Беседы с Агаси Айвазяном
Лет двадцать тому назад Агаси Айвазян написал небольшую книгу о кино, которая называлась "Объектив 18". Когда книга была напечатана, оказалось, что она не столько о кино, сколько о самом писателе, его понимании искусства вообще.
Особенно меня поразила глава, в которой описывались "точки обозрения" натуры разными по чуткости объективами. В подразделе "Объектив 18" содержалась точная характеристика писательского кредо автора, возможностей его художественного освоения жизни. Процитирую: "Этот объектив хочет объять мир максимально широко. И ему представляется, что, обобщая и умея видеть многое, может сказать правду о мире, забыв о том, что он ограничен пределами с обеих сторон". Констатируя вечный спор писателя с действительностью и слегка иронизируя над желанием художника объять необъятное, писатель продолжает уже от имени самого Объектива 18: "Я проникну в душу человека, покажу память и вдохновение ее каждой частички. Я буду подчеркивать своеобычие всего, буду деформировать, чтобы воспринималось то, что не воспринимается в обычном состоянии. Я могу быть фантасмагоричным и гиперболичным. Я разрушу ваши сегодняшние представления о предмете и душе, докажу, что предмет иногда бывает более нереален, чем ваше представление о нереальности. Я могу показать, что не вещественное создает дух, а дух — вещественность. . . создам правдивое направление, которое даст возможность увидеть мир во всей широте, глубине и многогранности".
Легко заметить, что в этой декларации писательского Идеала есть не только ведущие слагаемые эстетического манифеста Агаси Айвазяна в целом, но и попытка разрешить главные вопросы бытия, хотя и сомнения в этой возможности преследуют писателя на протяжении всей его жизни. Это вопросы о месте человека в космической жизни, о путях его высшего самоосуществления, о связи духовного и материального, о вековечных тайнах мира и духа, о борьбе добра и зла. Словом, все те проблемы и вопросы, над которыми мучились большие художники от Гомера, Нарекаци до Достоевского, Толстого, Чаренца. Кто мы? Куда мы идем? — вопросы, на которые так трудно находить ответы.
Именно эти главные вопросы и стали сразу же предметом нашей беседы, потому что я знала своего собеседника по его книгам и понимала, что нам не к лицу обмен набором банальностей. Согласитесь, смешно в наше время спрашивать писателя, над чем он работает, какие учебные заведения кончал и кто его любимые писатели. Впрочем, и литературные пристрастия говорят о многом. То, что для Агаси Айвазяна это были Гоголь и Достоевский — в русской литературе, а в армянской — Абовян, красноречиво выдавало его понимание писательства как подвижничества. Ведь иначе прикосновение к главным вопросам бытия и в армянской, и в русской литературе стало бы просто невозможным.
Ощущать себя одновременно частичкой национального духа и космической жизни, быта и бытийности, понимать свою ответственность за существование нации и человечества, за чудо-жизнь отдельного человека, найти тропинку к его душе — вот задачи для подлинного художника. Поэтому, конечно же, Агаси Айвазян прав: "писательство — это миссия, "специальность сердца", но только не просто профессия. Словом, Поэт в Армении больше чем поэт!
"Все проходит, — говорит Агаси Айвазян, — истории, описываемые писателем, формы и языки, остаются только человек, его дух и вечное противоречие духа и тела, которые трудно постичь". С печальной иронией он наблюдает несовершенство мира и человека и старается достучаться до души каждого. Он умеет слиться с доброй, наивной душой своего героя — кинто или уличного художника, открытых навстречу добру, и тут же отстраниться, чтобы воззвать к милосердию или чувству справедливости Человечества. Как ему это удается? От конкретики незаметно уйти в запредельность, одолеть барьер, отделяющий быт от бытийности? И еще: как обновление форм жизни приносит обновление форм искусства? От писателей, к сожалению, трудно ждать ответов на такие вопросы. . . Подлинный талант просто смел и свободен, и этого достаточно.
По-настоящему взволнованно говорит о чувстве свободы для человека этот удивительный писатель, чаще других умевший избегнуть губительного влияния ангажированности и приверженности литературным шаблонам. Как и его "абстрактный" герой "Объектив 18", он видел дальше и глубже, он понимал, что человеком движет стремление к самоосуществлению, к самоутверждению, но чувствовал и опасность этого пути, если он не просветлен гуманной идеей человеческого братства. Зловещий пример — образ Сталина, который, как считает Айвазян, является биологически точным образцом воплощения идеи самоосуществления с обратным знаком, т. е. чудовищного самоутверждения.
Я знала Агаси Айвазяна прежде всего как певца "бедни души" Тифлиса, мудрого летописца смешных, талантливых и трагичных карачухели и была убеждена, что с его Авлабара в самом деле "видно все — и караван-сарай Тамамшева, и Гогиловские бани, и гордая грудь калбатоно Мэри, вздымающаяся, как фуникулер. . . Да что там — с Авлабара видны Коджор, Борчалу, Шавиабеди и. . . Париж". Наверное, это и есть чудо искусства. Но глубина проникновения писателя в нравственный мир "бедни" Шио или "бедни" Хечо — один из феноменов не просто мастерства Айвазяна. Это постижение философии этих "бедни", их бессмертной души, которая есть и в сапожнике Шио, и в Нарекаци, и в Леонардо — душа Дон Кихота. В художественном мире писателя полноправно живет и, может, малоприметный на первый взгляд, хрупкий подросток Хачик, смерть которого на мгновение, как помнит читатель Айвазяна, заставила сжаться сердце не только его приятелей, но и "сердце жителя Барбадоса и Бродвея", и многих других людей на земном шаре. Это ощущение причастности каждого к чужой беде, осязаемое стремление проникнуться друг другом — один из главных христианских заветов, убедительно художественно запечатленных мастером. И, конечно же, разговор об общечеловеческом не мог не перейти в "национальное русло".
Меня интересовало, как понимает писатель национальный феномен. Вспомнился его рассказ "Четыре добрые стены", в котором, подчиняясь фантазии художника, рушатся стены комнаты его героя и по ее пространству ходят трамваи, проходят, не замечая его люди. Символический рассказ Агаси Айвазяна, в художественности которого символ, фантасмагория всегда правят бал. Но для меня было важно другое — символический смысл разрушения дома-крепости, столь значимого для армянского менталитета.
Было ясно, что мы подошли к очень сложным вопросам, ответы на которые не однозначны. Размышления Айвазяна на эту тему только подтвердили известную истину о том, что путь к выражению общечеловеческого лежит через национальное. Естественно, одним из эталонов в системе отсчета должен был стать эпос. Стремление построить свой национальный Дом, но и отклоненность от усредненного стереотипа, прорыв из скучной клетки человеческого прозябания, если угодно, романтическое безумствование — все это громко или тихо, но всегда заявляет о себе в армянской субстанции, а следовательно, и в мире его героев.
Так считает Агаси Айвазян. И потому наряду с неистребимым желанием осесть на земле, укрепить свой домашний очаг у армянина есть и столь же неодолимая потребность в перемене мест. И потому он строит свою столицу в Грузии, осваивает американский материк и, всегда оставаясь армянином, становится гражданином мира. "И это правильно", — считает Айвазян, а я чувствую, что отнюдь не разделяю этой его уверенности. Он приводит пример Вильяма Сарояна. Пишет на английском и считается многими американским писателем, и тем не менее именно в нем живет душа сасунских "безумцев". "Это трудно разложить по полочкам, — добавляет Айвазян, — как, впрочем, и вообще все, что относится к предмету жизни в искусстве. Но это так — он насквозь армянский писатель по своему мышлению и мироощущению".
С этим утверждением трудно спорить, особенно армянам, которые чувствуют свое армянство душой, подсознанием, шестым чувством. А мне и не хочется спорить, а лишь понять уже совершенно другое: насколько сидящий передо мной человек, мечтатель из Чугурети, соответствует тому представлению о нем, какое дают его книги. Вопрос непраздный сейчас, когда нам так нужны серьезные аргументы в пользу нашего будущего — не только умные и добрые книги, но и умные, и добрые их создатели, которые имеют свою позицию, не лукавят, творя свое Слово.
Menu
