— Это Чаренц, — перебил художник. — Мое самое любимое. А чего ты вспомнил?.. Там он еще с Каринэ навсегда с болью расстается…
— Молодец, знаешь, — похвалил журналист и продолжил:
Оставив Карс, его сады
и стены древние церквей.
И ни словечком — с Каринэ,
не попрощавшись, — с Котанджян,
брожу в тоскливой череде
чужих проспектов и аллей.
— Будто дед мой писал, — опять перебил художник. — Они бежали из Карса в Гюмри, потом в Тифлисе жили, в Ереване. И все было ему чужим после Карса.
— А для тебя?
— Для меня, конечно, Ереван родной. Но Карс тоже, — прибавил, помедлив, художник.
— Ты давно обещаешь рассказать, как ездил в начале 90-х в Карс. Расскажи, а я напишу. Я и заголовок придумал: "Возвращение на улицу Лорис-Меликова". Так ведь ваша улица называлась?
— Так. Теперь, правда, не знаю. Забыл.
Они сидят в столовой. На стенах множество картин, под ними скульптуры. Если приглядеться, выделяется одна главная женская модель — счастливое, с лукавинкой лицо. От него кругами расходится любовь. И незачем спрашивать, кем она приходится художнику. Слепой догадался бы, что это лицо любимой и любящей женщины. Той, без которой художник не стал бы художником. Ее больше нет. Как нет Чаренца и Каринэ Котанджян. Но остались стихи, скульптуры и картины. А кофе принесла младшая из двух дочерей художника — живое воплощение родительской любви. И мордочка у нее глазастая, с лукавинкой. И если в кого-то из этих глаз счастье брызнет — затопит.
— Это наш дом в Карсе, — показывает художник на картину сзади, за своим креслом. — Я его, приехав, по памяти нарисовал. Хотя, пожалуй, мог бы и по рассказам деда сделать. Так часто он вспоминал двухэтажный дом, первый от моста, слева. Еще у деда был там сырзавод, электростанция, аптека, пакет акций в банке. Церковь они отцами города возвели. Из всего этого сегодня только дом остался и церковь — с полумесяцем вместе креста.
— Ты по порядку говори, не перескакивай. Как тебя все же в Карс занесло?
— Почти так, как дед говорил. Он до последнего часа заклинал: "Вот откроются дороги, и мы вернемся в Карс, и вы своими глазами все увидите. А если с божьей помощью и тайник цел, тогда и золото отыщется, которое я на черный день припрятал, да не успел с собой через Аракс прихватить. Не так-то просто было сделать. Да и кто мог подумать, что Карс станет турецким? Или Арарат, который никогда не был турецким…
— Однако же стали. Когда "большие дяди", задабривая обнаглевших турок, за армян и вместо армян всякие поганые фиктивные бумажки подписывали и чужой землей распоряжались. Ладно, не отвлекайся. Ты с женой поехал или один?
— Один, конечно. Тогда, если помнишь, стали к нам заезжать из Турции бизнесмены. Я случайно познакомился в компании с одним из них — курдом из Карса.
— Земляком, так сказать…
— Выходит, что так. В Карсе почти сплошь курды живут. Так вот я набросал его рисунок. Курд был в восторге, а когда узнал, что я корнями из Карса, стал приглашать в гости. Родные тоже поддержали. Поезжай, говорили, хоть ты взгляни. Парень этот, скажем так, был не самым последним человеком в Карсе. И надо отдать ему должное, повез меня на своей машине и расходы на гостиницу, еду в течение недели оплатил. Я, конечно, в долгу не остался и по фотографии сделал бюст его покойного отца. И еще один барельеф. Не люблю быть должником.
— Это я знаю. А Карс? Какой он вообще?
— Там еще сохранилось много старых домов. Булыжник на улицах. Остатки крепостной стены. Улочки похожи на старый Гюмри. И климат почти такой же — прохладно летом. Я летом был. Бродил по улицам, смотрел, запоминал. Тогда, в 1995-м, сотовых телефонов не было. Я позвонил из гостиницы матери, ей уже далеко за 80 перевалило, позвонил и сказал, что нахожусь в Карсе. Не поверила. Потом обрадовалась и четко объяснила, как наш дом найти, и мы с этим курдом и переводчицей подошли к дому моего деда Егора…
— А курд твой в Ереване что-нибудь знал про тайник?
— Нет. Насколько я сегодня помню, разговор про золото деда в Карсе был. Кажется, мать напомнила, и мне в голову взбрело поинтересоваться — а вдруг оно осталось нетронутым? Мать пожалела, что напомнила, и просила по телефону быть поосторожнее. Бог с ним, с золотом, говорила, Лучше никому ни слова. Я не послушал и рассказал курду про клад, он тут же, не колеблясь, решил, что половина мне полагается, а половину они с хозяином дома поделят.
— И отдал? То-то я вижу — ты в роскоши купаешься…
— Дальше слушай. Вошли мы, значит, хозяин вскочил навытяжку перед моим курдом. Тот объяснил, зачем мы пожаловали. Рожа у хозяина, тоже курда с разбойничьими усами, скривилась. Начал он было препираться. Но мой курд быстро его осадил, и мы принялись искать камин.
— Ты прямо детектив пересказываешь. Не томи.
— Не спеши… Я в этот день сам не свой был. Как вошел в дом — остановился. Внутри от былого великолепия ничего не осталось. Грязь. Курицы на первом этаже кудахчут, дети в тряпье, стены закопченные, перила лестницы полуразвалившиеся, обстановка нищенская. Но главное ощущение — как будто кроме нас, живых, еще кто-то в доме есть. Как будто я деда вижу и тех, кто до деда в доме жил. И все они внимательно так смотрят — чем это мы собираемся заняться. Меня в холод бросило, и все разговоры о призраках в этот миг не казались ерундой.
— Камин нашли?
— Прежде чем дело дошло до камина, хозяин через переводчицу сокрушенно признался, что прежний жилец, турок, еще в 20-е годы нашел на кухне клад и было в нем, по его словам, 8 кг золота. Так что зря мы ищем. Однако я спросил про камин, и он вспомнил, что камин был на втором этаже и его давно за ненадобностью разломали, но ничего не нашли. Там и не должно было быть. Секрет был в дымоходах. Дед нам, внукам, объяснял. Один из двух дымоходов был ложным и уводил не вверх, а вниз, в углубление, достаточно далеко от жара, и туда сложили золото. Дед был одним из самых богатых в Карсе. В общем, принялись мы поздним вечером отбивать толстый слой известки на угловых стенах, где размещался камин. Мой курд распорядился стучать потише и окна занавесить, чтобы снаружи не было видно. Чем дальше копались, тем больше нервничал хозяин, а мой курд, кстати, отправился по своим делам.
Час уже был ночной, и я сам предложил оставить дальнейшее на утро. Утром продолжили, наткнулись на заднюю стенку камина, прилегающую к основной стене. Хозяин совсем разнервничался и все причитал, что эту стенку он видел и простукивал. Бесполезно. Мой курд молчал. Отверстия, места дымоходов не были видны, и мне вся эта затея порядком надоела. В общем, плюнул я и распрощался с обитателями дедовского дома, еще раз почувствовав холодком спины чье-то мистическое присутствие. Когда переступил в последний раз порог дома, мне как-то сразу полегчало. Как бывает, когда с кладбища возвращаешься.
— Еще бы… Ты ведь и был одной ногой на кладбище. Ну скажи, пожалуйста, кто бы тебе золото дал, если б нашли? И где бы ты был сегодня вообще?
— Мой курд был человеком слова и до конца остался верен обычаям гостеприимства. До границы меня проводил.
— Допустим. А как бы он дедовское золото через границу переправил? Да и зачем? И как тут устоять перед соблазном и отказаться от нескольких килограммов золота? Даже тому, кто не самый последний парень в городе…
Художник, помолчав, продолжил:
— Я тебе еще главного не сказал… Потом через несколько лет я увидел в Ереване ту самую переводчицу — приезжала с какой-то делегацией. И она рассказала, что хозяин дома сразу после моего отъезда раздолбал обе стены снизу доверху, нашел отверстие ложного дымохода и, спустившись, отыскал золото. Потом продал по дешевке дом и уехал из Карса на запад, ближе к Анкаре.
— А как же твой влиятельный курд? Человек слова… Чего же он твою половину клада не прислал по почте?
— Не знаю, может быть, и ему ничего не досталось.
— Как же? Переводчица про золото узнала, а он — нет?
— Не знаю. Матери я тогда ничего про поиски не говорил. А переводчицу увидел, когда уже матери не было в живых.
— А курда своего больше в Ереване не видел?
— Нет.
— Увидишь — познакомь меня с ним. Хотя скорее мы деда твоего встретим в Ереване. Наверное, это все же дед надоумил тебя ночью в Карсе не копать дальше. Хорошо, что не докопались. А кто чужое присвоил, рано или поздно подавится им. И подохнет.
— Мне золота не жаль, — сказал художник. — А вот дом забыть не могу. И то, как чьи-то родные глаза на меня отовсюду смотрели.
— Еще поедешь? — спросил журналист.
— Не знаю… А ты не хотел бы?
— Нет. В такой Карс я никогда не поезду. И в дом ваш не войду, чтобы предки ваши потом тоскливо нам вслед глядели. И не только они, а еще остальные полтора миллиона. Лучше б ты мне ничего не рассказывал. Зря я Чаренца вспомнил…
Они умолкли. Журналисту хотелось взглянуть на фотографию деда, но художник ушел весь в себя, окутанный сигаретным дымом. За его спиной с картины выглядывал дом деда Егора. Они, наверное, были ровесниками с Чаренцем. Хотя нет, дед был постарше. Но, может быть, они были знакомы? Может быть, дед знал и ту самую Каринэ Котанджян, которой 90 лет назад, прощаясь, Чаренц писал:
…А кто увидит Каринэ
и вечно милый сердцу Карс,
скажите — кланялся Чаренц.
Скажите — молится за вас.
…Отче наш! Какими еще словами нужно тебя заклинать, чтобы молитва была услышана?!