Из долгих бесед в мои
молодые годы с переводчиком Владимиром Владимировичем Роговым в московском Доме
литераторов я могла бы выделить сегодня его меткие мысли о Мартиросе Сарьяне.
РОГОВ СЧИТАЛ, ЧТО САРЬЯН
ВЕРНУЛ В МИР ТО ОЩУЩЕНИЕ ВЫДЕЛЕННОСТИ,
единичности вещи, которое было свойственно только Гомеру,
неповторимой единственности простых реалий, окружающих нас, будь то ослик, одинокое
дерево на горном склоне, цветок, тыква, маска и т.д. Помню, рассказывал Рогов,
как Сарьян, потчуя нас у себя дома, восхищенно указал на стол: «Ешьте, это
аштаракский мед». Как бы подчеркивая, что это не вообще мед, а дар именно
предгорья. Или в Москве подвел меня к окну, вспоминал Владимир Владимирович, и
показал привезенную из Еревана луковицу — одну-единственную обыкновенную
луковицу, которая мгновенно перестала быть обыкновенной, — я вдруг увидел ее
переливающиеся фиолетово-коричневые одеяния, сверкающие на солнце, как
драгоценность. Темные, иссиня-черные одеяния этой армянской луковицы, ее пигмент
были отзвуком горного ультрафиолета.
Вот, пожалуйста, одно только слово Мартироса Сергеевича,
тонко направляющего ваш взгляд на вещь, еще минуту назад казавшуюся вам
обыденной, рутинной, не говоря уже о том, что малозначительной…
Кстати, куда они подевались, эти иссиня-черные
великолепные армянские луковицы?..
Ауканья
Все читали
блистательный «Театральный роман» Михаила Булгакова. А ведь был еще
«Театральный роман» Гете. А сам Гете в своем «Вильгельме
Мейстере» даже не пытался скрыть ассоциацию таких глав, как «Годы
учения», «Годы странствия» с триадой жизненных циклов у Саади
(годы учения, годы странствий и годы поздней литературной обработки усвоенного
за жизнь). Искусство полно ауканий. Не стилизаций, а глубоких отзвуков.
ВСЕ ПОМНЯТ
ЗНАМЕНИТЫЕ СЛОВА ЖУКОВСКОГО О ПУШКИНЕ:
«Победителю-ученику от побежденного
учителя». А теперь сравните это со стихотворением Саят-Новы:
Когда мне было десять лет,
я еще беспечно проводил время.
Когда исполнилось одиннадцать,
я еще не совсем поумнел.
В двенадцать лет меня отдали мастеру,
в тринадцать я преуспел в своем ремесле.
В четырнадцать благодаря мне
мастер получил награду.
(подстрочный
перевод)
Кто помнит, как отрок Леонардо пририсовал ангела к
картине своего учителя Верроккьо, тот поймет, о чем здесь идет речь. Благодаря
этому ангелу (автопортрет самого Леонардо) картина стала шедевром.
«Бывают
странные сближения…»
Детство и юность
Федор Иванович Тютчев провел в доме своих родителей в Армянском переулке
Москвы, а из окон его квартиры в Санкт-Петербурге, где он жил уже в поздние
свои годы, была видна Армянская церковь.
В МОСКВЕ ЭТО
СЕЙЧАС ДОМ ПО АДРЕСУ: АРМЯНСКИЙ ПЕРЕУЛОК, 11.
В 1810-1830 годах в доме жила
семья Тютчевых. Здесь 18-летний поэт окончил Московский университет и отсюда
уехал на 22 года на дипломатическую службу в Баварию.
«Далеко не сразу осознал он свои добрые чувства к
родине и любовь к этой неухоженной северной стране. Но в один из приездов из
Германии в Россию Федор Иванович добрался до московского дома своих родителей в
Армянском переулке, вошел во двор и понял, что ему недостанет сил из-за избытка
чувств дойти до крыльца. Так и сел среди двора. И, может быть, именно в этот
момент в его душе что-то щелкнуло, как бывает при исправлении вывиха, и встало
на свое место. Некоторым людям для того, чтобы откровенно и навсегда полюбить
отечество, требуется долго пожить на чужбине. Таков был Тютчев». (Татьяна
Корсакова).
Федор Абрамов в
Гарни
В конце 60-х годов
XX века группа московских писателей приехала в Армению на какое-то очередное
крупное мероприятие. Как водится, отправились в Гарни и Гегард. В автобусе я
оказалась рядом с известным прозаиком Федором Абрамовым.
ОН ВНИКАЛ ВО ВСЕ
РЕАЛИИ АРМЕНИИ КАК-ТО ОСОБЕННО ОСТРО.
Вот это настоящий писатель, подумала я, ведь что писатель
без наблюдательности. Храм в Гарни он обежал несколько раз. «Две тысячи
лет! Подумать только! И это на нашей советской земле!» — в восторге
повторял он. И вдруг взгляд его упал на выложенную базальтовыми плитками
площадку перед храмом. «Как, и этому две тысячи лет?» — спросил он
меня. «Нет, — улыбаясь, ответила я, — это новодел, просто достойно
прибрали окружение древнего храма». «Молодцы армяне, — опять
восхитился Федор Абрамов. — И дорога сюда, в Гарни, какая хорошая. Вот бы нам в
России озаботиться этим. А уж эта опрятная и такая стильная площадка перед
храмом в тонах самого храма! Молодцы армяне, — опять повторил он. — Вы уж
простите, что я сую свой писательский нос во все».
Так это же замечательно, подумала я. Приметливость — знак
настоящего писателя. А ведь многие из приехавших не задавали вопросов, их
интересовал лишь банкет. Но не таков был Федор Абрамов, к сожалению, проживший
недолгую жизнь. Его живые, пытливые глаза я до сих пор помню. Он умел смотреть,
а главное, видеть.
Сколько раз с тех пор я бывала в Гарни! И всякий раз
вспоминала слова Федора Абрамова о стильной площадке перед храмом в тонах
самого храма. Неповторимая писательская школа.
А «во дни сомнений, во дни тягостных раздумий» о судьбах
Армении в моих ушах звучит спасительное абрамовское «молодцы армяне!»
Значит, не все еще потеряно.
верховая лошадь древности
Нынешний 2014-й — год
лошади. А так как Армянское нагорье, Мидия и Иранское нагорье — древнейшие центры
коневодства на земле, то об огнеглазом коне и поговорим.
ЛОШАДЬ БЫЛА ОДОМАШНЕНА
МЕЖДУ ОЗЕРАМИ УРМИЯ И ВАН.
Там же была изобретена и колесница. Казалось бы, прямая связь: где одомашнена
лошадь, там же и изобрели колесницу. Но нет, дело не в этом. А в чем же? А в том,
что колеса для повозок и для колесниц делались из горного дуба, который всегда
был самой твердой и самой тяжелой древесиной на земле. К тому же дуб — это
священное дерево ариев. А древние нагорья Ирана и Армении — их ареал.
Ассирийский царь подарил Эхнатону колесницу и двух белых
коней. Весьма ценный дар, ведь белая конская масть не слишком распространена в
Передней Азии. Почему? Она не слишком долговечна. Здесь преобладали
золотисто-рыжие и буланые кони. Чего стоит одна только прицельно названная
«золотая карабахская» порода.
Вот великолепный древнеегипетский текст о Сирийском
(Хетском) походе Рамзеса II: «Я воевал и победил миллионы стран, я один.
Со мной были «Победа у фив» и «Бодрость духа», мои большие
кони, у них я нашел поддержку, когда я остался совершенно один среди множества
врагов. Я и впредь прикажу ежедневно давать им корм в моем присутствии, когда
буду в своем дворце, ибо у них я встретил поддержку и еще у Менны, моего
возницы».
Закроем глаза на некоторые преувеличения — «победил
миллионы стран» и порадуемся красоте слога и благородному сердцу великого
правителя древних египтян (самого великого), его умению воздать, в том числе и
братьям нашим меньшим. Звериная тема — сколь давно волнуешь ты человечество!
Конь — пожиратель пространств. Одно из самых красивых
и благородных животных на земле. Воплощение божественного. Слово «конь»
индоевропейского происхождения (еще бы!). Это же относится и к названиям
элементов упряжи, конского снаряжения и всего того, что имеет отношение к
культу коня. У древних иранцев, хеттов, армян, мидийцев, миттанийцев кони
некрупные, тонконогие с шелковистыми сухожилиями, с высоко поставленной шеей,
изящной головой, подтянутые, быстроаллюрные. Не сила, а быстрота и живой
темперамент — вот что ценилось и культивировалось здесь в лошадях в древние
времена. Армяне и в древности, и в более поздние времена поставляли более
мощным соседям дань в виде выносливого всадника вместе с конем. Такая дань была
очень желанная и в Иране, и у хеттов, и позднее в Византии.
ЛУЧШИМИ СЧИТАЛИСЬ В
ДРЕВНОСТИ КОНИ НЕСЕН (НИСЕН).
Речь о Нисейской долине в Мидии. Стройные скакуны с длинной, тонкой и
гибкой шеей, точеной головой и с каким-то особенно выразительным взглядом,
тонкими, но крепкими ногами, играющими под тонкой кожей жилками. Золотом горела
их масть, и все они казались сошедшими со старинных гравюр. В.О. Витт считал,
что нисейские кони — «это последние капли той драгоценной крови, при
помощи которой создано все культурное коневодство мира». В том числе и
английская чистокровная порода. Легкий бег, выносливость, неутомляемость и
неустрашимость нисейских коней — «сверхъестественных»,
«божественных», «благородных», «небесных»,
которые привязаны только к своему хозяину и не подпускают чужих, которых бьют и
кусают. Таких коней, конечно, нельзя было вырастить в табунах. Они обычно доживали
до преклонного для лошади возраста и сопровождали в последний путь своего
хозяина, не неся на своем теле ни одного рубца или следа от нагайки. Это
благородная верховая лошадь древности. Да и крылатый конь Пегас не случайно
выбран символом поэтического вдохновения, ведь греки тоже индоевропейский
народ.
XIV веком до н.э. датирован знаменитый трактат миттанийца
Киккули о тренинге хеттских колесничих лошадей. Небольшое государство Миттани
примыкало с юга к Армянскому нагорью. Науке известен термин «миттанийские
арии». Армянское имя «Вартан» от Wartanna — «круг»,
«поворот» лошади по кругу во время обучения. Отсюда и слово
«варт» — «роза» (а что есть роза как не круговая система
лепестков).
На замечательных сочных лугах от озера Урмия до озера Ван
паслись в древности тысячи первоклассных коней. Этот ареал оставил глубокие
знания об уходе за лошадьми, детали приручения, богатую терминологию, связанную
с коневодством. Мраморная голова коня из музея Акрополя, изваянная
древнегреческим скульптором около 490-480 годов до н.э., дает представление о божественной
природе приуроченных коней Передней Азии.
Что же до знаменитых арабских скакунов, то это те же
одомашненные в Передней Азии лошади, которые в условиях полной изолированности
среди песков (то есть несмешения) только упрочили и довели до совершенства
селекцию «божественного» коня (чистокровность она и есть
чистокровность), пришедшего и в Древний Египет, и в аравийские пески из Ирана,
Мидии и Армянского нагорья.
Малость
выпили, малость закусили…
Услышала я как-то
в Доме литераторов в Москве (еще в советские годы) одну то ли легенду, то ли
быль.
ОДНАЖДЫ, В ПЕРВОЙ
ПОЛОВИНЕ XIX СТОЛЕТИЯ,
встретились на нескончаемых дорогах России два путника. Один молодой,
другой почти старик. Разговорились, как водится в долгой дороге, в картишки
перекинулись, малость выпили, малость закусили, посудачили о нравах. Причем
старший все поучал младшего. А когда расставались, спохватились, что так и не
представились друг другу. Такой-то, улыбаясь протянул руку старший. Поручик
Лермонтов, отрывисто сказал младший. Старший вздрогнул.
Представляете: малость закусили, малость выпили, в
картишки перекинулись, поучал его чему-то… Целые сутки прозевал…
Особенно неприятные ощущения возникали при
мысли, что поучал его чему-то…
Вот такая история.
Наши гены старше нас
«Это особая манера восточной музыки — наслаждение певца звуком, переливами, затейливыми украшениями, как фантастические фрески древних зданий…» Восток жил в сердце Александра Спендиарова всегда. Восточный колорит музыки давался ему легко, он никогда не брал его из вторых рук, никогда не прибегал к стилизации, как это делали подчас увлеченные ориентализмом композиторы.
НАЧИНАЯ ОТ КРЫМСКИХ ТАТАРСКИХ ПЕСЕН И КОНЧАЯ ГОРЯЧИМ ПРИКОСНОВЕНИЕМ к подлинной армянской музыке, он всегда по-настоящему работал лишь на этом восточном материале, резко отличном от всего того, чему учила его северная лира в годы московского и петербургского приобщения к русской музыкальной культуре. Синтез, слияние двух музыкальных миров — русского и армянского? Бесспорно. Но тяга к восточному оставалась превалирующей, подавляющей.
Наши гены старше нас. В самой русской литературе выбирал он вещи, навеянные югом, восточным бытом, тяготеющие к библейским сказаниям. Лермонтов с его «Тремя пальмами», «Веткой Палестины» и «Бэлой» (вариант сюжета ненаписанной оперы) далеко не случаен в его списке увлечений. У Куприна он выбрал «Суламифь» (к сожалению, замысел остался невоплощенным), у Пушкина — «Бахчисарайский фонтан». Потом увлекся Ара Прекрасным и Семирамидой. Становятся особенно понятны слова его учителя Николая Андреевича Римского-Корсакова: «Вы по самому рождению своему человек восточный, у вас Восток, что называется, в крови… Это не то что я — у меня Восток несколько головной, умозрительный».
Когда на премьере балета на музыку «Трех пальм», поставленного в Берлине балетмейстером Фокиным, Спендиаров оказался рядом с Артуром Никишем и Рихардом Штраусом, они стали восхищаться подлинностью восточного колорита «Трех пальм», а потом спросили композитора, как он этого добился, Спендиаров ответил: «Я армянин». После этого вопросов у немецких коллег уже не возникало.
Летучий портрет
Грачья НЕРСИСЯН. Я помню его, стремительно идущего в сени чинар возле Большого зала филармонии. Почти каждый день и почти всегда в сопровождении нескольких спутников.{gallery}Golos/2014/02.2014/12/nel-3{/gallery}
СЕРОЕ ПРОСТОРНОЕ ПАЛЬТО ИЗ ГАБАРДИНА, выразительная нервная жестикуляция рук с неизменной сигаретой. Я бы сказала — трепетных рук. Он часто заносил их за спину, скрещивая ладони, — жест сугубо восточный, думаю, незапамятно-архаичный. Жест отдыхающего и размышляющего крестьянина, земледельца, гуляющего по осенней тропинке над пашней: труд окончен, но резонанс размышлений остался. Так ходит тот, кто гуляет в раздумье.
Крупное лицо в глубоких и тоже крупного мазка морщинах. Словно природа решила в данном случае не давать ничего мелкого, стертого, невыразительного. И, естественно, такое лицо должны были освещать огромные глаза. Просто большие не подошли бы. Излишне говорить, что щедрость их сияния останавливала даже тех, кто не знал, что перед ним Грачья Нерсисян. Свет этих невероятных по выразительности глаз ошеломлял. Глубь этой голубизны, величину ее не передали до сих пор ни один живописный портрет, ни один кинокадр. Такие лица, такие глаза в старину называли божественными. Это было добровольное отступление от натужных попыток передать на ограниченном человеческом языке суть недоступного нам явления красоты, гармонии, вообще любой законченности в природе.
Что было всего поразительней в Грачья: внешняя лепка, темперамент, актерский диапазон, обаяние личности, глубина человечности, стихийная неистовость гения? Кажется, еще никто не ответил на этот вопрос. Щедрость такого наделения, казалось, осознавала и сама природа. Странно, что мы называем шедевром только творение руки человеческой.
Я помню, как провожали его в последний путь. Такого искреннего поклонения не приходилось мне видеть ни до, ни после. То была сама любовь к театру в чистом виде.
Жаль, что моему поколению довелось увидеть лишь самые последние годы Грачья Нерсисяна. Когда он проходил по авансцене от одной кулисы до другой, опять же заламывая за спиной руки и вращая своими легендарными глазищами в крошечной роли Неизвестного в лермонтовском «Маскараде», трепет ужаса охватывал зал.
— Варпет, как вам удается достичь такого эффекта? — Как-то спросили у Грачья.
— Я ничего особенного не делаю, просто зрителям самим хочется бояться, — то ли всерьез, то ли с иронией ответил Нерсисян.
НАЧИНАЯ ОТ КРЫМСКИХ ТАТАРСКИХ ПЕСЕН И КОНЧАЯ ГОРЯЧИМ ПРИКОСНОВЕНИЕМ к подлинной армянской музыке, он всегда по-настоящему работал лишь на этом восточном материале, резко отличном от всего того, чему учила его северная лира в годы московского и петербургского приобщения к русской музыкальной культуре. Синтез, слияние двух музыкальных миров — русского и армянского? Бесспорно. Но тяга к восточному оставалась превалирующей, подавляющей.
Наши гены старше нас. В самой русской литературе выбирал он вещи, навеянные югом, восточным бытом, тяготеющие к библейским сказаниям. Лермонтов с его «Тремя пальмами», «Веткой Палестины» и «Бэлой» (вариант сюжета ненаписанной оперы) далеко не случаен в его списке увлечений. У Куприна он выбрал «Суламифь» (к сожалению, замысел остался невоплощенным), у Пушкина — «Бахчисарайский фонтан». Потом увлекся Ара Прекрасным и Семирамидой. Становятся особенно понятны слова его учителя Николая Андреевича Римского-Корсакова: «Вы по самому рождению своему человек восточный, у вас Восток, что называется, в крови… Это не то что я — у меня Восток несколько головной, умозрительный».
Когда на премьере балета на музыку «Трех пальм», поставленного в Берлине балетмейстером Фокиным, Спендиаров оказался рядом с Артуром Никишем и Рихардом Штраусом, они стали восхищаться подлинностью восточного колорита «Трех пальм», а потом спросили композитора, как он этого добился, Спендиаров ответил: «Я армянин». После этого вопросов у немецких коллег уже не возникало.
Летучий портрет
Грачья НЕРСИСЯН. Я помню его, стремительно идущего в сени чинар возле Большого зала филармонии. Почти каждый день и почти всегда в сопровождении нескольких спутников.{gallery}Golos/2014/02.2014/12/nel-3{/gallery}
СЕРОЕ ПРОСТОРНОЕ ПАЛЬТО ИЗ ГАБАРДИНА, выразительная нервная жестикуляция рук с неизменной сигаретой. Я бы сказала — трепетных рук. Он часто заносил их за спину, скрещивая ладони, — жест сугубо восточный, думаю, незапамятно-архаичный. Жест отдыхающего и размышляющего крестьянина, земледельца, гуляющего по осенней тропинке над пашней: труд окончен, но резонанс размышлений остался. Так ходит тот, кто гуляет в раздумье.
Крупное лицо в глубоких и тоже крупного мазка морщинах. Словно природа решила в данном случае не давать ничего мелкого, стертого, невыразительного. И, естественно, такое лицо должны были освещать огромные глаза. Просто большие не подошли бы. Излишне говорить, что щедрость их сияния останавливала даже тех, кто не знал, что перед ним Грачья Нерсисян. Свет этих невероятных по выразительности глаз ошеломлял. Глубь этой голубизны, величину ее не передали до сих пор ни один живописный портрет, ни один кинокадр. Такие лица, такие глаза в старину называли божественными. Это было добровольное отступление от натужных попыток передать на ограниченном человеческом языке суть недоступного нам явления красоты, гармонии, вообще любой законченности в природе.
Что было всего поразительней в Грачья: внешняя лепка, темперамент, актерский диапазон, обаяние личности, глубина человечности, стихийная неистовость гения? Кажется, еще никто не ответил на этот вопрос. Щедрость такого наделения, казалось, осознавала и сама природа. Странно, что мы называем шедевром только творение руки человеческой.
Я помню, как провожали его в последний путь. Такого искреннего поклонения не приходилось мне видеть ни до, ни после. То была сама любовь к театру в чистом виде.
Жаль, что моему поколению довелось увидеть лишь самые последние годы Грачья Нерсисяна. Когда он проходил по авансцене от одной кулисы до другой, опять же заламывая за спиной руки и вращая своими легендарными глазищами в крошечной роли Неизвестного в лермонтовском «Маскараде», трепет ужаса охватывал зал.
— Варпет, как вам удается достичь такого эффекта? — Как-то спросили у Грачья.
— Я ничего особенного не делаю, просто зрителям самим хочется бояться, — то ли всерьез, то ли с иронией ответил Нерсисян.
