КОЛЬЦО

Биографию Давида Гарибяна можно уместить в одном абзаце. Родился в 1986 году, окончил ереванскую среднюю школу им. Белинского в 2004г. , поступил на факультет русской филологии Ереванского государственного университета, ныне — студент IV курса.
Насчет успеваемости, честно говоря, не спрашивал. Но известно, что Давид параллельно учебе успевает писать, пробует силы в различных литературных жанрах. Предлагаем вниманию читателя рассказ "Кольцо", с которого, быть может, начнется второй абзац биографии сегодняшнего студента.
Рассказ
В подвале их пятиэтажки открылось какое-то новомодное заведение — "объект", и соседи сверху провели "левый" свет. Карине с матерью каждый вечер ходили в гости к соседям смотреть телевизор. Старенький "Сапфир" то и дело мигал, бледнел и грозился отключиться (не хватало напряжения) , но это все же было лучше, чем медленно сходить в полутьме с ума.Часам к десяти они возвращались к себе и ложились спать, потому что надо было экономить свечи. Каждую ночь Карине долго не могла уснуть. Когда же засыпала, ее будил надрывный кашель матери, которая простудилась еще прошлой зимой и все никак не выздоравливала. И Карине думала о том, что скоро кончатся последние деньги и даже лекарства для матери не на что будет купить. Она знала, что продаст обручальное кольцо, — единственное, что осталось. Другого выхода не было. Отец, уехавший на заработки два месяца назад, все еще не давал о себе знать. А того, кто подарил ей это кольцо, наверняка уже не было в живых. Она давно заставила себя понять это и втихомолку выплакала все слезы. Но все равно ждала.
Последнее письмо от него пришло почти год назад. Пришло одновременно с радостными вестями оттуда. А потом — ничего.
Вчера, когда она вернулась домой после долгой хлебной очереди, он сидел на диване в гостиной и улыбался немой улыбкой. Карине зажмурила глаза — и галлюцинация исчезла. На время.
Потом пришло письмо, датированное декабрем прошлого года. Несколько дней спустя — еще одно, снова декабрьское. В них не было ничего о войне, словно они писались и не оттуда. В них не было ничего о весне, словно весны никогда не существовало. Карине многое бы отдала за то, чтобы декабрьские письма пришли в декабре. Тогда бы она сидела у чугунной буржуйки, ужасно прожорливой на дрова и скупой на тепло, и читала бы письма маме. И мама радовалась бы вместе с ней.
Но письма пришли весной. И Карине возненавидела наступавшую весну с ее немым теплом и немым солнцем.
С тех пор кольцо жгло ей палец, но она не могла его снять. После тех писем Карине с матерью как-то избегали друг друга и почему-то почти совсем не разговаривали, словно раз и навсегда поняли друг друга без слов. Мать лишь изредка вздыхала, словно вновь и вновь смирялась с чем-то. А Карине ждала. Ждала, потому что люди не должны погибать молодыми. Это неправильно, неестественно. Вся надежда ее была на ту нехитрую логику. И на кольцо, которое она скоро продаст. Продаст, а не заложит, потому что в ломбарде цену сильно урежут, а им нужны деньги.
Как-то днем Карине вдруг поняла, что воспоминаний больше нет. Раньше воспоминания были во всем, во всяком предмете вокруг. Вот, например, пепельница на подоконнике. Тогда, когда он впервые пришел и принес цветы — кажется, фиалки, — эта пепельница стояла на столе перед ним. И от смущения он не сводил глаз с этой пепельницы. . . Теперь же это просто пепельница. Ее уютная тяжесть, холодок хрусталя — все это вдруг онемело. Дрянная пепельница пережила его.
Карине испытала почти детскую радость, когда вдребезги разбила пепельницу об пол. Но и тогда ничего не изменилось. Разве что мама вдруг вышла из круглосуточного оцепенения и, откашлявшись, проговорила:
— Вернется. . .
Потом все было по-прежнему, только воспоминаний становилось все меньше. И с каждым потерянным воспоминанием исчезало что-то нежно-щемящее. И все вокруг немело.
Карине каждый день с нетерпением ждала темноты, чтобы поскорее лечь спать, чтобы снова слышать материнский кашель и ненавидеть себя за то, что не может удержать воспоминания.
Вскоре как-то незаметно настал день ее рождения. 22-й день ее рождения. Она долго стояла перед зеркалом и понимала, что нужно постареть как можно раньше, чтобы больше ничего не хотеть. Но разве она виновата в том, что хочет жить?. . Мама хлопотала на кухне, как когда-то, и испекла нечто вроде торта. Они устроили небольшой пир и даже поговорили немного. Но вскоре между ними опять выросло что-то непреодолимое и тяжелое.
А утром мама долго кашляла и плевалась алой слюной. . .
Возвращаясь домой и физически чувствуя пустоту там, где было кольцо, Карине поняла, что теперь он бесконечно одинок. И чувствовала его одиночество. Нужного же лекарства она не нашла ни в одной городской аптеке.
Она принялась звонить одному знакомому медику, который за определенную плату мог достать дефицитные препараты. Знакомый обещал помочь и на следующий день принес ампулы. И от суммы, вырученной за кольцо, осталось 30 долларов. Зато матери стало легче.
И снова была ночь. Все повторилось, разве что кольцо больше не жгло палец и не надо было думать, откуда взять денег, потому что взять их было больше неоткуда. Карине долго лежала с открытыми глазами. Временами потолок, куда был устремлен ее неподвижный взгляд, опускался все ниже и ниже. И Карине чувствовала его немую тяжесть. Хотелось кричать, но она почему-то не могла. . . Проснувшись, Карине еще раз подумала, что теперь он одинок раз и навсегда, и встала с постели. И почувствовала дикую, нечеловеческую усталость. Слегка покачнулась и, удержавшись на ногах, еле слышно прошептала, обращаясь к себе:
— Устала. . .
На утро мать застала ее сидящей на диване в гостиной. Карине была в ночной рубашке и улыбалась кому-то, и улыбка выходила страшная, немая и холодная.
Карине не узнала его, когда он вернулся, и не заговорила с ним. Она перестала узнавать кого-либо. Кроме матери. Он долго расспрашивал мать Карине, как все это произошло, но та то и дело ударялась в слезы. . .Он провел бессонную ночь в их квартире. . . Слишком многое было пережито, а теперь вот. . . Сколько раз в госпитале, отгоняя от себя удушливый, невыносимый запах лекарств, он представлял себе встречу с Карине, как много слов накопилось за это время в душе его — важных, необходимых, нежных. . .
Родители ждали его на следующий день. Они уже знали о ранении, плене, лечении в госпитале. И были на седьмом небе оттого, что дождались сына, а Карине, выходит, не дождалась. . .
Утром он вышел за сигаретами и хлебом. Прикупил еще съестного для живущих впроголодь матери с дочкой. Возвращаясь, увидел на углу старушку, торгующую поздними, последними фиалками. Вспомнил, как приносил их Карине всю прошлую весну.
Она сидела на диване в гостиной перед журнальным столиком и оцепенело глядела на телеэкран с бодрой утренней парой ведущих. Он подошел со стороны экрана, заслонил его и вывалил на столик гору фиалок. Мать Карине глядела на них, стоя в дверях и зажав рот рукой.
Карине взяла один букетик, другой, третий. . . Целую охапку. Она прижала цветы к лицу и посмотрела на мужчину, появившегося вместо пары, говорящей с телеэкрана на непонятном языке. Она закрыла глаза, чтобы этот мужчина исчез, а та пара вернулась, и продолжала шептать что-то непонятное, но успокаивающее. Но мужчина не исчез, и она вдруг услышала голос:
— Это фиалки, Карине. . . Ты ведь их любишь?
— Люблю, — послушно сказала она.
— А меня? Ты же обещала дождаться. . . Где кольцо?
Он все знал про кольцо и просто хотел пробиться сквозь пелену безумия, разделявшую их теперь, к ее памяти. Во взгляде Карине появилась мучительная тревога.
— Где кольцо? — тихо и нежно повторил он.
Карине опустила голову, посмотрела на безымянный палец левой руки и опять вскинула глаза. И откуда-то из глубины сознания медленно всплыло имя — бесконечно дорогое, любимое. . .
— Ты больше не уйдешь, Ваан? — она почувствовала, как соскучилась по произнесенному вслух этому имени. — А кольцо. . .
Он не дал ей докончить. Обнял ее, не выпускавшую из рук цветы, шепча на ухо то ее ласковое прозвище, о котором знали только они.
Карине перевела взгляд на обомлевшую мать, потом опять на Ваана и улыбнулась ему совсем почти осмысленной улыбкой, нежной, как прижатые к лицу фиалки.