Нежнейшая, золотая осень, которую так любил живописец Александр Григорян, прощалась с ним в минувшее воскресенье, согревая его лицо теплыми лучами полуденного солнца. Совершенно изменившийся из-за тяжелой болезни, он сам напоминал высохшее осеннее дерево, выбеленное ветрами и высушенное солнцем… Отныне на наших проспектах и улицах, на наших вернисажах не появится больше фигура Александра Григоряна — уникальной личности, самого порядочного человека, которого мы знали и любили.
Когда от нас уходит подлинный художник, то не только его жизнь, но и смерть способна образовать связь меж людьми и картинами, вещами и мыслями, переживаниями. Работы Григоряна прочно вошли в золотой фонд армянского изобразительного искусства. Они свидетельствуют не просто об одаренности мастера, многогранности творческих интересов, — в них мы видим последовательное развитие его художественных идей. Он был художником с яркой, особенной манерой, сумевший образно выразить и дух своей эпохи, и характеры людей, которых он увековечил в своих картинах. Опираясь на традиции, на духовный опыт прошлого, он проложил живой мост в современность.
Ал.Григорян был в ряду тех ярких армянских художников, кто воплотил в своем творчестве образы родной страны, создав нетленную живописную панораму прекрасной Армении. Свою любовь к Родине он не декларировал, не выставлял напоказ. Армению он любил горячо, просветленно, бескорыстно. Щедрость его исходила от природного дара — человеческого и художественного. И потому он мог свободно наделять своей добротой других и в смысле чисто эстетическом. Возможно, таким добрым и щедрым его сделала родная земля, одарив в придачу еще и неистовым чувством тесного единения с миром.
И все же, чтобы глубже постичь его живопись, осознать ее почвенное естество, необходимо вспомнить край, где он родился, — Ширак, давший Армении многих выдающихся деятелей культуры. На этой каменистой земле он впервые услышал симфонию звуков и красок, увидел грядущие образы своего творчества, полюбил живопись страстно и на всю жизнь.
Очевидно, многим памятна выставка пяти армянских художников — Минаса Аветисяна, Генриха Сиравяна, Лавинии Бажбеук-Меликян, Арпине Капанцян и Александра Григоряна, ставшая подлинным откровением в живописи 60-х годов прошлого столетия. Свет Сарьяна отражался в ярких полотнах пятерки, которой суждено было занять ведущие позиции в изобразительном искусстве Армении. Они поразили всех (выставка прошла в Ереване, Таллине, Ленинграде, Москве) своей яркостью, оригинальностью, свежестью, невероятной свободой. "Эту свободу мы обрели благодаря большим мастерам, которые творили рядом с нами, — Сарьяну, Кочару, — признавался Александр Овакимович. — Глубокая человеческая правда одухотворяла их создания и страсть к поискам новых форм. Они были первооткрывателями, врагами всего консервативного, косного…" Слушая художника, нельзя было не задуматься о том прозрачном и волшебном стекле, через которое он сам видел мир, людей. И не просто видел, а изображал с чувством первооткрывателя.
В начале 70-х годов, когда я впервые познакомилась с Александром Григоряном, его мастерская находилась в особняке рядом с Домом композиторов. Можно сказать, что в те годы дом Григоряна и его первой жены, замечательной художницы Арпине Капанцян, был для ереванцев настоящим духовным центром. Писатели, художники, артисты, ученые, музыканты были постоянными гостями этого дома, превратившегося в своеобразную "Ротонду". Писатели Грант Матевосян, Рафаэль Арамян, искусствоведы Вилли Матевосян, Шаген Хачатрян, художники Минас Аветисян, Акоп Ананикян, Акоп Акопян, Сейран Хатламаджян нередко засиживались здесь до поздней ночи, горячо споря о путях искусства. Каждый ревностно защищал что-то свое, глубоко сокровенное, казалось, что без этих споров, общений они не могли существовать, творить.
Перебирая в памяти те годы, не могу вспомнить ни одной размолвки, ни одного факта, которые легли бы тенью на отношения людей григоряновского круга. Григорян сводил людей, радовался встречам и горевал по поводу невстреч. Он предотвращал возможную вражду, недоброжелательностью, делая это мягко и душевно.
С тех пор многое изменилось в жизни страны, в людях, искусстве. Но Григорян оставался прежним, выдержал испытание совестью перед временем и людьми. Он по-прежнему был снисходителен к окружающим, по-прежнему увлечен работой. Природа, одарив художника талантом, не забыла наделить его твердостью характера, волей, трудолюбием, без чего немыслим успех в искусстве.
Начало творческого пути Григоряна — середина прошлого века — во многом определило своеобразие и особенности его художественного мышления. Но он был художником одаренным, и поэтому все, отмеченное печатью его личности, выходит за рамки характерных признаков определенного времени. Конечно, как и многие представители его поколения, он испытал влияние лучших образцов зарубежной и армянской классики, в особенности Сарьяна, с которым художника связывала крепкая дружба. Григорян по праву считался одним из лучших представителей сарьяновской школы. Именно с ним у него были связаны лучшие воспоминания. "Для меня не было большего счастья, чем то, что рядом творил Сарьян, — вспоминал Григорян. — Он был единственным великим художником, которого я видел живым. Даже каждодневное общение не делало его обычным. Он учил не преподавая. С каким упоением мы ловили каждое слово, следили за движением его души. Ведь мы были всего лишь начинающими художниками, а он — все равно что Бог!"
С юмором Григорян вспоминал случай, когда после долгого пребывания в мастерской Сарьяна он собрался уйти, а Сарьян удивленно спросил: "Куда ты? Здесь ты завтракал, обедал, ужинал, останься же и на ночлег".
Александр Григорян был истинно армянским художником. Подобно своему великому учителю он мог бы сказать: "Что бы ни рисовал, получается Армения!" Вся творческая изобретательность диктовалась искренним волнением, и поэтому он выражал себя в картинах глубоко и последовательно. Ремесленникам не понять такой всепоглощающей любви, такой горячей искренности. Даже в самом незначительном его этюде больше чувства, чем в десятках огромных полотен, встречающихся почти на каждой выставке.
Армения с ее историей, древней культурой, броской красотой пейзажей — вот корни, которые питали его вдохновение. Обруби их — и истлела бы душа художника. Она всегда виделась ему в праздничном карнавале красок. Посмотрите на его бесчисленные пейзажи: сколько света, внутреннего тепла излучала его палитра! Вот где открытость души, буйство красок, от которых слепнешь, как от полуденного солнца. Оно у него всюду — в армянских улочках, натюрмортах, обнаженной натуре, композиционных полотнах на историческую тему: "Взятие Эриванской крепости", "Артавазд II, Антоний и Клеопатра", в иллюстрациях к романам Раффи, сказкам Туманяна, даже к драмам Шекспира, где, казалось бы, южная истома и не ночевала. Из ослепительного света, стирающего детали и подчеркивающего благородные линии целого, из симфонии чистых оранжевых, красных, синих, шафранно-желтых тонов рождались его полотна, вся страстность которых призвана внушить радость зрителям.
Александр Григорян остался молод духом даже в преклонном возрасте, и молодость его была незаемной. Она — итог труда, опыта жизни, сохранности чувств. Художник работал с поразительной для его лет энергией, и артистизм никогда не ослабевал в его творчестве. Страсть и поэтическая красота оживляли любое его полотно. Бесконечно живой в каждой своей картине, в каждом рисунке, он творил с тем упорством и убежденностью, без которых невозможно представить появление десятков полотен последнего периода жизни.
Что поддерживало в художнике неутомимую жажду видеть и чувственно познавать цветовую музыку мира? На этот вопрос каждый может ответить по-своему. Но мне кажется, во многом источником света для него служила его вторая жена — Сонечка Калантар, которая была музой художника в последнее тридцатилетие, продлив тем самым его жизнь на этой земле.
…Смотрю на небольшой пейзаж, что висит в моей комнате. Это символ родной земли, напоминающей сказочное видение. Эта симфония красок останется с нами. Но все же жаль оборвавшихся навсегда встреч с ним…