Раньше я любил дорогу. И, хотя она была плохо заасфальтирована, местами камениста и неухожена, — я все же был ее верным фанатом, по многим, теперь уже канувшим в прошлое причинам.
Простившаяся со мной навсегда старая дорога запомнилась мне своей солидной неторопливостью, степенной значительностью и многочисленностью сотен остановок. Они бывали всякими. И если для кого-то остановки были вынужденными, необходимыми или случайными, то для меня, благодарного путника, они были долгожданными.
Когда я дымлю сигаретой в бессонные ночи, память часто уносит меня на эти дорожные остановки. Сколько было на них новых встреч, откровенных бесед и добродушного пикникового хохота. . .
Разве не там, на остановках, застывал в глазах мерно дышащий лес и разве не там бурлила от счастья моя кровь, вбирая в себя разноцветье армянских гор и дурман цветущих лугов? А разнопутье дорог с мимолетным взглядом прекрасной женщины, навсегда запавшей мне в душу? А неразгаданная тайна синих небес? Вспоминая старую дорогу, я всегда вижу себя сидящим под тенистым деревом, рядом с мерно журчащим горным ручьем. Это там меня впервые окатило легкой волной долгожданной умиротворенности и почти вселенского покоя. Тогда жизнь кажется тебе бесценной, а судьба многообещающей. Но там же, в дороге, глядя в небо усеянное звездами, я, пятилетний малыш, впервые стал одиноким, хотя рядом неподалеку мирно спали под одеялом мать и отец. Там, в далекой дороге на одной из ее остановок, я почему-то начал писать стихи о неразгаданной истине. . .
Теперь же дорога не та, а разумная часть человечества ищет не истину, а комфорт. Вот и мы — я и двое моих друзей, пользуясь этим комфортом, выезжаем из Еревана. Катит себе бесшумно по прекрасному шоссе новенькое "Рено". Скорость у него крейсерская, коробка передач безукоризненная. Мы не чувствуем ни спусков, ни подъемов, будто сидим не в машине, а дома в уютных креслах и смотрим привычную изобурду на телеэкране. Но это не телек, а ветровое стекло, в котором мелькает указателями наша дорога в Арцах. Вот Араратская долина, потом Арташат, Хор Вирап, Ерасх, далее Ехегнадзор, Сисиан, Горис, Лачин, Шуши и, наконец, Степанакерт. Четыре с половиной часа!
В голове у меня мешанина видов и видиков. Хочется завалиться на кровать и уснуть, стерев из памяти калейдоскоп этой дороги. Но не бросил же я все ереванские дела для этой минутной слабости? Поэтому я уныло смотрю, как мои бодрые друзья приводят себя в порядок в гостиничном номере, и устало их спрашиваю:
— А не опаздываем?
Нет, уверяют они. Потом, критически осмотрев меня, заставляют сменить сорочку и надеть галстук. Дело в том, что мои друзья были советниками в предвыборной кампании нового президента Арцаха и прибыли на инаугурацию по его приглашению, взяв с собой меня в качестве довеска. А я давно хотел встретиться с Бако Саакяном.
Около десятка легендарных имен высветила Арцахская война. Приезжая в Степанакерт на съемки того или иного фильма, я встречался со многими из них, но с Бако Саакяном — ни разу, поэтому я был поражен несоответствием созданного мной образа — этакого богатыря-генерала, бравшего Шуши, с тем худощавым интеллигентным человеком с добрейшими глазами, что протянул мне руку в кабинете Дома офицеров. Рукопожатие было железным. Это завтра, после инаугурации он перейдет в президентский дворец, а теперь он, обсуждая что-то с моими друзьями, поглаживает пальцами высокий лоб и говорит уверенно и жестко:
— Нет, этого мы делать не будем.
Мои друзья возражают. Дело в том, что хотя мы и коренные ереванцы и даже родились в одном Маркаряновском роддоме, но по крови мы шушинцы, поэтому вдохновенно самоуверенны. Вот к примеру, старший из нас. Мало того, что он из старинного шушинского рода, он нервирует меня десятки лет тем, что в него влюбляются женщины и обожают дети. Он щелкает как семечки кроссворды, все на свете знает и все умеет. Вот и сейчас — возражает самому президенту. . .
Другой возражатель, мой младший друг, немногословен, элегантен и непредсказуем, как и его прадед, генерал-лейтенант, чей памятник бронзовеет на болгарской земле. Про геройского прадеда, военного стратега и храбреца, чьи подвиги в русско-турецкой войне изучают в школах, он говорит нехотя, как будто про себя.
Таковы мои други, поэтому я, оставив их наедине с президентом, тихо ретируюсь в приемную, где все прибывают и прибывают именитые гости. Это с ними вечером того же дня мы сидим за одними столами прединаугурационного праздничного банкета. . .
Утром же следующего дня мы едем в Шуши, где я должен претворить в жизнь слово, данное отцу перед его кончиной, — посетить нашу усадьбу в городе и возжечь хунк на могилах предков.
С фотографиями полуразрушенной усадьбы мы заходим в музей города Шуши. Его директор Ашот Багдасарян, посмотрев фотографии и выслушав меня, сияет:
— Так вы Мелик-Шахназар?! Знаете, мне еще бабка рассказывала, что ваша усадьба была роскошной, четырехэтажной с круговыми верандами и колоннами. При мусаватистах и турецкой оккупации она была почти разрушена, а во времена Союза, оставшуюся часть реставрировали и отдали под Дом творчества гениальных писателей Азербайджана. Во время арцахских событий, чтобы имя княжеского рода даже не произносилось, ее разрушили до основания и построили жилую коробку.
— А могилы?
Посмотрев еще раз фотографии с изображением надгробий, Ашот уверенно говорит:
— Мой сотрудник вам покажет. Он на старых кладбищах все места знает.
И вот мы с сотрудником, востроглазым мальчишкой лет 14, едем на кладбище. Машина останавливается у знаменитой шушинской тюрьмы. Презрительно посмотрев на наше "рено", мальчишка говорит:
— Только джип, жигули или УАЗ могут осилить кладбищенскую дорогу, а эта фигушка так застрянет, что ее потом и краном не вытащить.
И точно, сразу же за тюрьмой, что стоит на отшлифованной каменотесами гранитной скале, начинается кладбищенская дорога. Она идет круто вниз по склону горы. Мы идем медленно и осторожно минут десять. Солнце в зените. Моя рубашка взмокает.
— Печет солнце от души, — говорю я задыхаясь.
— От того, что мы в Шуши — добавляет старший друг.
— Вот бы выпить здесь в глуши, сожрав кузнечика в тиши, — замечает младший.
Мы хохочем, потому что кузнечиков здесь тьма. Они сотнями вылетают из сиреневых колючек при наших шагах. А они даются мне с трудом. Как-то я поранил ногу. Потом зажило, но хожу с тростью. В Ереване 5-минутный путь от моего дома до кино "Наири" мне кажется утомительным путешествием, нога побаливает, да и на свой третий этаж поднимаюсь с остановками. . . А здесь мы все идем и идем, обливаясь потом.
— Еще долго до кладбища?
Мальчишка недоуменно смотрит на меня.
— Мы еще только начали идти. А кладбище под ногами. Только плит нет.
И впрямь, теперь мы видим едва заметные осколки могильных оград среди моря колючек, спутанного дерна и орд прыгающих кузнечиков. Если это одно из самых старых кладбищ, мистически проносится в голове, то мы идем поверх безымянных мощей предков, что зарыты еще в средневековье. Где же мои? Превозмогая боль в ноге и немного задыхаясь, ускоряю шаги. Полчаса, час. Когда мои изнуренные друзья и я подходим к обрыву, мальчишка, для которого этот путь был прогулкой, говорит:
— Это здесь. Вот уцелевшие плиты.
Но эти несъеденные азерами плиты на пустом и необъятном кладбище не мои. Какой-то статский советник, русский комендант, немец с немкой, аптекарь. А моих нет.
— Ну что, пошли обратно? — спрашивает нас мальчишка.
Друзья с тревогой смотрят на меня, а я стою обессиленный, готовый скорее замертво рухнуть, чем пуститься в обратный путь. От нечего делать читаю мысли своих друзей.
— Не говорил ли я тебе, что три пачки сигарет в день и цистерна выпитого за жизнь алкоголя тебе, балде предпенсионного возраста, смертельно опасна. Не втолковывал ли я тебе, недоумку, чтоб бросил курить, — хмурит бровь старший. А младший по-военному строг и сосредоточен:
— Придется тащить его на себе, — озабоченно думает он, уже разрабатывая стратегию выноса тела.
И тут в меня змеей вползает ненависть. Не только к этому долбаному генетически-разбойному, заклятому врагу, но и к Всевышнему, равнодушно взирающему на все это. И эта ненависть так велика, что заполняет меня дикой силой. Я, сорвавшись с места, иду всю дорогу первым, да так, что за мной едва поспевают мои друзья и мальчишка.
Только в гостинице я, наконец, валюсь на кровать и засыпаю. Просыпаюсь от гремящей музыки, шума и гула, что влетает в окно. Уже ночь. . . Значит, инаугурацию я проспал!
Вылетаю из номера и попадаю в ликующую многотысячную массу людей на городской площади. Идет праздничный концерт в честь инаугурации третьего президента Арцаха. Море родных лиц, которые смотрят на меня радостными глазами и улыбаются.
Вот стоит красавица с грудным ребенком на руках. Она утрет нос любой мисс мира. Ее малыш спит себе спокойно, а сама она, как к скале, прислонилась к мужу. Ба! Да я его знаю. Этого азатамартика я снимал на фронте, а того, что стоит рядом, — в госпитале. Как же его зовут? Я машу им рукой, они мне, но между нами танцующая молодежь.
— Эй, айастанцы! — слышу я сзади. Оборачиваюсь и вижу протянутую ко мне рюмку. Глотаю залпом.
— Это тутовка? — спрашиваю я охрипшим от водочной крепости голосом.
— Тутовый чай! — хохочет компания и наливает мне вторую, которая кажется слаще первой.
Златокудрые детишки-айасы, сидя на крепких плечах отцов, машут ладошками и заливаются колокольчиками. . . Сотни влюбленных пар! Нет, мое поколение положительно не вовремя родилось! Чувствуешь себя неполноценным, глядя на степанакертских див, и я исхожу пожилой завистью, видя, как их обнимают за осиные талии арцахские аленделоны.
Иду мимо гостевой трибуны и попадаю в круг офицеров. Они над чем-то смеются, сверкая золотом орденов и медалей, кивают заезжему гостю, а мне это особенно приятно, и я от души жму им руки и иду дальше.
Я старый конь, живущий в мире иллюзий, но почему мне так необычайно хорошо в реальности этой степанакертской ночи?! Все мне по сердцу — и люди, и город, и моя страна. Хочется кричать, и я кричу во все горло своим ушедшим в безвременье предкам:
— Мы победили! Мы очистили наш дом и никогда никому его не отдадим!!
Но мой ликующий крик тонет среди тысяч других, а я все кричу и кричу, потому что во мне уже нет дневной ненависти и душа до краев залита любовью. А это означает, что ОН не наказал, а простил меня, безумного богохульника. Простил, ибо Непостижим в своем Всепрощающем и Милостивом Присутствии. . .
Потом, охрипнув от крика, вспоминаю тутовый чай и начинаю энергичное движение к той золотой компании с чудесной рюмкой. Я же по крови шушинец, я чту традиции и боюсь не успеть, а мне, как гостю, не только непростительно, а просто неприлично не выпить тутового чая в хорошей степанакертской компании.