Ей было не больше 18-19 лет, этой константинопольской девочке, которая казалась красивой; положение ее было ужасно. Я дал ей несколько курушей и пообещал помочь чем могу. Несколько лет уже она не имела возможности сообщить о себе сестре и остальным родственникам, остававшимся в Полисе, и первое письмо она написала им из Тер-Зора; не знаю, получила ответ или нет. Я обратился к друзьям, и мы обеспечили ее едой, затем устроили на работу в женскую мастерскую.