В день своего рождения уходили из жизни даже многие великие. Существует, кажется, даже какая-то теория, согласно которой Господь Бог четко следит за жизненным путем тех, на ком оставил свою отметину. Нашу Кару он тоже поцеловал в темечко. И проявилось это не в журналистских или каких-то иных высокотворческих всплесках. Это проявилось в безграничной, без мелкотравчатого благодушия, действенной доброте и бесконечной любви к людям, возведенным в талант, в Божий дар.
В РАЗНЫЕ ГОДЫ И В РАЗНЫХ РЕДАКЦИЯХ стоило появиться новичку — и уже на следующий день он непроизвольно, а вернее, по закону неизбежной логики сидел в секретариате или в рекламном отделе в зависимости от того, где в ту пору Кара работала, — за чашечкой кофе с конфетами и печеньем и вписывался в коллектив через «открытые двери».
В страшные дни начала девяностых она могла бегать вверх-вниз по пятнадцати этажам Дома печати, в котором проработала десятки лет и в котором ее все знали и любили, чтобы перехватить «до получки», — не для себя. Для кого-то даже не слишком близкого, имевшего неосторожность обратиться к ней, не представляя всех «последствий».
Спокойно развести руками, если кто-то в чем-то нуждается, — этого она не могла органически. Нагруженная немыслимыми авоськами с продуктами, она тащилась куда-то к черту на кулички, чтобы помочь слепнущим старикам, с которыми соседствовала лет двадцать назад, еще до замужества, живя у матери. В ее присутствии категорически нельзя было рассказывать о том, что у кого-то из знакомых жалобы на здоровье, — на следующий день на стол ложилась стопочка бумажек с аккуратно выписанными ее круглым почерком рецептами и народными средствами. Мы молча улыбались. Это называлось: «Кара — она и есть Кара».
Неисправимая туристка и походистка, она была постоянным инициатором наших загородных поездок, и пока остальные вели многоумные беседы у подходящего шашлыка, умудрялась вместе с подростками облазить все окрест лежащие горы. Возвращалась порозовевшая, сияющая, с охапкой цветов. Если нас, «старых, больных, беременных», не удавалось подвигнуть на поездку на Арагац, ездила сама с друзьями — почти профессиональными альпинистами. Потом показывала фотографии и упрекала в лености. Мы вопили: «Карусь, пощади!», а она — уже с внучкой, кучей племянников, племянниц и детей знакомых устремлялась на каток на Оперной площади: «Вот я не умею, а катаюсь, а вы умеете и не катаетесь?!»
ПОСТОЯННЫЕ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ И ТЕПЛОТУ, с которой мы, вновь пришедшие в Дом печати относились к журналистам, да и вообще сотрудникам редакций русскоязычных газет, тоже были приписаны к ее открытому хлебосольному дому. «Четверги у Кары» были нерушимой традицией. Собирались родственники и друзья, родственники друзей и друзья родственников. Общались, пели и пили, радовались жизни. Когда ее дети уехали в Москву, их одноклассники и однокурсники продолжали оставаться членами «четвергового» сообщества. Двадцатилетние не говорили ей «тетя», проработав вместе столько лет, мы так и не узнали ее отчества. Она была просто Кара — для дифференциации «редкого» имени — наша Кара. Наша Кара, Карусик, Кар джан… Нам будет так не хватать твоей безграничной доброты, твоего тепла и твоей любви. Твоей улыбки. А самое главное, нам будет очень-очень не хватать тебя самой.
В РАЗНЫЕ ГОДЫ И В РАЗНЫХ РЕДАКЦИЯХ стоило появиться новичку — и уже на следующий день он непроизвольно, а вернее, по закону неизбежной логики сидел в секретариате или в рекламном отделе в зависимости от того, где в ту пору Кара работала, — за чашечкой кофе с конфетами и печеньем и вписывался в коллектив через «открытые двери».
В страшные дни начала девяностых она могла бегать вверх-вниз по пятнадцати этажам Дома печати, в котором проработала десятки лет и в котором ее все знали и любили, чтобы перехватить «до получки», — не для себя. Для кого-то даже не слишком близкого, имевшего неосторожность обратиться к ней, не представляя всех «последствий».
Спокойно развести руками, если кто-то в чем-то нуждается, — этого она не могла органически. Нагруженная немыслимыми авоськами с продуктами, она тащилась куда-то к черту на кулички, чтобы помочь слепнущим старикам, с которыми соседствовала лет двадцать назад, еще до замужества, живя у матери. В ее присутствии категорически нельзя было рассказывать о том, что у кого-то из знакомых жалобы на здоровье, — на следующий день на стол ложилась стопочка бумажек с аккуратно выписанными ее круглым почерком рецептами и народными средствами. Мы молча улыбались. Это называлось: «Кара — она и есть Кара».
Неисправимая туристка и походистка, она была постоянным инициатором наших загородных поездок, и пока остальные вели многоумные беседы у подходящего шашлыка, умудрялась вместе с подростками облазить все окрест лежащие горы. Возвращалась порозовевшая, сияющая, с охапкой цветов. Если нас, «старых, больных, беременных», не удавалось подвигнуть на поездку на Арагац, ездила сама с друзьями — почти профессиональными альпинистами. Потом показывала фотографии и упрекала в лености. Мы вопили: «Карусь, пощади!», а она — уже с внучкой, кучей племянников, племянниц и детей знакомых устремлялась на каток на Оперной площади: «Вот я не умею, а катаюсь, а вы умеете и не катаетесь?!»
ПОСТОЯННЫЕ ПЕРЕСЕЧЕНИЯ И ТЕПЛОТУ, с которой мы, вновь пришедшие в Дом печати относились к журналистам, да и вообще сотрудникам редакций русскоязычных газет, тоже были приписаны к ее открытому хлебосольному дому. «Четверги у Кары» были нерушимой традицией. Собирались родственники и друзья, родственники друзей и друзья родственников. Общались, пели и пили, радовались жизни. Когда ее дети уехали в Москву, их одноклассники и однокурсники продолжали оставаться членами «четвергового» сообщества. Двадцатилетние не говорили ей «тетя», проработав вместе столько лет, мы так и не узнали ее отчества. Она была просто Кара — для дифференциации «редкого» имени — наша Кара. Наша Кара, Карусик, Кар джан… Нам будет так не хватать твоей безграничной доброты, твоего тепла и твоей любви. Твоей улыбки. А самое главное, нам будет очень-очень не хватать тебя самой.