В клинике в Мюнхене в возрасте 63 лет скончался Давид Саркисян — директор московского Музея архитектуры. После 10 лет руководства музеем к моменту своей внезапной смерти — болезнь развилась очень быстро — он являлся подлинным лидером авангардной архитектурной жизни Москвы.
С блеском окончивший МГУ физиолог, изобретатель лекарства против болезни Альцгеймера, кинодокументалист, сценарист, Давид Саркисян главным делом своей жизни определил архитектуру.
Пребывавший до него в тишине и забвении музей он превратил в беспрерывно действующий центр с мировой известностью. Это не был музей в академическом значении с постоянной экспозицией, это было некое сложное пространство, напоминающее чрево (старые здания музея образуют квартал по соседству с Кремлем), в котором в течение всего этого времени, сменяя одна другую, проходили выставки, иногда по две в месяц.
Возможно, профессия биолога имела значение для создания организма, жизненные механизмы которого были запрятаны глубоко вовнутрь: богатейшая коллекция музея являлась его внутренним ресурсом, извлекаемым наружу по каждому конкретному случаю. И бесподобный интерьер его новой части был задуман именно как внутреннее, противоположное внешнему пространство («Руина» — метафора в максимально артикулированном интерьере архитектора Александра Бродского).
В подобном подходе был, несомненно, рациональный смысл, хотя и найден он был, возможно, интуитивно — ситуация в архитектуре Москвы к концу 1990-х сложилась столь удручающе безнадежной, что ее внешние отражения были бы проявлением дурного вкуса, а серьезные изменения могли быть возможны лишь через внутренние глубинные проникновения.
Музей — хранилище старого, накопленного в собственных фондах. В эпоху Давида Саркисяна — а теперь уже ясно, что это десятилетие было именно эпохой, многое изменившей в жизни Москвы, — предметами сохранения для музея стала старая архитектура на улицах и площадях Москвы. По существу это уже новый тип музея архитектуры, экспонаты которого, как это происходит в Москве, находятся в реальном пространстве города и в постоянной опасности уничтожения, и для них, оказывается, нужна подобная форма музеефикации. Не традиционная, не академическая — на подобную организацию не было времени ни у памятников (они нещадно разрушаются), ни, как оказалось, у самого Давида Саркисяна.
Он в буквальном смысле боролся за сохранение памятников архитектуры преимущественно последних ста лет (более старые постройки традиционно лучше охраняются) — Военторга, гостиницы «Москва», «Детского мира», творений гениев конструктивизма Мельникова и Гинзбурга. А когда после неравных битв эти здания приговаривались к разрушению, он организовывал вывоз целых элементов их интерьеров в хранилища музея. И затем, подобно умелому полководцу, он легко переходил из обороны в атаку. Из бастиона обороны за старую архитектуру музей чудесным образом преображался в плацдарм для наступления архитектуры современной. Внутреннее пространство музея наполнялось людьми и идеями, которые стекались сюда с разных концов мира. Оно стало аккумулятором современной архитектуры (по периметру помещений музея расположены мастерские двух выдающихся архитекторов — Юрия Григоряна и того же Александра Бродского) и уже начало выдавать энергию наружу.
Следует признать, что, не имея специального образования, в понимании современной архитектуры Саркисян обладал выдающимся талантом и находился вровень с блистательными людьми своего времени, став для них не только организационным магнитом, но и интеллектуальным (можно сказать, дягилевский талант). И в большой мере благодаря именно действиям Давида Саркисяна в архитектуре Москвы произошло то, что талантливые, современно мыслящие архитекторы переломили бездарную, примитивную вкусовщину городского начальства. И в Москве, и вокруг нее сегодня есть архитектура, которая имеет право быть преемницей той авангардной архитектуры начала ХХ века, которую знает и ценит весь цивилизованный мир.
Давид Саркисян своим неповторимым воображением, руками многих мастеров — архитекторов, художников, искусствоведов, фотографов, историков, главное, талантливых людей — лепил в пространствах музея инсталляции из старого и нового, всякий раз невероятным образом перемешивая их в виртуальном пространстве, чтобы в следующем случае уже создать что-то совершенно другое, исходящее из этого предыдущего. И так все десять лет…
Одну из этих неповторимых конструкций он вылепил своими руками. Она заняла весь его рабочий кабинет и состоит из огромного количества разных интересных вещей и вещиц, больших и маленьких, связанных между собой и не связанных, нужных и не совсем нужных. Что-то воистину параджановское и по этике, и по эстетике, но просто очень большое, занимающее все пространство, в котором находится сам человек (если быть точным, там оставалось место только для хозяина кабинета и двух его гостей). Музей личных воспоминаний… Известный искусствовед Григорий Ревзин назвал кабинет Давида Саркисяна одной из достопримечательностей Москвы (естественно, с позиций людей соответствующего интеллекта).
Выходит, что это и есть пространства Давида Саркисяна — не плоскости, как стены музея или полотна картин, а объемы, как город или комната.
Давид Саркисян родился в Ереване. Он прожил здесь 17 лет и уехал учиться в МГУ. Его взгляды формировались среди людей, которые стремительно выходили из жуткого оцепенения сталинской эпохи. Ереван начала 1960-х светлел буквально с каждым годом. В то время это был город, который, возможно, больше, чем какой другой в СССР, открывался миру: Сарьян и Кочар рассказывали легенды Парижа, своими красками буйствовал Минас, Параджанов снимал «Цвет граната», по-западному современным ереванским тротуарам ступали поэты и художники, артисты и ученые со всего армянского мира. Второй в ХХ веке ренессанс армянской культуры.
Уйдя в свое великое путешествие по миру, Давид Саркисян родину не забывал. Здесь жили мама и сестра. И здесь оставалась среда Еревана…
Однажды Давид позвонил мне прямо с ереванской улицы. Он взволнованно говорил о том, что «ломают шедевр конструктивизма» (речь шла о бездумно разрушенной гостинице «Севан»), что нам нужно непременно попытаться остановить это варварство. Прошлой весной на Всеармянском форуме архитекторов, почувствовав, что ситуация в стране и городе изменилась и что с подобными вопросами небессмысленно обращаться к руководству, мы вновь решили их поднять. Однако не успели — жизни Давида на это уже не хватило…
Люди, подобные Давиду Саркисяну, делают жизнь осмысленной и интересной. Они сами неповторимо интересны и незаменимы. И те, кто был с ними в дружбе, скорбят об этой утрате и надеются как-то в делах сохранить о них память. Но люди наподобие Давида Саркисяна оказываются и крайне неудобными для тех, кто видит мир иначе. Эти их боятся. И, как оказывается, боятся и после смерти. Для праха Давида Саркисяна не нашлось места на армянском кладбище Москвы. Вернее, столичные власти не дали разрешения на его там захоронение. Несмотря на официальное обращение министра культуры России, несмотря на письма министра культуры Армении, российских и армянских архитекторов, иерарха церкви… Печальный факт. Но самого Давида, возможно, он вовсе и не опечалил бы: ведь это свидетельство значимости того, чему он посвятил последние десять лет своей необычной жизни.
Пребывавший до него в тишине и забвении музей он превратил в беспрерывно действующий центр с мировой известностью. Это не был музей в академическом значении с постоянной экспозицией, это было некое сложное пространство, напоминающее чрево (старые здания музея образуют квартал по соседству с Кремлем), в котором в течение всего этого времени, сменяя одна другую, проходили выставки, иногда по две в месяц.
Возможно, профессия биолога имела значение для создания организма, жизненные механизмы которого были запрятаны глубоко вовнутрь: богатейшая коллекция музея являлась его внутренним ресурсом, извлекаемым наружу по каждому конкретному случаю. И бесподобный интерьер его новой части был задуман именно как внутреннее, противоположное внешнему пространство («Руина» — метафора в максимально артикулированном интерьере архитектора Александра Бродского).
В подобном подходе был, несомненно, рациональный смысл, хотя и найден он был, возможно, интуитивно — ситуация в архитектуре Москвы к концу 1990-х сложилась столь удручающе безнадежной, что ее внешние отражения были бы проявлением дурного вкуса, а серьезные изменения могли быть возможны лишь через внутренние глубинные проникновения.
Музей — хранилище старого, накопленного в собственных фондах. В эпоху Давида Саркисяна — а теперь уже ясно, что это десятилетие было именно эпохой, многое изменившей в жизни Москвы, — предметами сохранения для музея стала старая архитектура на улицах и площадях Москвы. По существу это уже новый тип музея архитектуры, экспонаты которого, как это происходит в Москве, находятся в реальном пространстве города и в постоянной опасности уничтожения, и для них, оказывается, нужна подобная форма музеефикации. Не традиционная, не академическая — на подобную организацию не было времени ни у памятников (они нещадно разрушаются), ни, как оказалось, у самого Давида Саркисяна.
Он в буквальном смысле боролся за сохранение памятников архитектуры преимущественно последних ста лет (более старые постройки традиционно лучше охраняются) — Военторга, гостиницы «Москва», «Детского мира», творений гениев конструктивизма Мельникова и Гинзбурга. А когда после неравных битв эти здания приговаривались к разрушению, он организовывал вывоз целых элементов их интерьеров в хранилища музея. И затем, подобно умелому полководцу, он легко переходил из обороны в атаку. Из бастиона обороны за старую архитектуру музей чудесным образом преображался в плацдарм для наступления архитектуры современной. Внутреннее пространство музея наполнялось людьми и идеями, которые стекались сюда с разных концов мира. Оно стало аккумулятором современной архитектуры (по периметру помещений музея расположены мастерские двух выдающихся архитекторов — Юрия Григоряна и того же Александра Бродского) и уже начало выдавать энергию наружу.
Следует признать, что, не имея специального образования, в понимании современной архитектуры Саркисян обладал выдающимся талантом и находился вровень с блистательными людьми своего времени, став для них не только организационным магнитом, но и интеллектуальным (можно сказать, дягилевский талант). И в большой мере благодаря именно действиям Давида Саркисяна в архитектуре Москвы произошло то, что талантливые, современно мыслящие архитекторы переломили бездарную, примитивную вкусовщину городского начальства. И в Москве, и вокруг нее сегодня есть архитектура, которая имеет право быть преемницей той авангардной архитектуры начала ХХ века, которую знает и ценит весь цивилизованный мир.
Давид Саркисян своим неповторимым воображением, руками многих мастеров — архитекторов, художников, искусствоведов, фотографов, историков, главное, талантливых людей — лепил в пространствах музея инсталляции из старого и нового, всякий раз невероятным образом перемешивая их в виртуальном пространстве, чтобы в следующем случае уже создать что-то совершенно другое, исходящее из этого предыдущего. И так все десять лет…
Одну из этих неповторимых конструкций он вылепил своими руками. Она заняла весь его рабочий кабинет и состоит из огромного количества разных интересных вещей и вещиц, больших и маленьких, связанных между собой и не связанных, нужных и не совсем нужных. Что-то воистину параджановское и по этике, и по эстетике, но просто очень большое, занимающее все пространство, в котором находится сам человек (если быть точным, там оставалось место только для хозяина кабинета и двух его гостей). Музей личных воспоминаний… Известный искусствовед Григорий Ревзин назвал кабинет Давида Саркисяна одной из достопримечательностей Москвы (естественно, с позиций людей соответствующего интеллекта).
Выходит, что это и есть пространства Давида Саркисяна — не плоскости, как стены музея или полотна картин, а объемы, как город или комната.
Давид Саркисян родился в Ереване. Он прожил здесь 17 лет и уехал учиться в МГУ. Его взгляды формировались среди людей, которые стремительно выходили из жуткого оцепенения сталинской эпохи. Ереван начала 1960-х светлел буквально с каждым годом. В то время это был город, который, возможно, больше, чем какой другой в СССР, открывался миру: Сарьян и Кочар рассказывали легенды Парижа, своими красками буйствовал Минас, Параджанов снимал «Цвет граната», по-западному современным ереванским тротуарам ступали поэты и художники, артисты и ученые со всего армянского мира. Второй в ХХ веке ренессанс армянской культуры.
Уйдя в свое великое путешествие по миру, Давид Саркисян родину не забывал. Здесь жили мама и сестра. И здесь оставалась среда Еревана…
Однажды Давид позвонил мне прямо с ереванской улицы. Он взволнованно говорил о том, что «ломают шедевр конструктивизма» (речь шла о бездумно разрушенной гостинице «Севан»), что нам нужно непременно попытаться остановить это варварство. Прошлой весной на Всеармянском форуме архитекторов, почувствовав, что ситуация в стране и городе изменилась и что с подобными вопросами небессмысленно обращаться к руководству, мы вновь решили их поднять. Однако не успели — жизни Давида на это уже не хватило…
Люди, подобные Давиду Саркисяну, делают жизнь осмысленной и интересной. Они сами неповторимо интересны и незаменимы. И те, кто был с ними в дружбе, скорбят об этой утрате и надеются как-то в делах сохранить о них память. Но люди наподобие Давида Саркисяна оказываются и крайне неудобными для тех, кто видит мир иначе. Эти их боятся. И, как оказывается, боятся и после смерти. Для праха Давида Саркисяна не нашлось места на армянском кладбище Москвы. Вернее, столичные власти не дали разрешения на его там захоронение. Несмотря на официальное обращение министра культуры России, несмотря на письма министра культуры Армении, российских и армянских архитекторов, иерарха церкви… Печальный факт. Но самого Давида, возможно, он вовсе и не опечалил бы: ведь это свидетельство значимости того, чему он посвятил последние десять лет своей необычной жизни.