ONE WAY TICKET

БИЛЕТ В ОДИН КОНЕЦ
Звонок раздался в субботний день около десяти утра — по ту сторону океана время рассчитали точно. Голос, неуверенно назвавший мое имя, был незнакомым, да и потом понадобилась пара минут, чтобы припомнить: одноклассница, о которой ни у кого не было никаких вестей уже довольно долго — лет 10. Еще и потому был странен этот звонок, что мы особо в школе не дружили, хотя взаимная симпатия всегда была.
Оказалось, что Зара в Америке, в Нью-Йорке, уже 8 лет. Уехала весной 1999-го, по вызову подруги, которая за шесть лет до этого эмигрировала и успела стать "ситизеном". Уезжала на 6 месяцев, растянувшихся на долгие 8 лет. . .
Мы проговорили около часа. Почему она позвонила мне — практически чужому человеку? Она сказала, что ей необходимо было с кем-то поговорить, а в Ереване почти никого, кроме семьи, не осталось. Набрала несколько номеров одноклассников и однокурсников. Никого не оказалось в городе — разъехались кто куда, и "удачным" стал лишь мой, выплывший из детских уголков памяти телефонный номер. Через две недели она позвонила еще раз, потом еще. . . Звонила раз в две недели и говорила, говорила, плакала, иногда горько шутила, смеялась и снова говорила. . . Из ее звонков и сложился этот рассказ, и лучше передать его от первого лица.
Я из тех, кого называют бэбиситерами, то есть нянями. Но я не няня, я смотрю за старушкой, которая парализована почти полностью — таких здесь называют "растениями". Раньше я смотрела за детьми и вела хозяйство в еврейской семье эмигрантов из Союза. Это в нашей среде считается удачей, хотя оплачивается хуже. Зато ты имеешь дело с живыми людьми, тебе не приходится мучительно подбирать английские слова, чтобы объясняться с родственниками. А главное — тебе не приходится по несколько раз в день поднимать, мыть и всячески ухаживать за почти безжизненным человеческим телом, жить наедине с "растением" в большом доме в загородном поселке, общаясь с родственниками раз в неделю по полчаса. Это действительно страшно, но каждый раз, когда я думаю о том, чтобы сменить работу, мне становится не по себе: что и где я найду и сколько надо будет платить за новое место? Так и тянешь эту лямку, каждую ночь засыпая с одной мыслью: еще один день прошел, еще несколько долларов заработано. . .
Как я оказалась в Штатах? Очень просто, как сотни и тысячи других женщин — армянок, русских, грузинок, украинок. У всех нас схожая судьба, и общаясь, мы не думаем о своей национальности: все мы родом из СССР, а точнее — из постСССР. Самое обидное, что наиболее трудные времена — холод, мрак середины 90-х — были пережиты трудно, болезненно, но пережиты. Муж, строитель, делал какие-то ремонты, подрабатывал, иногда распродавали нажитое — машину, гараж, золотишко. Но выжили, остались в Ереване, хотя были мысли уехать в Россию. Дети заканчивали школу, жизнь постепенно налаживалась — словом, казалось, самое трудное позади.
Беда пришла неожиданно. Умер муж — в 43 года инфаркт. Сказали — следствие тяжелых лет. Держались-держались, а потом чуточку расслабляешься — и утомленное сердце предает. И оставляет тебя наедине с беспощадностью одинокой жизни, с ответственностью за детей и за отца-пенсионера — ответственностью, которую никто по-настоящему с тобой не разделит, даже самый близкий родственник. У меня нет родных сестер и братьев, у мужа — одна сестра и та с семьей и матерью едва перебивается в Гюмри. На руках — два несовершеннолетних сына, которым еще учиться, за душой — ни гроша, а профессия инженера-ЭВМщика способна принести заработок в лучшем случае в 100-150 долларов в месяц, ибо женщины после 40 с советским дипломом работодателей не интересуют.
Ну и что мне было делать? Пошла торговать на ярмарку — неудачно. Пробовала заниматься репетиторством — с трудом нашла одного ученика за 20 долларов в месяц. Денег катастрофически не хватало, отец пытался добиться добавки к пенсии — каких-нибудь жалких 2-3 тысяч драмов, мальчики ходили в выцветших свитерах и дырявых башмаках. Но самое страшное наступило зимой, когда у меня просто не было возможности отапливать квартиру. Словно снова наступили те страшные годы, но на этот раз — только для тебя. По ночам не могла спать — мозг исступленно работал в поисках выхода. Выход появился в виде звонка из-за океана: выслушав мой отчаянный "поток сознания", подруга предложила приехать в Нью-Йорк, поработать: "накопишь несколько тысяч баксов, все легче будет".
Господи, если бы я знала, в какое болото меня приглашают! Но даже если бы знала — разве была иная альтернатива, кроме нищеты? Через три недели у меня в паспорте стояла американская виза, на руках был билет Ереван-Амстердам-Нью-Йорк. Сейчас я знаю, что это был билет в один конец — помнишь песенку времен нашей молодости One way ticket?
Я впряглась в работу через две недели. Это была еврейская семья из Одессы, я смотрела за их детьми и убиралась в доме. Мне платили 400 долларов в неделю — бешеные деньги! На себя не тратила, даже одежду не покупала, треть посылала в Ереван, остальное откладывала. В целом ко мне относились неплохо, но нет-нет да и давали понять мое место. Приходилось терпеть, но однажды хозяйка принялась кричать и отчитывать меня, словно рабыню. Я попыталась возражать, но она брезгливо прервала: "Молчи, нищенка! И запомни: ты здесь абсолютно бесправна и целиком зависишь от меня. Захочу — сообщу властям, что ты незаконно работаешь. Живо выдворят!"
И я заткнулась. Там, за океаном, мои дети и отец были сыты и одеты, в банке у меня уже была пара тысяч. Надо было держаться, но я начала тайком искать новое место работы. Помогла та же подруга — вывела на агентство, которое занимается такими, как я. Это целый бизнес, совсем как трафикинг, только, может, не столь жестоко. И у тебя есть выбор — вернуться. Но этот выбор с годами становится призрачным — ты привыкаешь к рабской жизни, а семья привыкает к достатку, падающим с неба деньгам. И все чаще закрадывается мысль — а зачем все менять?
Но все это сейчас. А тогда я заплатила почти все свои сбережения, чтобы купить новую работу — свою нынешнюю, лучше оплачиваемую. Только тогда не думала, что 75-летняя бабка-"растение" протянет так долго. Вот уже 7 с половиной лет я живу почти в лесу, в одиноком двухэтажном доме. Встаю утром в восемь часов и вожусь с бабулей. Меняю памперсы, кормлю, мою, купаю, стираю и так далее. Одно и то же каждый день. Моя радость — это разговоры с моими детьми, мои развлечения — это два выходных в месяц, когда я выхожу в город и встречаюсь с новыми подругами — такими же рабынями, как я. А самая большая радость — когда мне платят деньги и я посылаю их домой и перечисляю в банк.
Мои сыновья стали взрослыми, закончили институты. Почему-то не работают, говорят, что не хотят пахать на хозяина за пару сотен долларов в месяц. Старший выпросил у меня квартиру для себя — на это ушли почти все мои сбережения за 4 года. Младшему купили машину. У обоих есть девушки, и они постоянно просят присылать побольше — говорят, доллар обесценился, а жизнь все дороже. Еще говорят, что молодежь в Ереване живет широко и шикарно и им стыдно отставать. Отец умоляет меня вернуться. Он совсем дряхлым стал, дети его ни во что не ставят, просто не обращают внимания. Он говорит, что я воспитала иждивенцев, что мне не надо было выполнять все их прихоти. И еще он говорит страшную истину: мои дети не хотят, чтобы я возвращалась. . .
Я все это отлично знаю, потому что в таком же состоянии все мои здешние подруги. Здесь есть грузинки, работающие по 12 лет. Их дети выросли, завели семью и детей, купили дома и машины. Они тоже не хотят, чтобы мать возвращалась. У нас у всех здесь появились болезни, и мы ходим к таким же, как мы, врачам — бывшим советским гражданам, которые принимают нас нелегально и тоже говорят в лицо страшную истину: мы все медленно умираем, потому что невозможно без последствий жить в постоянной тоске по своим детям, по своей семье. . .
Мне в Ереване не с кем поговорить, кроме отца и детей. Я уже не выдерживаю жалоб старика и непрекращающихся требований молодых. Мне так нужно поговорить с кем-нибудь — просто поплакаться, выговориться, рассказать о своих болячках. И я начала вспоминать задержавшиеся в памяти номера телефонов старых друзей. . .
Я отлично понимаю, что мне надо возвращаться. Но страшно: деньги кончатся, а на что жить дальше? Сыновья и слышать не хотят о работе. Иногда мне кажется, что мои настоящие дети остались в том голодном 99-м, а эти довольные жизнью великовозрастные бездельники — чужие сыновья, не испытывающие ко мне никаких чувств. А я так скучаю по ним, что сердце разрывается по ночам. Однажды я решилась и заказала билет домой. Но когда старший узнал об этом, холодно сказал: "А ты подумала, на что мы будем жить?"
Так что мне уже и возвращаться по большому счету некуда. Меня никто не ждет, кроме престарелого отца. Я превратила своих детей в бесчувственных паразитов, а сама превратилась для них в машину, поставляющую деньги. Это болото засасывает медленно, но верно, и оно почти засосало меня. Но был ли у меня выбор?
. . . Зара продолжает звонить, и я чувствую, что она ждет от меня не просто ответа, но импульса, который поможет ей найти в себе силы вернуться. Даст Бог — так и будет. Но только в ее случае. А сколько еще таких женщин там, за океаном, что взяли когда-то давно билет на рейс в Америку, потому что не видели иного выхода. Жертвы безвременья, не по своей вине не сумевшие найти достойного места на родине и добровольно согласившиеся на практическое рабство ради своих детей. И если однажды ночью в вашем доме раздастся неожиданный звонок и вы услышите давно забытый голос — поговорите по душам и постарайтесь уговорить вашу собеседницу взять обратный билет. Домой.