День был пасмурный, но в выставочном зале Дома народного творчества жизнерадостно полыхали овсепяновские краски. Нас было много — знакомых, друзей, почитателей творчества поэта, открывающих в этот день еще и живописца. Не было среди нас только самого автора. Но с картин на нас еще раз сверкнул луч его таланта. Небольшие пейзажи были пропитаны соками его родной земли. В них олицетворенная стихия природы Джавахка.
За свою недолгую жизнь Виктор Овсепян успел издать семь книг. Его стихи, миниатюры, размышления об искусстве свидетельствуют об истинности дарования. Но посмертная выставка обнаружила очертания какой-то иной правды о нем: его творения словно открылись заново. Виктор не скрыл от своих читателей и зрителей ни своих сомнений, ни своих мук, ни своих ошибок и промахов. Со страниц его сборников предстает перед нами человек мятущийся, не прощающий себе, но готовый многое простить окружающим. Его поэзия привлекает жаждой цельности, ироничным самоанализом:
Белых клавиш полоска узкая,
Мысль — внезапная и греховная:
Уж не здесь ли уснула музыка
Гениальней, чем у Бетховена?
Может, дело в удаче, в везении,
Только пальцы коснутся клавишей —
И польется она весенняя.
Подфартит — и в момент прославишься.
Что-то в жизни тоже значили,
Три, четыре. Смелее! Начали!
На безрыбье, да не безлюдии
Чем мы, братец, с тобой не Людвиги.
(перевод Н.Алешкова)
Петь свои песни помогали поэту самые глубокие чувства: любовь к родному краю, нежность к его зеленым лугам, томливым полдням и прохладным вечерам — любовь ко всему, без чего не мыслил он ни своей жизни, ни творчества. Мне посчастливилось побывать в доме Виктора в его родном селе Эштия, окруженном созвездием горных ключей, из которых можно испить чистой, леденящей зубы воды. Я бы его самого назвала открывателем этих родников. В глубинах его родной земли таится их бесчисленное множество. Но вот пришел поэт и открыл хрустальный родничок там, где были только скалы. И они заструились в его поэзии, зазвучали в самоцветных красках, в словах и песнях.
За семью горами…
Семь потов пролью —
Нет у песни чистоты хрустальной!
За семью горами…
Семь веков пройдет,
а родник поет — живой, хрустальный…
Но верность своей земле не мешала его сердцу быть распахнутым миру. Оно было открыто всем ветрам, радости и боли, любви и горю. Виктор интересовался политикой, зорко следил за тем, что происходит в мире. Поэтому немало места в его творчестве занимают стихи социального звучания. Таковы, например, стихи об американском летчике, сбросившем атомную бомбу на Хиросиму, — «Клод Изерии», «Тревожный зов», «Трагедия века» и многие другие. Его творчество — это поэзия дум о жизни, о муках становления личности, о бедах и победах нашего непредсказуемого времени. Поражают неожиданность и точность его сопоставлений, их метафоричность.
Слеза порой добрее смеха —
пусть плачет смех.
Я помню смех прохладней снега —
пусть плачет снег.
Как странно пуст вечерний город!
И плачет снег…
Пусть будут песни, смех и говор,
раз плачет снег!
Но холодней любого снега
Вот эти улицы без смеха…
(перевод Н.Алешкова)
Виктора отличали требовательность к себе, умение в нужную минуту отстраниться от своих стихов, чтобы увидеть свои просчеты. У него было свое отчетливое представление о назначении поэта. Это о себе он сказал:
Жизнь бросала из пламени в стужу.
Этот шрам не единственный след.
На лице он, быть может, не нужен —
На душе носит шрамы поэт.
(Перевод Н.Алешкова)
Виктор носил эти шрамы в сердце. И оно в конце концов не выдержало. Я не берусь писать о дате его ухода — все еще не верю в это. Но время открывает нам истинную цену всему, что им создано. И его звезда — чистая звезда его поэзии — разгорается с каждым днем все ярче…
