Позволяя себе присвоение столь громкого названия для небольшой статьи, я шел проторенной дорогой, следуя опыту Корнея Чуковского ("Мой Уитмен") и Марины Цветаевой ("Мой Пушкин"). Почему он мой? Да потому, что более чем за полвека, вчитываясь и переводя стихи этого неистовых страстей поэта, я сросся с ним, вобрав в себя настолько, что, садясь за стол, порой вижу себя им, пишущим по-русски.
Чаренц, ярый поклонник новаторских идей Маяковского, сам реформатор стиха и конструктор новаций, вдохновитель "Манифеста трех", после революции призывал свергнуть классику с корабля современности, но, осознав себя во времени, пришел к истокам той же классики к 1934 году, в канун своего исторического выступления на Первом съезде советских писателей. Чаренц, взахлеб упиваясь маршевой поэзией Маяковского в Политехническом (а сидел он на каждом выступлении В. В. М. , свесив ноги со сцены) , стал первым ретранслятором его убойного стиха на армянский. Он предложил читателю нового времени небольшой, но цельный цикл поэта-горлана, основал первую советскую переводческую школу в Армении, создал даже в Армгизе целый отдел. А еще Чаренц был фанатом высокой поэзии и русской культуры в частности. В одной из дневниковых записей находим такое признание: "Больше всего я люблю читать Пушкина. Когда мне грустно и, уставший, я хочу вознаградить себя величайшим наслаждением, я закрываю двери своего дома, ложусь и начинаю читать Пушкина — любое его произведение". Свободно владея русским, неплохо зная немецкий, отличный пианист Чаренц отдал художественному переводу немало сил и энергии. С 1923 по 1930гг. из-под его пера вышли в переводе на армянский стихи Н. Агнивцева, Д. Бедного, Галины Г. , С. Есенина, М. Лермонтова, К. Либкнехта, Н. Клюева, Г. Гейне, Н. Хикмета, В. Гюго, Н. Некрасова, Э. Верхарна, С. Третьякова, У. Уитмена, отрывки из "Фауста" Гете в вариантах. На склоне дней Чаренц взялся за изучение английского: переводить Броунинга.
Настаивая на том, чтобы в русских переводах была отображена его близость (на раннем этапе творчества) к некоторым русским поэтам-символистам, он считал главным и свой отход от их поэтической школы. Искренне надеясь, что в русских переводах его поэзия не будет сглажена, что в ней будут бережно сохранены присущие ему национальные стиховые формы, поэт уверовал, что — в пределах возможного — удастся уберечь от нивелировки и его речевое своеобразие. При составлении своих сборников Чаренц ратовал за то, чтобы в них составители и редакторы включали произведения, в коих слышно влияние ритмографии Маяковского с его гиперболической метафорой, особыми интонационными ходами. Неугомонный поэт во все времена тщательно вычитывал корректуру своих книг. То же было с едва ли не самой зрелой из них — "Книгой пути", 1934 года, в которой комиссар от идейности литературы Валериан Кирпотин буквально перед началом Первого съезда советских писателей учуял дух национализма, бросив зловещую тень на дальнейший творческий путь одного из выдающихся армянских поэтов, пришедшего к пониманию и роли языка Ованеса Туманяна в становлении гражданина социалистического отечества.
Чаренциана, если можно так поименовать все, что стало достоянием мировой культуры начиная от переводов, выполненных еще при жизни поэта В. Брюсовым, М. Кузьминым, О. Румером, И. Поступальским, до прочтений его стихов А. Ахматовой и поклонником классических форм восточной поэзии, с головой ушедшим в Чаренца-намэ, А. Тарковским, отмечена долгожительством поэта Егише Чаренца, что подтверждает неослабевающий интерес ко всему, что без конца обнаруживается в госархивах, требуя расшифровки по факту его биографии.
Хотел бы обратить внимание читателя на то обстоятельство, что работать, опираясь исключительно на подстрочник, пусть даже аутентично интонированный, сложно и трудно. Переводчику следует побродить по перипетиям поэтовой судьбы, воспроизвести в памяти звуки и запахи старого Еревана-Эривани, посидеть во дворе персидской мечети, где любил сиживать с друзьями неугомонный искатель приключений Чаренц, хотя бы бегло скользнуть взглядом по его личным вещам (богатейшую библиотеку растащили господа-"наводчики") , вдуматься в рисунки и холсты кисти Мартироса Сарьяна; в рисунки Александра Бажбеук-Меликяна, не случайно поместивших рядом с поэтом статуэтку Будды. . . Медитации — и только они — спасали Егише в узилище его неистощимой любви к Родине.
Первую строчку перевода одного из его программных стихов 1921 года — и да не покажется это читателю преувеличением — подсказал мне пустовавший после падения культа личности Сталина самый высокий в мире монумент "отцу народов". После того как 16-метровую фигуру вождя вселюдно скинули с постамента, придавив насмерть солдатика, раскладывавшего автопокрышки под готовый к свержению памятник, каждый туфовый блок которого — в увековечение! — пролежал три года в растительном масле, прожектора, установленные лакеями режима, каждую ночь продолжали бесстрастно освещать ТО место. Вот я и спроецировал небольшого росточка Чаренца на тот пьедестал — его посмертной славы. И получилось:
Поднимите глаза, я иду, я иду
Из угрюмого чрева веков,
Я седые мечты за собою веду
И стихи наших дней без оков. . .
Жизнь Егише Чаренца оборвалась в конце ноября 1937 года — 70 лет назад. К этому скорбному юбилею я раскопал в архиве свое посвящение памяти поэта, написанное еще в 1957 году. Еще два стихотворения написаны мной позже. Предлагаю их вниманию читателя как форму видения образа неистовых страстей поэта.
Памяти Егише Чаренца
Уже не спится по ночам:
Как мы могли пойти на это —
Чтоб молча выдать палачам
На убиение поэта?!
Никто руки не протянул,
И разом все отмежевались,
А был один он на страну,
Да мы цены ему не знали.
Тюрьма кричала об одном —
Чтоб сохранили жизнь поэту. . .
Ночь ликовала за окном,
Приговоренная к рассвету.
Егише Чаренцу, ранимой душе
Поступь времени неумолима.
Кто и сколько попортил Вам жизни?!
Все мы славно гуляем на тризне
Грустной маски веселого мима.
Узнаете знакомые лица?
Как Вам нравится небо Наири?
Вы сгорели, чтоб нам в этом мире
Не могло бы такое присниться.
Ваших грозных стихов колесница
Прогремела в века и обратно.
Вас читают уже не превратно,
К Вам приходят теперь — причаститься.
Это верно, что в прошлое канул
Век доносов и век подозрений,
Наступила эпоха прозрений:
На поэтов не ставят капканов. . .
Отсияв ослепительно ярко,
Вы ушли от уюта могилы,
Завещая нам радуги арку,
Чтобы нас не оставили силы. . .
Поступь времени неумолима,
Но до Вас не дотянется старость.
В грустной маске веселого мима
Вам до вечности дней не осталось.
У портрета Чаренца сарьяновской кисти
Фон тревожный. Будда, Маски.
Настороженные краски.
Как неистов был поэт.
Был внутри поставлен свет,
А снаружи были блики,
Озарения и крики
Обезумевших, но лет,
Тех, которые восстали,
Чтобы строить новый мир.
Цвета вороненой стали
Был у них ориентир.
Точно бронзовая птица,
Над землей летел пожар.
Кровью надо причаститься,
Жизнь отдать стихии в дар. . .
Проливая кровь, как свет,
Догорал в огне поэт.
Фон тревожный. Будда. Маски.
Приглушенной боли краски.
И — из теплой дали лет —
Он, звезды далекой свет.
Menu
