Я не в восторге от таксистов — в первую очередь из-за их словоохотливости. Но в ту ночь, возвращаясь домой из редакции, в роли любопытствующего и словоохотливого оказался именно я. Увидев у меня книгу по истории Арцаха, таксист обронил что-то насчет войны. Я машинально спросил:
– А вы участвовали?
– Было дело, – после двух-трехсекундной паузы угрюмо отозвался он.
Движимый профессиональным любопытством, я, однако, задал вопрос достаточно глупый:
– А как там было?
– Хреново, — усмехнулся он и погрузился в молчание.
Дальнейшие мои попытки завязать разговор ни к чему не привели, и этот случай и вовсе выпал бы из памяти, если б несколько дней спустя я снова не оказался в том же такси. Отмечу, что таксисту на вид было лет 40-45, и во вторую нашу встречу он, судя по всему, находился в том состоянии усталости, ожесточения и горечи, когда молчание внезапно сменяется красноречием и хочется долго и умно рассуждать, ища виноватых в чем-то и в конце концов обвиняя во всем самого себя…
Впрочем, он и на этот раз поначалу хранил молчание, изредка лишь ворча вслед нерадивым водителям и пешеходам.
Когда мы проехали мимо здания бывшей трикотажной фабрики, превращенной ныне "Свидетелями Иеговы" в место постоянных сходок, таксист, мельком взглянув на собравшихся у "церкви", выругался матом и добавил:
– Моя бы воля – всех бы к стенке поставил!
Чувствуя, что это не только неприязнь христианина к "сбившимся с пути истинного", а нечто личное, я попытался разговорить его:
— Да, их у нас все ненавидят.
Уловка сработала, и таксист даже занервничал:
— А я тем более!..
Затем вновь воцарилось молчание, на этот раз прерванное тогда, когда мы оказались в достаточно внушительной пробке (благо я никуда не торопился), выбраться из которой в ближайшие как минимум минут двадцать не представлялось возможным. Видя, что простоим мы еще долго, он закурил и наконец заговорил.
Вот его история, которая по сути мало касалась фронта, но была поведана мне с пометкой: "Ты ведь журналист, ну и напиши об этом". Имена действующих лиц опущены.
— Я, БРАТ, НИКОГДА НЕ ДУМАЛ, ЧТО НА ВОЙНЕ ОКАЖУСЬ. Ввиду, так сказать, миролюбивого характера. Но, когда вся эта заваруха началась, пошел. Не думал долго, само собой как-то вышло. Попал я туда, когда еще и войны-то настоящей не было. Тогда там войска советские да азеры-омоновцы хозяйничали. С отрядом добровольческим разместились в селе, уже полупокинутом жителями: очень тогда азеры оборзели от поддержки Советов. Заложников чуть ли не каждый день захватывали, обстреливали, что называется, от души села приграничные… Нас пятнадцать человек было в отряде.
Первый бой в ту же ночь, как приехали, помню отчетливо. Хотя то и не бой был даже, а так, игрушки… Ночью постовые наши, заслышав чужую речь, открыли беспорядочную стрельбу. Азеры, действовавшие бестолково, бросились наутек. Вот и весь бой. Утром сельчане ликовали, ну а мы ходили этакими гордыми вояками. Следующей ночью войска советские вместе с азербайджанским ОМОНом нагрянули. Аресты, обыски. Обезлюдело почти село… Настоящая война потом началась, а это подлое что-то было. У нас ведь установка была – по солдатам советским не стрелять… Когда смена отряду пришла, уехать хотел. Да не смог, остался… О фронте, брат, бесконечно можно рассказывать, и не упомнишь всего. Не об этом речь…
Невеста у меня была до всего этого. Пожениться собирались. Когда уходил, уговаривала – мол, не переживет, если не вернусь, плакала очень… Она с матерью жила. Может, не стоило тогда одних их оставлять, да только теперь все это слова пустые…
Интеллигентная семья у них была. Мать в школе музыкальной работала – женщина умная, начитанная, да и ко мне хорошо относилась. Добрая была, только со странностями: бывало, руки моет до посинения, а потом все болезнь боится какую-нибудь подхватить. По отцовской линии военные были потомственные. Отец, правда, пожить толком не успел: в Афгане погиб.
Студенткой она была, когда я уходил. Через год институт должна была окончить. Помню, когда расставались, сказала, мол, что бы ни случилось, каждую полночь обо мне думать будет. Ну и я пообещал – думать… На том и расстались.
Первые полгода письма от нее шли чуть ли не каждый месяц. Ну и я писал. А потом вдруг как-то все заглохло. На письма отвечать перестала… Я домой писал, своим – как там она, что с ней? Мать писала – нормально все. Недоговаривали, конечно…
К ТОМУ ВРЕМЕНИ ЖАРЧЕ НА ФРОНТЕ СТАЛО. Ну и закружил меня вихрь войны. Правда, все думал. Даже во сне, случалось, видел.
Зацепило меня осколком, когда Шуши брали. Когда оклемался, в отпуск попросился. Приехал к своим. Объятия, слезы, наглядеться, конечно, не могли. Да только почувствовал я что-то странное. Спрашиваю – а она? Молчат. Не выдержал я молчания этого, ну и в дверь – к ней ехать. А мать – сынок , не надо, говорит, спуталась она с каким-то сумасшедшим… Меня как током шибануло, хотя в глубине души, наверное, предчувствовал. Помчался к ней. В дверь стучу бешено. Не открывают. А из квартиры музыка доносится. Это она, как видно, на пианино играла. Минут пять простоял. Стихло наконец пианино, и шаги послышались… Открыла. Не говорит ничего. Смотрит только внимательно и с обидой, что ли, в глазах. Ударил меня по сердцу взгляд этот. Только и смог из себя выдавить – здравствуй. А она – здравствуй, говорит, проходи. Как ни в чем не бывало. Глупо, может быть, это, да только, как вошел, первое, что в глаза бросилось, – в квартире свет есть и ремонт тоже новый… Сели, молчим, смотрим друг на друга. Дурацкая то была сцена. И хуже всего, что без слов.
Прости, сказала, я думала – погиб ты. Захохотал я на словах этих, зло так захохотал: нет, говорю, жив, как видишь, и почти здоров. Вздрогнула, встала и к пианино подошла. Заиграла снова… Я тогда как оглушенный был. Наверное, даже и не понимал толком, что происходит. Как будто театр какой-то… Что играешь, спрашиваю. Моцарта, говорит. И главное – тихо так, спокойно. Не выдержал я. Зачем, кричу, какого Моцарта?! А она (так же спокойно) – Моцарта, чтобы заснуть, музыка обладает чудотворной силой, она, говорит, препятствует распространению отрицательной энергии человека. И еще что-то говорила. Насчет единения их душевного с тем подонком ее… Не она это уже была, брат, подменили ее словно… Помолчал я, поглядел на нее. А мать, говорю, где? О ней позаботятся, отвечает. А о госте твоем дорогом кто, говорю, позаботится? Что ж ты меня хотя бы стаканом воды не угостишь? И к графину с водой, что на столе стоял, потянулся – до сих пор не знаю зачем.
Вскрикнула тут она, вскочила, графин тот взяла и унесла. Вернулась – это, говорит, необычная вода, это, говорит, для меня, от нее ребенок мой с солнцем в крови родится.
ТУТ ТЕАТР И КОНЧИЛСЯ. Включили меня словно обратно.
Подонок тот религиозную организацию какую-то американскую в Армении представлял – "Солнечный дар", кажется, называлась. Из тех, которые вроде бедным помогают. И откуда они у нас вдруг объявились?..
Ну ты и сам знаешь, как они людей зомбируют. Им с матерью тетка ее по отцу деньги из России присылала, да мои помогали, чем могли… Сам понимаешь, как тогда жили, — в холоде, голоде и мраке. Вот он и объявился. Деньгами помог приличными на благотворительных якобы началах и все такое… Опять-таки из благородства "Солнечный дар" этот великодушно мать ее в дурдом взялся устроить. Это мне домашние в тот же день рассказали. И еще одно: подонок тот, по всей видимости, письма мои получал и выбрасывал… Не общалась она ни с кем, как он объявился. Родственники? Родственники у нее, конечно, были. Да что там… Очерствели тогда люди, брат… Многие очерствели.
Ну я и на следующий день к ней пошел. Да только дома никого не оказалось. Решил внизу подождать. Минут через десять она с подонком тем в подъезд вошла. Постоял я еще, покурил. Поднялся следом наверх, в дверь постучал. Гад этот открыл – весь такой беленький, чистенький, в галстуке. Посмотрел на меня и подленько так: вам кого? Тебя, говорю. И по морде ему съездил. Убил бы, наверное, если б не она. Бросилась она к нему и собой его от меня заслоняет. Плачет, кричит что-то. Извергом меня обзывала и исчезнуть из жизни ее просила. Противно мне вдруг сделалось от этого всего. Аж до тошноты противно. Повернулся и ушел…
УЕХАЛ Я В ТОТ ЖЕ ДЕНЬ. Сначала думал – глупо так, по-детски – погибнуть надо. Остервенел совсем и под пули лез. Только выветривается там быстро ерундистика эта. Да и смерть меня обходила. Ранен был только, так, не очень…
А потом, когда во второй раз домой приехал – после Физули, кажется, это было, – узнал: умерла она, отравилась. Водой той самой, от которой солнце в крови должно было появиться. Это случилось через несколько дней после нашей последней встречи. Как выяснилось, завещание у нее было, в котором она имущество все "Солнечному дару" оставила. Знали, что делали, когда мозги ей полоскали. И деньгами, стало быть, не просто так помогали.. Вот скажи, брат, зачем человеку в 24 года завещание писать?..
Говорят, судить должны были подонка того. Да только какой в те годы суд… Отмазался, наверное… В квартире их сейчас офис фирмы какой-то.
Подонок ее воду эту волшебную вместо "солнца" дрянью какой-то приправил. А она, наверное, как выпила, так и села Моцарта своего играть – чтоб энергия вся отрицательная в ней заснула и гармония воцарилась… Вот и воцарилась – "гармония".
Вот так вот, брат. А ты говоришь – ненавидят… Много воды с тех пор утекло, да только находит порой – все думаю…