В том, что творчество Ашота Ованесяна недостаточно известно, в какой-то степени виновен и он сам, не проявивший ни малейших попыток для привлечения внимания к своей персоне, своему труду: он всецело был отдан единственной страсти – живописи, ставил ее превыше всего и менее всего заботился о рекламе.
Ашот всю жизнь жил тихо, скромно, никаких претензий к окружающим не высказывал, друзей имел мало, но те, кого он признал, кто его ценил, знал ближе, отвечали ему взаимностью, любили и остались ему преданны до конца. Такие понятия, как слава, тщеславие, зависть, столь присущие многим людям искусства, в нем совершенно отсутствовали. Он искренне восхищался Минасом, считая его после Сарьяна самым значительным армянским живописцем.
Однажды на банкете, посвященном открытию выставки Минаса, он неожиданно вскочил и взволнованно прочел отрывок из своей поэмы. К сожалению, позже рукопись обнаружить не удалось. В наше бурное время не столь популярны письма и дневники, сегодня мало кто из современников оставляет эпистолярное наследие. Лишь члены семьи и близкие друзья знали, что Ашот изредка ведет какие-то записи. Спустя несколько лет после смерти художника его жена, искусствовед Ирина Бадалян, работая над личным архивом художника, подготовила к печати часть записей, стараясь сохранить стиль их изложения. Вот одна из них:
"Чей ты сын?" — спрашивали меня в детстве. Я отвечал: "Сын Асатурянца Адама". В деревне было так: чей ты. Наш предок был Асатур, а мой дед, которого я не видел, был Татевос, близкий друг ашуга Дживани, и, как и знаменитый ашуг, играл на сазе (помню, его саз долгое время висел на стене нашего деревенского дома). Говорили, ашуг Дживани, каждый раз приезжая из Ахалциха в Гюмри, гостил в нашем доме. Нас именовали "Овненцами", деда моего отца звали Ованес.
Я с горечью вспоминаю своего отца. В 1950 году он трагически погиб. Спустя годы мне рассказали, что он с продуктами отправился ко мне в Ереван (я учился в художественном училище, тогда и случилось это несчастье). Поднимаясь из деревни на вал, он шел по железнодорожным путям и, видимо, задремал…"
Трагедия оставила глубокий след в сердце юноши, она его преследовала до конца жизни. На левой руке Ашота была татуировка: 1886-1950 – годы рождения и смерти отца.
…Маленький клочок нашей земли, оставшийся от некогда большой родины, хранит немало тайн, раскрыть которые нам не дано. Остается лишь задуматься, как получилось, что именно ширакский край рождает замечательных колористов. В Шираке есть деревня Маисян, в прошлом Ортакилиса, отсюда до Джаджура несколько километров. Маисян – родина Ашота Ованесяна, Джаджур – Минаса. Оба учились в Ереванском художественном училище, а затем успешно окончили ленинградскую Академию художеств.
Впервые мы с Ашотом встретились в 1957 году, до этого я о нем не слышал. Вначале это было обычное знакомство с земляком. За корявым рисунком, грубой неуклюжей живописью, неумелой компоновкой трудно было предугадать то высокое качество, к которому Ашот пришел спустя годы. Однако уже тогда было ясно: он выбрал трудный путь, не ограничиваясь элементарной трактовкой натуры и унылой академической "штудировкой", изначально старался проникнуть в структуру предмета, ее архитектуру, особое внимание уделял тщательной разработке поверхности холста , не оставляя без внимания ни одного его уголка, обогащая полотно насыщенностью валеров.
Бросалась в глаза подчеркнутая безмятежность Ашота, сочетающаяся с внутренней собранностью и сдержанностью. Вокруг кипели страсти, не стихали споры об "измах", новых направлениях, течениях, создавалось ощущение всеобщего ажиотажа, словно все боялись не успеть. А Ашот жил, отгородившись от сумбурного хаоса. За этим спокойствием, иногда даже раздражающей медлительностью скрывались удивительное упорство и сила.
К вершинам искусства Ашот шел не спеша, но уверенно, его мастерство не сводилось к эмоциональным эффектам. Ведь нередко под профессионализмом скрывается ремесленная ловкость и мнимая виртуозность, имитирующие подлинную страсть и истинное мастерство. "Гениев порождает не система, а противопоставление ей", — так, примерно определил одну из основных заповедей искусства Поль Гоген. Но для ее выполнения надо было обладать колоссальной волей и верой, Ашот изначально шел против установленного свыше диктата. Он никогда не стремился выглядеть борцом, трибуном, молча и упорно шел против течения. В сложившейся ныне суете, когда все продается и покупается, трудно поверить, что существовали люди, не способные лгать, подлаживаться во имя приобретения жизненных благ. Ашот был почти идеалом, "почти", ибо человеку не дано быть идеалом.
В каждой профессии существуют свои особенности и критерии подвига. Многие думают, что автор "Свободы на баррикадах" Делакруа в большей степени революционен, нежели Сезанн, писавший пейзажи и натюрморты. Все наоборот: в живописи революционность прежде всего проявляется в языке, новаторском отношении к форме, Ашот принадлежит именно к этой категории художников — он жил как труженик-земледелец, который терпеливо выкорчевывает из отвердевшей почвы громадные камни, подводит издалека воду, работает не покладая рук в суровую стужу и в жару, добиваясь богатого урожая. Степенность и значительность живописных произведений Ашота привлекает к себе, и ты невольно прислушиваешься к его неторопливому глухому тембру, отличая его в любом шумном гомоне.
Как-то после групповой выставки во Франции одно из его полотен вернулось сильно поврежденным. Основная вина лежала на авторе, часто не соблюдавшем технических правил живописи. Красочные слои, написанные в разное время с отрывом иногда в месяц, а то и в годы, без необходимой специальной обработки, отрицательно повлияли на прочность поверхности холста. Чтобы не огорчать автора, я попросил своего друга Валентина Подпомогова, мастера на все руки, отреставрировать пострадавшее полотно. Спустя некоторое время я навестил Подпомогова и пришел в ужас – он начал работу над своей новой картиной в совершенно необыкновенной для него кричащей цветовой гамме. Валентин дал объяснение своему чудовищному деянию: "Ты знаешь, я не очень уважаю цветистую живопись, более того, не терплю. Когда начал реставрировать полотно Дехца (так мы между собой называли Ашота), постепенно стал проникаться огромным уважением к его живописи, начал понимать, насколько она серьезна и глубока. Это было так соблазнительно, что я, как говорится, с белой завистью засел за это безобразие (указывая на свой неудавшийся опус) и понял: каждому свое. Бог дал Дехцу редкостный талант. Он потрясающий колорист!"
У Ашота особое, трогательное отношение к цвету, он пишет о красках, как о живых существах: "Красный цвет – вера в жизнь, синий – цвет Бога, надежда, зеленый – начало жизни, природа, белый – мечты, он обладает сверканием света, но в то же время прочностью и холодностью льда…"
Мне не терпелось ощутить успех Ашота, увидеть всеобщее признание его таланта, которого он, безусловно, заслуживал. Задевало то, что многие окружающие недооценивали его и в лучшем случае относились к нему снисходительно. Более всего меня выводила из терпения его медлительность. Однажды я специально заманил Ашота в мастерскую одного из наших друзей, работавшего быстро и чрезвычайно плодовито, пытаясь настроить его на более "скоростную", активную деятельность. Большое пространство мастерской буквально было завалено графическими листами и живописными полотнами. Просматривая в течение нескольких часов огромное количество работ, мы с автором шумно спорили, комментировали наиболее интересные произведения. Ашот не произнес ни слова. Когда мы вышли, я не без подвоха спросил: "Понял?" Ашот спокойно отпарировал: "Что ты имеешь в виду, количество или качество?"
Мой наивный эксперимент, психологические уловки с воспитательной целью потерпели поражение. Впоследствии я часто вспоминал этот эпизод, который был уроком скорее для меня, нежели для Ашота, доказавшего, что можно быть автором нескольких произведений и войти в историю и, наоборот, производя огромное количество макулатуры, уйти в небытие. Ашот не производил, не тиражировал произведений по конвейерной системе, и, несмотря на редкую работоспособность, их у него немного. Минас часто повторял: "У Ашота мало произведений, но все, что он сам считает завершенным, несомненно, представляет музейную ценность". Мы вновь убедились в этом при организации его персональной выставки, от открытия которой он всячески уклонялся, мотивируя тем, что некоторые картины требуют доработок…
Посмертная персональная выставка Ашота Ованесяна, открывшаяся 29 ноября 2004 года в Национальной картинной галерее, превзошла все ожидания, став открытием творчества мастера. К сожалению, истинное значение его личности в нашей культуре многие осознали с опозданием; даже мало его знавшие или откровенно отвергавшие его живопись без колебаний признали высокое искусство художника. Ашот Ованесян выиграл свое трудное сражение, победил и в числе избранных занял свое место на Олимпе армянского искусства…