Вениамин Смехов
"МЕДНЫЕ ТРУБЫ ЧАСТО НАКРЫВАЮТСЯ МЕДНЫМ ТАЗОМ. . . "
Большой привет от Дягилева! "Русские сезоны"! Правда, не в Париже, а в Ереване. Очередные Дни культуры России в Армении, очередная инициатива Министерства культуры Армении и лично министра Асмик Погосян, активно поддержанная российской стороной, взяла старт и сулит много сюрпризов. В том числе — визит блистательной Майи Плисецкой и Родиона Щедрина и первого по всем рейтингам театра Москвы — театра Петра Фоменко с двумя толстовскими постановками!
А открылись русские сезоны приездом в Ереван Вениамина Смехова. Для широкой публики и по собственному признанию — Атоса из знаменитых "Трех мушкетеров", для более узкого круга ценителей — артиста золотой эпохи Таганки времен Любимова и Высоцкого, режиссера, литератора.
Творческий вечер Вениамина Смехова, от которого многие ожидали "театральных историй", обернулся неожиданной встречей со Словом — высоким словом поэзии Серебряного века. Маяковский, Вертинский, Саша Черный, Игорь Северянин, потом Высоцкий, даже Иртеньев, проза Эрдмана, собственные стихи. . .
На встречу в СТД артист пришел с супругой — доктором искусствоведения, театроведом Галиной Аксеновой. И состоялся интереснейший разговор — о времени, о театре, о литературе, о культуре — человека Культуры, интеллектуала, современника и друга многих и многих удивительных людей, участника и очевидца многих и многих театральных Событий, умеющего пропустить их сквозь призму творческого восприятия.
— У НАС СЧАСТЛИВАЯ ЖИЗНЬ ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ начиная с самых несчастных в России, и не только в России, в Армении тоже — 90-х годов. Нам тогда повезло — меня пригласили в Германию ставить там оперный спектакль, потом были Израиль, Париж. . . Мы возвращались домой в Москву и каждый раз видели совсем другую страну. Менялось все — рельеф, ландшафт, отношения, валюта, речь, лексика, увядала русская словесность. У нас была очень приятная поездка во Францию, там по собственной пьесе "Две сестры" я ставил спектакль на мою любимую тему — Лиля Брик, Эльза Триоле, Арагон, Маяковский. . . И в это время мы заметили, что в Париже можно услышать настоящий русский язык, а в Москве его почти уже не оставалось. Что-то менялось, что-то передвигалось, и только сейчас, кажется мне, у нас дома идет медленное возвращение к каким-то правильным нормам языка. . . Идут споры, как и у вас — как инвестировать будущее? Как развивать молодое поколение? И власть, многогрешная, как и везде, говорит красивые слова, а реальность — в руках реальных людей, таких, как мы с вами, которые могут что-то делать, и это делается.
Сейчас, когда говорят о буме Таганки 70-х годов. . . Мы иногда путаем положительный знак в отношении страны, какого-то социального климата со знаком плюс своей молодости. Когда сегодня какие-то живые люди говорят, что при Сталине было лучше. . . Я не продолжаю. Просто им было по 16 лет. . .
МНЕ ПРИЯТНО ВАШЕ ДОБРОЕ ОТНОШЕНИЕ, я считаю, что это суммированное отношение к тому, что являет собой театр России, который всегда был переплетен теснейшими узами с армянским искусством. И в России очень много Армении — культурной, высокой, духовной, в московской жизни очень много не влияния — персоналий. В моей жизни этого было много, начиная с блестящего Бояджиева — я имел честь дружить с великим театроведом, потом Дживелегов — могучие умы. . . И как это назвать — русское, армянское, мировое? Когда талантливо, то это уже и не важно. Хотя бесконечно приятно, что мой талантливейший старший друг Армен Джигарханян бесконечно возвращается к тому, что есть его сущность, его корни, что питает его творчество.
Мое смущение в том, что мне в жизни повезло как бы не за самого себя, а "за того парня". Я не рассчитывал, что будет такой успех театральный — собирался бросать актерство, и тут случилась Таганка. А потом случилась поэзия. Поэзия, которая явственно и опосредованно, явственно и незаметно ложится в основу жизни — и русской, и армянской, если я не ошибаюсь. Наши гиды вчера рассказывали, что новое поколение в Армении отстает в знании истории родной страны, в том числе истории культуры, а мы замешаны на этом — такая поэтическая материя. Мне трудно в это поверить, потому что вчера был такой отклик, какой очень редко бывает, температура контакта вчерашней встречи была не "ниже", а "выше". Может быть, это связано с феноменом встречи "другого"? Тем не менее были очень непосредственные, дорогие мне реакции. Было что-то особенное — как в ваших замечательных овощах и фруктах запечены всякие вкусности, так и в этих реакциях было запечено что-то особенное. И в том числе — размышления о жизни и печаль. Что это означает? По-моему, что-то хорошее. . .
ЛЮБАЯ ИСТОРИЯ О ХУДОЖНИКЕ, ставшем руководителем, — это живая история, которая прорастает сквозь каменные препятствия властных сочинений. Власть сочиняет что-то и при этом нарушает законы библейские и человеческие. Греховна любая власть — симпатичный, милый, добрый человек, талантливый и вдруг становится "во главе"! Сколько искушений и сколько нужно труда, чтобы этот человек оставался нормальным. Медные трубы всегда накрываются медным тазом. . . Но как одолеть печаль? Власть почти не помогает, помогаем мы сами.
Я участвовал во всяких "исторических" заседаниях СТД: когда Кирилл Лавров — замечательный, когда Ульянов — прекрасный, Миша Шатров — особенный. . . И абсолютно интересный тип Шадрин, вышедший из горнила дремучей партийной власти, которого долбанули по башке за то, что ему понравился "Борис Годунов" Любимова. Хотели его снять с работы, и вдруг все суперрежиссеры, все "левые" стали требовать, чтобы Шадрина оставили, у партийцев попадали скулы — когда это было, чтобы художники отвоевывали чиновника?! Потому что Шадрин — чиновник, и вдруг, страшно сказать, человеческое начало! Сегодня изменение театральной ситуации в Москве — это заслуга Шадрина. То, что он начал в самые страшные годы Чеховский фестиваль, он просто воспитал поколение. То, что этот фестиваль стал один из самых престижных в мире наравне с Эдинбургом и Авиньоном — заслуга человека, который вложил в это душу. Сегодня в Москве выросло поколение, которое видело все лучшие мировые спектакли. И сегодня такие арт-купцы театру просто необходимы — слава богу, они появляются. МХАТ сегодня живет на меценатах, и то, что это формируется, очень важно.
ИСТОРИЯ ЛЮБИМОВА И ЭФРОСА? Это история, когда партийные руководители страны одержали победу. Я тогда написал статью "Скрипка мастера", которую журнал "Театр", сильно рискуя, опубликовал. Это была статья, в которой о "враге народа", коим был объявлен Любимов и с ним расправились, лишив его гражданства, было сказано только хорошее. Об Эфросе дурного не было, но была сыновняя горячка, поскольку мы защищали свое. Скорее всего мы были неправы — те, кто в этой горячке на голову Эфроса вылил слишком много кипятка. Потому что всякое явление, особенно связанное с такими фигурами, оно многогранно. Мы выделили только одну грань — как дети, потерявшие отца, вместо которого нам пригнали чужого дядьку. При этом "чужой дядька" — великий и любимый режиссер, в этом была трагедия. Лично у меня на нервной почве был астматический криз — Галя тогда меня просто спасла. Хотя из сегодня кажется, что с Эфросом то же самое, что и с великими поэтами. При жизни к Бродскому, Маяковскому, Есенину, наверное, к Чаренцу относились очень по-разному, и очень часто враждебно. Все, что больше нас, нас раздражает при жизни. Эфрос — другим образом, но тоже раздражал. Его приручили, и ему показалось, что ему как художнику это выгодно — он ушел из театра, где ему становилось плохо и пришел на Таганку, где сделал "На дне". Спектакль, который охраняли отряды конной милиции, — гениальный спектакль. Но мы были поколением, у которого на памяти был отказ учеников от учителей и детей от родителей, и это воспринималось одним из страшных преступлений. Это была шекспировская ситуация. И Эфроса сломали, одним махом уничтожили и Любимова, и его.
Наверное, единственный его грех, хотя не нам судить, в том, что он говорил, что ни за что не пойдет на Таганку, хотя вопрос — это зафиксировано документально — уже был решен. Он был инструментом ЦК. "Я знаю, что должен был поговорить с Аллой Демидовой, Давидом Боровским и с тобой, потому что у нас добрые отношения, — сказал он мне тогда, — но я этого не сделал. . . " И проглотил таблетку. Он просто чего-то боялся. В первые же дни, когда он знал, а мы не знали, он посоветовался с Ульяновым, Ефремовым и Товстоноговым. И все трое сказали: "Таганка? — ни в коем случае! Или сговорись с актерами. Как же можно работать в театре, как чиновник?" Любимов тогда говорил — мы встретились с ним в Париже: "До моего приезда, если хотите меня вернуть, предложите или Элема Климова, или Роберта Стуруа". Эти люди отказались. А Эфрос знал, но все-таки пошел. Наверное, думал: прикажут — труппа подчинится, это же советский театр! И те, кто в перерывах носил бутерброды Любимову, стали носить их Эфросу. Те, кто на худсоветах провозглашал Любимову "осанну", стали петь ее Эфросу. B общем, все было непросто, как непросто всегда на таких уровнях, как гора Арарат. . .
НОВАЯ ДРАМА? В Москве работает театр "Практика", Казанский, Кирилл Серебрянников в Центре Высоцкого. Мне все это интересно. У меня не получилось стать рутинером, не знаю, что такое консерватизм. Может, это школа и время? Я в хрущевское время учился у замечательных учеников Вахтангова — Мансурова, Алексеева. Они пережили ХХ съезд, развенчание Сталина — новая страна, новый театр. На курс приняли трех человек с еврейской фамилией, Ив Монтан приехал в Москву! Это было время, когда я вкушал плоды школы Вахтангова и плоды свободы. Я очень спокойно отношусь к новостям, наоборот, они мне нравятся. Мне интересно следить за тем, что делают молодые.
Menu
