Я ПОСЛУШНО ПОШЛА. ВСЕ ИЗМЕРИЛИ, ВЫСЛУШАЛИ, ВСЕ ПРОСТУКАЛИ, а кровь отправили в лабораторию. Я ныряла в медцентре из кабинета в кабинет. Пока ждала очередного приема, разговорилась с одной посетительницей.
— Вы еще скажите спасибо, что у вас щитовидка, а не альцгеймер, тяжело вздыхая, сказала она. В самом деле, надо поблагодарить высшие силы.
Медцентр сверкал чистотой. Пластик под ногами, пластинами из пластика облицованы стены, мебель тоже из пластика — словом, кругом технологический рай. Все очень красивого нежно-серого тона, все аккуратненько, ну да, пластик ведь легко моется.
Когда дело дошло до кардиолога, делавшего мне эхокардиограмму, я сразу выложила ему, что я осталась одна на свете, поэтому все нужно говорить мне прямо в лицо, я ведь пришла за приговором. Он ответил мне, что это вообще стиль сегодняшней медицины, пришедший с Запада. Ну что ж, трендам надо подчиняться.
Он велел мне переворачиваться с бока на бок, потом лечь на спину и на грудь. Внушительных размеров аппарат слегка урчал. Кардиолог сноровисто водил по моей грудной клетке кончиком какого-то синтетического хоботка. Потом остановился и неожиданно спросил меня, не хочу ли я послушать, как работает мое сердце. Я слегка оробела, но кивнула, дескать, да, хочу. Он чуть увеличил звук аппарата, и я услышала тоны своего уставшего за жизнь сердца. Впечатление было такое, словно в большом темном замкнутом помещении с чудовищным резонансом мечется какой-то зверь – стонет, плачет, рычит и молит выпустить его на волю. Эти иномирные терзания впечатлили меня настолько, что я сама готова была немедленно вырваться из медцентра на волю, на залитую солнцем улицу.
— Вот так работает наше сердце, — безмятежно сказал кардиолог и стал что-то писать (целый лист писанины), а также склеивать какие-то снимочки моего сердца в разном положении.
Я ОДЕЛАСЬ И СЕЛА НАПРОТИВ КАРДИОЛОГА, ОЖИДАЯ ЕГО КОРОТКОГО вердикта, ведь что я могла понять в этом листе писанины, в этой медицинской латыни. Он призадумался. Эге, подумала я, это плохой знак, не знает, что сказать. Вдруг он бросил взгляд на мою анкету и всплеснул руками:
— Так вам 80 лет?
— Да, — как-то виновато произнесла я.
— Ну если ваше сердце продержалось 80 лет, то, может, и еще продержится, — сказал он уже веселее. – Диагноз, учитывая ваш возраст, я могу поставить такой: лучше, чем плохо. Мышца сердца дряблая, зато пульс хороший. Операцию можно пока не делать.
— Какая операция в моем возрасте? – подумала я. — Знаем мы эти операции. Помогли ли они Евстигнееву, Окуджаве, Рихтеру и т.д.
Дряблая сердечная мышца. И я мгновенно вспомнила гениальные слова Маяковского — «окровавленный сердца лоскут». Но формулировка кардиолога «лучше, чем плохо» мне очень понравилась, подействовала на мое писательское воображение. Если ты умеешь так четко формулировать, что же ты застрял в кардиологии, иди в писатели, подумала я. И что это ты исписываешь целую большую страницу, если можешь сказать всего три слова?
И тут во мне самой заговорил писатель, и я отважилась задать ему давно волновавший меня вопрос.
— Знаете, у меня есть эссе, оно называется «Сердце – благородный и таинственный орган». Так вот я хочу понять, как почти сразу после момента зачатия в этом маленьком комочке протоплазмы возникает первый удар, зарождается первое биение пульса. Кто его заложил? Бог? И этого кем-то заложенного ритма хватает потом на целую жизнь, в моем случае, скажем, уже на 80 лет, а у иных и на 90-95 и даже 100 лет. Так кто же так хорошо оснащает и запускает нас в столь длительную дорогу?
Кардиолог сидел слегка ошарашенный.
— Я как-то никогда об этом не задумывался, — несколько оторопев, сказал он. И тут же спросил: — Кто вы? Врач?
— Нет.
— Биолог, психолог?
— Нет.
— Так кто же вы?
— Я человек пишущий.
— Что пишущий?
— А вот что взбредет в голову, о том и пишу.
ЕГО ЗАДУМЧИВОСТЬ НЕ ПРОХОДИЛА.
— Одно могу сказать вам: как всякий непарный орган, сердце очень выносливо, пожалуй, выносливей всех остальных непарных органов. Но вся загвоздка в том, что времена ныне наступили такие, что через десять лет каждый живущий на Земле человек будет диабетиком. Как это скажется даже на таком очень выносливом органе, как сердце, вы и сами можете догадаться.
И он пошел провожать меня до входной двери в медцентр. Я восприняла это как большую честь.
— Ну и день у меня сегодня выдался. Таких пациентов у меня еще не было. Однако о самом первом ударе пульса и его природе я еще подумаю.
— Это будет неплохо, если вы подумаете. Моя анкета и телефон в вашем центре есть, — сказала я. Он пожал мне руку.
Пока не звонил. Впрочем, я уже привыкла к тому, что суета жизни гасит любую вспышку любознательности, не дает заинтересованности продлиться сколько-нибудь долго даже у очень неглупых людей. Мы не Ньютоны, не Канты, не Менделеевы. Последний, прикорнув как-то в послеобеденный час, увидел во сне сразу всю систему элементов только потому, что его подсознание неотступно думало об этом многие годы.
