Если бы HighFest-а не было на свете, Артуру Гукасяну следовало бы придумать его хотя бы для того, чтобы привезти Евгения ГРИШКОВЦА. И не только для того, чтобы в рамках HighFest-a, как гласит фестивальная афиша, выступила "мегазвезда российского театра", обладатель не одной "Золотой маски", артист, вошедший в Книгу рекордов Гиннесса, потому что на фестивале в его честь умудрился показать все шесть своих моноспектаклей подряд, в течение 9 часов в одиночку удерживая внимание зала.
Гришковец — явление на сцене уникальное, это человек-театр. И в театре этом гармоничным образом сочетается блестящее слово талантливого литератора, обаятельная актерская энергетика, а главное, фантастическое для сорокалетнего мужчины мировосприятие, сочетающее сарказм с какой-то детской первозданностью ощущений.
"Как я съел собаку" и "Одновременно". После второго спектакля на сцене Национального театра им. Сундукяна Евгений говорил: "Я не ожидал — у меня сегодня уникальный день. Я просто счастлив". Ведь каждому артисту так приятно, когда его полюбили! "Вообще, каждый хочет, чтобы его полюбили. Даже так, как аборигены Джеймса Кука. И пускай даже съедят! Ведь не будете же вы есть то, что вам не нравится. . . " Ереванский зритель Гришковца съесть — не съел, но принял так, что мегазвезда заявила, что вот теперь-то с удовольствием приедет в Ереван на большие гастроли.
— Как профессиональный литературовед и начинающий писатель Евгений Гришковец вышел на сцену?
— Я занимался писаниной еще со школы. Потом служил во флоте, вернулся и продолжал заниматься писаниной, закончил филфак, занимался стиховедением. В частности, Гумилевым. И острейше почувствовал, что метафора в современном искусстве совершенно неактуальна. При этом я занимался, с одной стороны, поэзией, с другой — пантомимой, в основе обеих лежит метафора, и понял, что хочу от нее отказаться. У меня была маленькая труппа и не было пьес — мы их сочиняли в процессе репетиций. Я создавал у актеров иллюзию, что они сами это сочинили. И от этого они были счастливы. Это был театр очень счастливых людей, которые понимали, что они еще и соавторы, — незаменимые и неповторимые. Но сам я на сцену не выходил. Я себе очень не нравлюсь, у меня есть дефект речи — я картавлю, а это категорическая профнепригодность. А потом я уехал из родного Кемерово в Калининград, у меня не осталось актеров. Был один-единственный актер, которому не нужно было платить, — это был я сам. И я вышел на сцену.
— Но сейчас вы позиционируете себя как писателя?
— У меня есть книга пьес — когда я их писал, писателем себя не ощущал. Я их называю не пьесами, а предложениями к театру. Но в 94-м году задумал и написал роман "Рубашка". Пошли тиражи, и я оказался в роли человека, который общается с читателем только посредством текста. Кстати, с этим романом произошел курьез. В этом июне на некоторое время я стал самым знаменитым писателем России. Ну вы знаете историю про Литвиненко, которого убили в Лондоне, про полоний-210, про господина Лугового, который сообщил, что у него были контакты с английской МИ-6, ему передали засекреченный мобильный телефон и. . . книгу для шифра — роман Евгения Гришковца "Рубашка". Я про это ничего не знал. Возвращаюсь из Тюмени — мне звонок. "Алло, это РИА "Новости". У вас были контакты с английской разведкой?" Я говорю: "Конечно!" — "А с кем?" — "С Джеймсом Бондом". — "Ах, вы еще и шутите!" А еще через пять минут мне позвонил Михал Михалыч Жванецкий и сказал: "Женя, знай, что все писатели России тебе завидуют". У меня подскочили тиражи — на обложке красовалось "Штирлиц ее тоже читал!"
А вообще, лучшее мое литературное произведение, на мой взгляд, — это третья повесть. Еще у меня есть две книги рассказов, только что вышла книга — это девять портретов учителей и людей, которые сыграли в моей жизни очень важную роль. Невозможно понять, в какой эпохе это происходит. Это история универсальной жизни. У Аксенова есть фраза, которая мне очень нравится: сажусь писать мемуары, у меня получается литература. Сейчас пишу большой роман под уже нерабочим названием "Асфальт", который выйдет в апреле. А вообще писатель — не актер, это дело серьезное. Вот меня, например, как был объявлен писателем, сразу стали спрашивать, что я думаю о политической жизни, звать в разные партии. Кстати, я пишу ручкой — не умею пользоваться компьютером. У меня нет ноутбука. Зато у меня есть печка. В ней можно сжигать рукописи, если в них что-то не понравилось. И, скажу я вам, горят они прекрасно!
— Вы сами режиссируете свои спектакли?
— Нет такой науки — режиссура. Есть искусствоведение, филология, история. Я изучал фундаментальные науки. Столкнувшись с режиссерами на практике и в жизни, я понял, что они довольно дико образованны. То есть они не образованны совсем — во всяком случае многие. Они занимаются практикой. Для меня задача режиссера — это прежде всего организация внимания. Режиссер еще и предлагает правила игры — они должны быть интересны зрителю, и их должно быть приятно исполнять. Это просто. А профессиональные режиссеры часто стараются поставить себе памятник прямо на сцене, забывая о сущности театра. И тогда зритель начинает думать о чем-то своем, посматривать на красивых женщин в зале — заниматься жизнью. У меня есть искусствоведческое образование, и в этом качестве меня не интересуют режиссеры, которые делают спектакль, меня интересуют режиссеры, которые делают Театр. В искусстве жизненная необходимость — это невероятно важно. У меня есть театральный проект из шести спектаклей, который живет совершенно независимо, который никогда не получал ни одной копейки бюджетных денег. Для меня игра спектакля или написание книги — это способ моего существования.
Я не актер и не режиссер. Я исполняю собственный текст и существую собственной жизнью. Я един и неразделим. Как сказал поэт, факт жизни не имеет значения. Значение имеют переживания по этому поводу. Вот это меня интересует. И я хочу быть понятным. Меня не очень интересуют даже особенности русского сознания. Потому что, если я начну копаться в особенностях русского сознания, я тут же перестану быть русским. Меня интересует только универсальное. Давно и подробно. А если я начну делить себя на актера, режиссера и некоего драматурга, получится шизофрения.
— Вам очень принципиально, чтобы на спектакле смеялись? Ведь "Как я съел собаку" — это смешно примерно настолько же, насколько "Зона" Довлатова.
— Когда я сделал этот спектакль, меня активно сравнивали с Довлатовым, и тогда я его впервые прочитал, и моя последняя книга — это во многом ответ Довлатову. Я участвовал в его юбилейных вечерах, читал его тексты со сцены и понял, в чем проблема писателя Довлатова. Он слишком детально любил свою эпоху. Признаки эпохи несколько отталкивают молодых, заставляют воспринимать его истории как истории другого поколения. Поэтому при ощутимом, как многие считают, сходстве есть различие. Я стараюсь размывать признаки поколения. И если в "Как я съел собаку" они тем не менее ощутимы, в остальных работах этого вообще нет. А смех в зале мне очень важен как диалог, мне очень важно, чтобы люди реагировали действием. Я на этом настаиваю и стараюсь этого добиваться. Если люди не будут смеяться, они и не заплачут — вот в чем дело.
Сейчас главная проблема литературного контекста — поиск героя. Я стараюсь писать про человека, который работает и очень много времени проводит на работе. Мы ведь читаем либо очень светские истории — такая тусовочная литература типа Робски, который пишет об очень богатых людях, и большинство читающих представления не имеет, как они живут. Или о бандитах. Или концептуальные постмодернистские истории. А я реалистический писатель, можно сказать — соцреалистический, я не боюсь этого определения.
— Вы очень много играете за рубежом, на фестивалях. Неужели в переводе не теряется половина текстовых фишек?
— Теряется, разумеется, но это зависит от перевода. Я придумал такой способ, когда переводчик сидит на сцене прямо рядом со мной. У него нет перед собой текста — зрители это видят — я просто говорю короткими фразами. И тут многое зависит не только от уровня переводчика, но от его эмоционального поля. Вот польский переводчик — он переводит меня страшно смешно, и поляки воспринимают меня чистым комиком. Французы — скорее лирико-трагическим персонажем. Английский переводчик переводит без интонаций, он даже потребовал, чтобы на него на сцене не давали света. Я с ними очень долго работаю, подробно спрашиваю — а вот то-то будет понятно?
— Когда ваши пьесы ставят другие, внося свои интерпретации, ревнуете? Или если ставите с другими актерами, а сами на сцену не выходите?
— Есть спектакль "Осада", который я ставил как автор пьесы и режиссер во МХАТе — и все замечательно, прекрасные взаимоотношения. Когда ставят другие?. . Я не люблю бездарные спектакли. По моей пьесе "Зима" был поставлен спектакль в "Рампе". Он очень, о-о-очень сильно переделан, но мне очень нравится. Пьесы я пишу — только диалоги. Там нет ремарок, описаний, так что режиссеру можно много чего придумать. Я понимаю, почему драматурги очень несчастные люди — они подспудно описывают спектакль, пытаются диктовать режиссеру, как ставить. А кому это понравится? Режиссер их задумок не выполняет, потом драматург приходит, смотрит пьесу, убегает, напивается и кричит: "Снимите мою фамилию с афиши!". А я сам много играю, демонстрирую ту модель театра, которую хочу, поэтому очень спокойно отношусь к тому, как интерпретируются мои пьесы в других театрах. Если бы я был только драматургом, конечно, я бы сильнее переживал по этому поводу.
— Вы объездили чуть ли не весь мир. И где лучше всего играется?
— Лучше всего меня принимали и принимают в Москве. Там очень тренированный зритель. Для Москвы театральная жизнь является составляющей жизни города. Они не только очень хорошо понимают то, что происходит на сцене, но еще и театральное качество. Они любят театральный ритуал, не уходят со скучных спектаклей, много и долго аплодируют. В провинции, там, где нет своего театра и театральной привычки, зритель очень "тугой". В Европе. . . Мне пришлось поработать в Швейцарии. Трудно работать в городе, где часов больше, чем людей. Ведь что такое швейцарец? Это человек, для которого абсолютное счастье работать в большой компании и знать, что к пятидесяти годам у него будет такая-то зарплата, он сможет брать такие-то кредиты. Он третьего ребенка родил, потому что появятся льготы, и он очень счастливый от того, что все это заранее знает. А для русского человека, который этих благ не имеет, вот так увидел свою жизнь — в одну линию — пошел и повесился. Для них очень важно, чтобы все было как было, а для русского человека очень важно все к чертовой матери переделать. И я вижу, что тут тоже так. Люди покупают выгодный бизнес, какой-нибудь магазин или кафе и тут же превращают в туристическую контору. Нужно все переделать и посмотреть, как это будет! Там делают на века, а здесь, мне показалось, сомневаются.
А вообще не знаю, как вам это понравится, но для меня Армения все равно — составная восприятия родины. Все равно лучшие шашлыки на сибирских трассах делали и делают армяне. А еще в Кемерово рядом с нашим домом была сапожная будка, в которой работал армянин. Он был из бывших ссыльных и всегда давал нам конфеты. А если у него закатывался куда-то гвоздик и ты его находил, он так тепло гладил по голове, что потом надолго оставалось чувство необычайной важности того, что ты этот гвоздик нашел.
— А как вы с вашим, по собственному определению, соцреализмом относитесь к радикальным новациям в сегодняшнем театре?
— Есть такие театры, в основном существующие за счет грантов. Они их выигрывают, а потом отрабатывают. Как правило, это не очень хороший театр. Они не делают спектакля, который потом будет хотя бы пять лет жить со зрителем. Отработали грант — и все. Это гораздо проще. У меня замечательные отношения с Эдуардом Бояковым, продюсером и руководителем театра "Практика", который специализируется на "новой драме", но во вкусах мы расходимся кардинально. На мой взгляд, новая драма — это тупик. Ведь геи, лесбиянки, бомжи не ходят смотреть про геев, лесбиянок и бомжей. Ходят смотреть совсем другие люди. А человеку интересен человек — тот, который ему близок и понятен. А еще один тупик — это продюсерское искусство. Продюсер — не художник, он оперирует известным: берет известного драматурга, режиссера и актеров и пытается соединить их так, чтобы получилась прибыль. Только художник может шагнуть в неизвестность, и когда в результате этого шага рождается настоящее искусство, это замечательно.
— Мало того, что вы пишете, ставите и играете, вы еще и поете!
— Вообще-то я не пою, но музыкальный проект у меня есть. Когда я его делал, для меня было крайне важно, чтобы он хотя бы был незатратным. У меня есть очень хорошие музыканты, группа "Бигуди", такой талантливый молодой композитор — Максим Сергеев, он же ди-джей, который пишет музыку, а я к ней пишу тексты. Я их не пою, а говорю. Вышли диски — уже три. И еще мы играем концерты в клубах. И это очень хорошо — у этого есть своя история и свое пространство. Захватывать другие культурные территории очень-очень приятно. Хорошая такая штука — культурная экспансия.
Menu
