АНАТОЛИЙ ГРИГОРЯН НАЧАЛ С РИСУНКА МЕЛОМ НА СТЕНАХ своего гюмрийского дома и прошел по художественным галереям мира. Он всегда был верен себе. Его яркие жизнеутверждающие полотна всегда покоряли нас своей человечностью и сохраняли свою индивидуальность. Он весь был в непрестанном движении, шел путем кристаллизации и исполнения того, что хотел выразить. Ни разу не свернул в сторону, но увлекался, не обольщаясь другим, не отрицал и не отказывался от самого себя. Одаренный художник, он имел свой голос, свою палитру, свою тему. Был большим художником, потому что за каждым оттенком и линией угадывались другие цвета, другие линии и новая глубина.
Его поразительная образность, такая доступная всем, таила в себе глубины философского склада. Так приходит утро на землю, и все открывается перед вами в своей изначальной прелести и росистом первородстве, солнце распахивает красоту мира, сердце дышит верой, даже измученное, все повидавшее сердце.
Есть у Анатолия Григоряна внешняя простота изображаемого образа. Он сам же и подтверждал, что реальность интересна не своей поверхностью, но глубиной. То, что изображено на холсте, по мнению Анатолия, не все, что хотел сказать художник, это только верхний слой. Только фасад здания. В нем есть двери, но они открываются лишь сердцу, и понять суть работы может лишь оно.
Анатолий держал свои алые паруса поднятыми при любой погоде. Его искусство — это лучшее средство от уныния. Рассматривая его картины, понимаешь, что уныние — смертный грех и если в мире есть искусство такой красоты, то грустить точно не стоит.
Начало активной творческой жизни художника относится к середине 60-х годов. Тогда армянская живопись переживала подлинный расцвет. Чуть ли не каждая выставка становилась событием. Не написана еще история великой самоотверженности, труда и артистичности той поистине карнавальной художественной жизни. Были дружбы, ссоры, ревности, расставания. Но было и самое главное, были внутренние крепкие связи, духовные, творческие, а не рыночно-деловые интересы. Было бескорыстное отношение к творчеству, которое никак невозможно создать ни рекламой, ни призывами, ни примерами из истории. Тогда именно там была точка свершений.
ИМЕННО В ЭТОТ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА, представленного на одной из республиканских выставок, выявилась творческая индивидуальность художника, выразившаяся в смелой и свободной интерпретации темы, в беспокойном и динамичном ритме построения композиции, придающем картинам внутреннее движение. В них проявился незаурядный живописный темперамент автора, замешанный прежде всего на горячем, живом чувстве. В ранних картинах, как и во всем том, что вышло из-под его кисти в дальнейшем, зрителя восхищает чувство современности, чувство солнца и света, способность художника изумляться красоте жизни и воплощать эти чувства в оригинальных художественных образах. Конечно, в поздних работах Анатолия появилось больше драматизма и колорит стал строже, а выразительные средства — лаконичнее. Но художественные принципы Анатолия остались вызывающе праздничными и дерзновенными по красоте. Но отчасти. Потому что, сохранив непосредственность восприятия, Григорян открыл новые возможности живописно-пластического восприятия мира, пользуясь предшествующим художественным опытом.
Фантазия Анатолия черпала материал из обыденности. Он наблюдал обычную жизнь, вовсе не стремясь к парадоксам, а его юмор не признавал ограничений — даже сквозь грусть художника проглядывал луч улыбки. В этом был весь Григорян — человек и художник — в стремлении сохранить бодрость духа, улыбнуться во всех жизненных обстоятельствах.
В своих работах Анатолий длил в себе красоту детства, очищал ее от ложных деталей, противился негативным новым впечатлениям, жил ею, тратя на нее всю свою душу, силу воображения и чуткость. Он служил своему идеалу, уточняя его, не ведая иной религии и страсти. И это служение привело к созданию прекрасных полотен.
Вера в непременность человеческого счастья, искреннее стремление художника одарить всех и каждого радостью сверкающего самоцветами мира — вот внутренний смысл и сущность многих картин Григоряна, дышащих светом и теплом, пропитанных свежестью горного ветра, ощущением неувядаемой юности и удивлением жизни. Даже в самых драматичных произведениях художника («Реквием», «Скорбь», «1915 год»), в которых он обращается к трагическим страницам армянской истории, он оставляет место надежде, говорит о счастье увидеть мир иным.
Я ЗНАЛА АНАТОЛИЯ ГРИГОРЯНА НА ПРОТЯЖЕНИИ ЧЕТЫРЕХ ДЕСЯТКОВ ЛЕТ, видела его выставки, но та лавина работ, которую я увидела в его мастерской, когда мы отмечали его юбилей — 75-летие, была буквально ошеломляющей. Когда он успел все это создать? Ведь большая часть времени уходила на преподавание в Художественной академии, на общественную работу (он долгие годы работал секретарем правления Союза художников Армении, избирался членом правления СХ). Но Анатолий умел работать с поражающей собранностью и целеустремленностью. Молодой увлеченности и жизненному любопытству можно было только позавидовать.
Анатолий, которого все с любовью называли просто Толик, был, что называется, не от мира сего, обладал благородной мужской красотой и душевным изяществом. Невысокого роста, с внимательным и деловитым взглядом добрых карих глаз, глубоко посаженных под густые брови, он располагал к себе сразу. Всех его друзей и знакомых привлекали щедрость и неиссякаемость воображения художника, его эрудиция. Он любил общество самых разных людей, любил споры, где он сразу становился естественным центром в силу изящества ума, остроумия, необыкновенной свободы, с которой он вел разговор, и того доброжелательства, которое как магнит притягивало к нему людей. Его нужно было видеть за мольбертом, чувствовать, как глубоко и тщательно готовил он каждую минуту работы, как все, что он делал, проходило через его сердце, как была продумана и мастерски выполнена форма и как тактично каждый новый мазок вплетался в общую композицию и как эта композиция начинала звучать.
Анатолий любил жизнь неистово и горячо. Как творил, так и жил. Любил свою семью, друзей, культуру, запах краски, цвет, первичную материю бытия. Но мудрый, зрелый художник был одновременно наивным юношей, влюбленным в жизнь, и самоироничным наблюдателем.
В последние месяцы он не приходил в свою мастерскую, увешанную картинами. Ему трудно было стоять перед мольбертом, на котором так и останется стоять начатая в минувшем году работа. И он работал за столом. За полвека с лишним в искусстве творчество перестало быть потребностью натуры художника. Оно стало биологической необходимостью. Как дышать…
Сколько произведений было им создано — он не подсчитывал. Но каждая картина жила в его сердце, и им там не было тесно. Сердце перестало биться, но картины будут жить бесконечно. До тех пор, пока будет жить земля, под небом которой они создавались.
