Уильям САРОЯН
ХАЧАТУРЯН
Я зачарован музыкой на всю жизнь, поэтому, когда бы я ни задумывался о сочинителе музыки, погружаюсь в глубины своего мыслительного аппарата и поражаюсь, как ему посчастливилось, что на его долю выпал талант такой величины, ибо именно величину я ставлю порой превыше всего.
Арам Хачатурян скончался несколько дней назад в возрасте семидесяти четырех лет. Он не принадлежал к числу худощавых армян, а был грузным или полным, и у нас складывалось впечатление, будто армяне генетически склонны к полноте. Они не отличаются особым ростом, а вообще-то они невысокие, но солидные. И армяне повсюду полагают, предполагают, подразумевают и льстят себе тем, что в этой тяжеловесности залог стабильности, энергичности и прочности. Но что мы знаем? Кроме того что мы по-прежнему существуем и время от времени один из нас становится композитором, другой — писателем, третий — художником, четвертый — государственным деятелем, пятый — бакалейщиком, шестой — крупным фермером, седьмой — адвокатом, восьмой — убийцей, а все остальные — пожирателями плова и фаршированных виноградных листьев.
Узнав о кончине Арама Хачатуряна, я не был подавлен горем, ибо мы и он, и я ожидали этого, хотя никогда не встречались и не переписывались: он не пишет по-английски, а я — по-армянски. Просто раз уж мы пережили своих отцов, дедов, матерей и бабушек, то вполне вероятно, что и мы однажды перестанем дышать. И вот в свое время в прекрасный город Тифлис, что в стране весельчаков, пришел 1903 год, и у жены некоего армянина с распространенной фамилией Хачатурян народился мальчик, который в скором времени был наречен именем Арам.
Арам Хачатурян. Уже в самом этом имени слышны оттенки драматизма. В одних именах есть драматизм, в других — нет. В имени Эмиль Золя драматизм есть. Помню, как я приступал к чтению биографии человека, который обвинял Золя! Так все начиналось. Мне тогда было лет двадцать. Мне не очень хотелось читать Золя, но когда встречается такое имя. . . Или же — Хачатурян! Драматично звучит? Еще бы, но не более, чем Арам Хачатурян!
Кто знает имена хороших мальчиков и девочек, которых вобрал в себя Арам Хачатурян и которые передали ему подавленный гнев и любовь, которые скачут вприпрыжку через всю сюиту к "Маскараду", под которую я танцевал с моим маленьким сыном, усадив его себе на плечи, и со своей дочуркой на руках, и мы трое безудержно кружились, подпрыгивая, навстречу Армении, истине, веселью, легкомыслию, неизвестному и незнаемому будущему.
Но в 1903 году родился Арам Хачатурян, и никому не дано было знать, что он скажет в своей Второй симфонии, когда ему исполнится 44 года. В самом деле, никому ничего не было ведомо о хриплом ребенке, которого обожала мать, любил отец и о котором бережно заботились братья-сестры, друзья и подружки, ибо вполне возможно, что у Арама Хачатуряна были старшие братья и сестры, хотя я о них не слышал, но, как правило, а не исключение, из полудюжины ребятишек вдруг откуда ни возьмись возникает один незаурядный, как этот Арам Хачатурян, не от мира сего. И вот он прибывает в Ленинград, как он стал называться в то время, начинает заниматься музыкой и играть на виолончели, причем безо всякого намерения сочинять музыку, а ведь он уже был вполне сформировавшейся личностью.
Давайте зададимся вопросом: для чего нужно писать симфонии? С тем же успехом я мог бы спросить о чем-нибудь другом. Но нас ограничивает личность автора этих строк, и поскольку им являюсь я, то, по моему убеждению, нам надлежит спросить самих себя: зачем писать симфонии, если можно заниматься земледелием и жить припеваючи, а вечные истины пусть живут сами по себе, если вы понимаете, о чем речь. Под вечными истинами я подразумеваю Бога и Тому Подобное. Почему? Потому что мы совершаем из ряда вон выходящие поступки, ибо не довольствуемся обычными. Последние, по нашему разумению, не отвечают нашим потребностям.
Вторая симфония Арама Хачатуряна явилась мне внезапно во всем своем величии и значении всего за восемь недель до кончины Арама.
. . . Итак, я стоял перед мольбертом, на котором была установлена пишущая машинка, в моем доме во Фресно, в моем замечательном родном городе, а мой кузен Рубен недавно принес из починки мой радиоприемник с частотами АМ и FM. Я говорю Рубену: "Настройся, пожалуйста, на станцию, передающую из Фресно классическую музыку. Непрерывная музыка составит мне компанию". Он настроился на нужную станцию и добился хорошего и четкого звучания. Когда я принимался за работу, то включал радио в розетку и тотчас комнату заливала хорошая или сносная музыка, сочиненная неизвестным композитором прошлого или настоящего. Музыка, сопровождавшая все, что я делал, становилась чем-то большим, и я был благодарен кузену Рубену — тоже, кстати, гению.
Однажды я включил приемник на полу у моих ног и принялся за дело. Пока я стоял и работал, разговаривая вслух, вдруг зазвучала совсем иная музыка, и я помимо своего желания начал задумываться, не прекращая писать, и прислушиваться. И вдруг в музыке прозвучало нечто такое, чего мне не доводилось слышать в чьей-либо другой музыке, сочиненной в другое время и в другом месте. А произошло вот что: раздался удивительный скрежет — понимаете? Очень осязаемый пронзительный звук, который был истолкован мной как вопль человеческой души. Затем этот скрежет-вопль повторился. На этот раз его смысл прозвучал яснее. Мало того, скрежет повторился в третий раз, причем его пронзительность смягчилась. Потом он повторился в четвертый раз, и я подумал: "Боже праведный, кто этот композитор и чего он добивается? Вопль — не музыка, а он превращает его в музыку, к тому же замечательную, несмотря на то, что он поднял такой шум и гам". 
И тут раздался пятый вскрик. А потом я сбился со счета и только созерцал и ощущал происходящее. Все протекало в величественной сфере мужественной печали со всплесками радости, словно воспоминания, затем все снова становилось на свои места, и я знал наверняка, что непостижимое использование в музыке чего-то напоминающего крики обязательно повторится, и решил, что на этот раз мне следует внимательно к ним прислушаться и уж хотя бы пересчитать. Их оказалось десять, весьма искусно вписанных в глубокомысленную и возвышающую прогрессию.
Так кто же он? Может, это некто, стоящий у истоков музыки? Может, Палестрина собственной персоной? Это явно не Гайдн, не Гендель, не Моцарт, а также не Бетховен или Чайковский и не прочие композиторы наших дней и ночей. Тогда кто же? Мне не верилось, что это американец Аарон Копланд или Вирджил Томсон, либо Рагглс, который сидел напротив меня на одной вечеринке в начале пятидесятых за внушительным столом в Национальном институте искусств и литературы в Нью-Йорке и жаловался, что его музыка не пользуется популярностью. Я, разумеется, перебрал в памяти всю музыку моего знакомого Джорджа Гершвина и убедился, что произведение, слышанное мною во Фресно на семидесятом году моей жизни, написано не им. Хотя у меня возникло подозрение, что этот композитор, должно быть, родом с Востока. Наверное, в конце, когда диктор объявит название произведения, меня ожидает большой сюрприз. Выяснится, что автор — современный китайский композитор из Красного Китая, а произведение не только удостоено престижных премий, но и завоевало всемирную любовь любителей музыки благодаря тому, что ему удалось высказаться за весь род человеческий и выразить переживания, гордость, тоску, печаль, безысходность, ликование и чаяния человеческой души лучше, чем кому-либо.
Неслыханная доселе музыка гремела раскатами, гарцевала и молилась, готовясь опять сорваться на крик, и срывалась. И я опять считал: каждый раз до десяти, а в финале раздался странный колокольный звон. Что означал этот высокий перезвон? И между делом я заговорил вслух. Я профессиональный литератор. Я догадался перед началом симфонии вставить чистую кассету в свой магнитофон "Панасоник", и мне повезло, что теперь я смогу прослушать ее на досуге.
Когда музыка умолкла, я прекратил печатать и говорить и услышал, как диктор сказал: "Вторую симфонию Арама Хачатуряна исполнил Венский симфонический оркестр, дирижер такой-то". Вот это да! Я знал его Концерт для фортепьяно, Скрипичный концерт, сюиту к "Маскараду" и балет "Гаяне", но я понятия не имел, что у него есть симфонии, не говоря уже о Второй симфонии Арама Хачатуряна. Но теперь она записалась на пленку вместе со стрекотом машинки и моими высказываниями, которые я совершенно не могу разобрать, но скорее всего это восклицания типа "Ну же, давай"; "Вот это толково"; "Не умолкай, говори дальше"; "Не сдавайся, борись со смертью хотя бы до ничейного результата!"
Вторая симфония Арама Хачатуряна существует, сочинена. Однажды в Вене он лично дирижировал оркестром, исполнявшим ее. Я настолько потрясен ею, что готов забыть прочие симфонии всех других композиторов и считаю своим долгом постичь то, что сказал и что говорит этот армянин. Создается впечатление, что Хачатурян мужественно, с гордостью, с достоинством, с нотками армянской несокрушимости в голосе взывает: "О, Смерть, нам не миновать тебя, а потому, будь так любезна, дай и нам не пройти мимо жизни в наш смертный час". Десятикратно повторенный скрип дверных петель, приближающийся к возгласам памяти, души, забвения, тела, возраста, неудач, нетленности, успеха из неудачи, смерти, страха перед смертью, вступления в жизнь и страха перед жизнью, затем мудрости и страха ни перед жизнью, ни перед смертью, с колокольным звоном и перебоями в звучании и в темах, причем это было сочинено в расцвете сил, когда ему было едва за сорок.
Арам Хачатурян не первый, кого волнует и беспокоит грохот и непобедимая мощь смерти, ее коварство и насмешки, опустошение и бессмысленность вкупе с величием и неприемлемостью для него самого, для человека, который учится принимать неприемлемость смерти, вводя ее в свою Вторую симфонию.
Я утверждаю, что Вторая симфония не столько об изгнании смерти из человеческого опыта, как обещает Христос, а, как мне представляется, о присутствии смерти во всем роде и опыте человеческом. В самом деле, смерть — единственная для всех очевидная определенность, великий уравниватель, как изрек однажды некто; именно смерть придает значимость жизни. Неизбежность смерти, если вы разумны, заставляет вас упорно трудиться над тем, чтобы ваша жизнь приносила вам глубочайшее наслаждение. Вторая симфония — ясное и красноречивое звуковое сообщение, которое может быть по-разному истолковано великим множеством людей, различными обществами и культурами таким образом, что, нравится нам это или нет, смерть занимает главное место в жизни.
И вот Арама Хачатуряна нет, а я есть. Он прожил 74 года, а я — пишущий эти строки — 70 лет. Мы — армяне, во всяком случае теоретически. Один из нас прожил в России, главным образом в Ленинграде и Москве, другой — в Америке, в основном во Фресно и Нью-Йорке. Нас беспокоит, как случилось, что один из нас сочинил музыкальное произведение, непритязательно и арифметически именуемое Второй симфонией, а другой стоит босой перед портативной машинкой на мольберте в сборном домике во Фресно; и как можно говорить, что смысл Второй симфонии перекликается со смыслом текста, написанного в память Арама Хачатуряна?
Арам Хачатурян сделал свое дело, прожил жизнь, занялся преподаванием, когда его тяга к сочинительству иссякла, насладился славой, достойно жил и пользовался почетом на родине и в Вене, а также в Лондоне, Нью-Йорке, Филадельфии и Голливуде. Он — герой моего повествования. Именно он взялся за работу и сложил симфонию из десятка непостижимых скрежетов, которые в конце концов дошли до моего слуха во Фресно, всего за пару месяцев до его кончины и за три-четыре месяца до моего семидесятилетия.
1978
Menu
