Друзья и близкие называли его просто Сирав. Для меня он всегда был "парон Сиравян". Это немного раздражало его, он говорил: "Ну какой я тебе парон?" — и просил обращаться к нему по имени. Но у меня это не получалось. И уж совсем неловкая ситуация вышла, когда я как-то назвал его Варпетом. "Не называй меня так, — мягко попросил он. — Варпет бывает один и этим Варпетом был Сарьян. Уж лучше говори мне парон".
Какое-то время — с 1983-го до середины 90-х — мы с Сиравяном встречались с определенной цикличностью, раз в год, дома у Магды Джанполадян, с которой Сиравяны дружили семьями. На маленьких застольях празднующей день рождения хозяйки Генрих Сиравян был душой компании. Он был заправским тамадой, слушать его было одно удовольствие. Его шутки и мистификации всегда попадали в самое яблочко. Его улыбка была искренней и доброй. Другой постоянный гость — Эдвард Джрбашян, приходя и не видя среди гостей своего приятеля, непременно справлялся: "А Сиравян придет?" И расплывался в счастливой улыбке, завидев художника. . .
Мне три раза довелось побывать в мастерской Сиравяна. Как-то я привел к художнику покупателя — своего товарища, заранее договорившись, что он не поставит мастера в неловкое положение, выклянчивая скидку. Незадолго до этого мы "обожглись" у другого известного художника, который заломил жуткую цену и сильно обиделся, заметив, что мы растерянно переглянулись. И выпроводил нас с напутствием: "Ехпайр! Это вам не картошка, это живопись! Здесь торг неуместен!" Сиравян же, будучи не менее известным и маститым, долго не соглашался назвать стоимость двух выбранных картин. Он сказал: "Если вам понравились мои картины, значит они ваши. Я не такой бедный, как вы, и не такой богатый, как вы, так что дайте сколько можете". Конечно, я протестовал как мог и сожалел, что ввязался в это дело. Ведь мне хотелось помочь не столько товарищу, сколько художнику. Наконец Сиравян назвал свою цену, но она была настолько низкой, что мой товарищ заплатил вдвое больше. Конечно, мы прекрасно понимали, что эти деньги не имеют ничего общего с реальной стоимостью картин. Это был совершенно неадекватный обмен: художник расстался с двумя замечательными картинами, изображающими Эчмиадзинский собор и цветущий абрикосовый сад, а взамен получил бумажки. На дворе был 1992 год, и деревянный рубль обесценивался день ото дня.
Как-то я со свойственным молодости нахальством напросился к Сиравяну в мастерскую посмотреть, как он работает. Он согласился, и мне показалось, что сделал это охотно. Он разговаривал со мной, отвечал на мои вопросы, но была в этих ответах какая-то отрешенность — он словно был далеко, раздумывал о чем-то своем.
Картины Генриха Сиравяна можно безошибочно распознать среди сотен других. В стилевом, типологическом отношении они напоминают картины Сарьяна, и это не удивительно: Сиравян учился живописи у Сарьяна, у них есть совместно выполненные работы. Но при этом — это очень разные художники.
Мы на каждом шагу встречаем людей, которые по каждому поводу или без бьют себя в грудь и заявляют о своей любви к Армении. Сиравян же исходил всю Армению вдоль и поперек. Он просто бродил по ущельям и холмам и рисовал свою любовь к родным просторам, рисовал Армению, ее камни, ее горы и реки, ущелья и долины, монастыри и сады, рисовал Арарат и Севан, Гарни и Гегард, весеннее цветенье и осеннее увяданье, рисовал все это в разных ракурсах, в различном освещении, в разное время дня. Был замечательным портретистом, создав галерею портретов Комитаса, Чаренца, Параджанова. . . Один и тот же пейзаж, один и тот же портрет имел множество вариантов. Думаю, потому, что какой-то штрих, какой-то нюанс оказывался, вернее, казался ему упущенным, не раскрытым до конца.
Мне нравятся многие картины Сиравяна, но особенно запомнился его "Утес". Картина заворожила меня с первого взгляда: эта величественная гофрированная громада была до боли знакома, сразу запала в душу. Искусствоведы найдут для нее какие-то витиеватые определения, скажут, что она символизирует твердость, крепость, непреклонность. Я же не мог отделаться от синдрома "дежавю", мучительно перебирал в памяти, где же я его видел? Не что-то похожее, а именно этот утес, причем с этого же места, в это же время дня. И он переливался такой же медной окраской. Лишь значительно позднее я узнал, что этот утес находится в Гарни, в ущелье Авуц Тар. И это было не наваждение — я действительно видел этот утес.
Генрих Сиравян был достопримечательностью старого Еревана. Такой же, как и другие видные представители его поколения — Ерванд Кочар, Акоп Акопян, Амо Сагиян, Грант Матевосян, Тигран Мансурян, академики-литературоведы Эдвард Джрбашян и Левон Мкртчян. . .
Художник часто оказывался пленником своей врожденной мягкости, внутренней культуры. Он был снисходителен к другим, никогда никому не навязывал своего мнения, не отстаивал своей правоты — считал это ненужным и бесполезным делом. Генрих Сиравян был удивительно совестливым человеком, он ощущал свою ответственность за судьбы соотечественников, которых нагрянувшие социально-экономические преобразования застали врасплох, выбили из привычной колеи.
Когда его вчерашние друзья, используя свой авторитет и известность, работая локтями, ринулись штурмовать должностные кресла и портфели, Сиравян с сожалением смотрел им вслед. Никто не услышал от него ни слова осуждения, ни слова упрека. Но с теми, кого прельстили сиюминутные материальные блага, ставшие дороже моральных принципов, художнику было не по пути.
Генриху Сиравяну повезло с семьей. Тепло домашнего очага, беззаветная любовь и преданность домочадцев, забота и понимание сопровождали его всю жизнь и помогали противостоять нагрянувшему обвалу и коммерциализации искусства. Низкий поклон его жене, сыновьям и дочери за то, что никогда не ограничивали его творческую свободу, не подначивали заниматься не своим делом, занять какую-либо должность, хотя непыльная работа даже с небольшим, но стабильным заработком была бы как нельзя кстати.
Была в нем какая-то трогательная незащищенность. Он не был амбициозным, никогда не добивался признания, не занимался, говоря современным языком, самопиаром, не отстаивал для себя место под солнцем. Сиравян совершенно не умел решать проблемы практического, житейского характера, не занимался организацией персональных выставок, изданием своих альбомов и книг, потому что это отнимало время и силы, требовало совершенно иных качеств и к тому же надолго выбивало из рабочего ритма, отвлекало от живописи. Он был как бы не от мира сего. Его житейская непрактичность была подчас невероятной. Для меня он всегда был и остается Мастером в булгаковской интерпретации этого слова. Он был беззаветно предан живописи, которая стала делом всей его жизни. И при этом был безразличен к славе и деньгам. Он всегда был большим ребенком, не переставал удивляться жизни, так и не растерял детского простодушия.
Он довольно поздно, в 37 лет, вступил в Союз художников, только в 65 лет открыл свою первую персональную выставку. И это при том, что его картины выставлялись во многих крупных картинных галереях мира, а сам художник давно снискал славу одного из самых интересных и самобытных армянских живописцев. Конечно, он получал почетные звания и ордена, причем не только республиканского, но и союзного масштаба, но сам никогда их не искал. Он так и не издал итогового альбома своих картин, хотя его работы включались во все сборники и антологии современной армянской живописи, не был представлен на звание академика, не получил звания Народного художника Армении, хотя слава его была именно всенародной и хотя он заслуживал этого звания более, чем кто другой. Но для того чтобы тебя заметили и отметили, нужно если не предложить себя, то хотя бы немного этого захотеть. А Сиравян был "из другого теста", был "другим деревом". Именно это его бескорыстие, его открытость и ранимость импонировали всем, кто знал его и общался с ним.
Как-то он рассказывал, что ему предложили на выбор звание Народного художника Армении или орден "Дружбы народов". Другой бы на его месте, не задумываясь, выбрал бы звание — ведь звание весомее ордена. Но Сиравян выбрал орден, решив про себя, что звание Народного художника никуда не денется. И прогадал. . . Но поступи он иначе, он бы не был самим собой, не был бы Генрихом Сиравяном.
В 2008 году Генриху Сиравяну исполнится 80 лет. Хочется верить, что наши издатели изыщут средства, чтобы приурочить к этому знаменательному юбилею издание более или менее полного альбома репродукций замечательного армянского художника, чьи картины как бы аккумулируют солнечный свет. И, зарядившись, светятся сами, излучая свет любви, свет радости. Свет Генриха Сиравяна.
Menu
