К 140-летию Комитаса
Часть меня лучшая избежит похорон (Гораций).
Эти слова Горация нам больше знакомы в передаче Пушкина:
Нет, весь я не умру, душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…
Тленья эта лира избежала на тысячелетия вперед. И доколь в подлунном мире жив будет хоть один армянин, живо будет и имя Комитаса.
Но все ли мы знаем о нем даже и сегодня, когда уже столько написано о его жизни? Более того, узнаем ли все когда-нибудь до конца?
Все, как во всех музеях, — следы жизни, следы быта и бытия. Все, как в других музеях, но ощущение какой-то особенности не покидало меня. И не только потому, что одному из бывших питомцев Эчмиадзинского чемарана (Духовной семинарии) отдали под музей весь этот чемаран, но и потому, что здесь, в этих стенах, как бы обитала сама армянская душа. Дух чемарана удивительно пропитался духом Комитаса. Вещей немного, жизненных свидетельств — раз-два и обчелся, но комитасовскую тональность стены хранят на диво стойко.
Загадка его духа среди тайн — самая жгучая, среди ран Армении — самая горестная… "Непостижимому в нас и над нами" — гласит надпись на древнем перстне. И я невольно задумываюсь. Воображение дарит мне худощавую фигуру в темном одеянии, сиротство которой беспредельно. Оно было бы еще большим, если бы целый народ не нуждался в отеческой заботе Комитаса. Это коллективное дитя ждало его в колыбели разных нагорий. Фигура в темном монашеском одеянии возвращалась в свою одинокую келью. Но там раздавались голоса. Голоса всех веков, сколько их ни было на древнем нагорье. А было их, этих веков, так много, что легко можно было сбиться со счета. Эти голоса разрывали его душу. Их дальнейшая дорога зависела от него. От него и больше ни от кого другого. Страшная тяжесть миссии давила ему плечи. Но выхода не было. Его ждал, на него молитвенно смотрел народ с трагической историей. И Комитас забывал перед этой крутой бедой свои беды и свое сиротство. Это было несоизмеримо, и он внутренне подтягивался.
Его соотечественники веками плакали и молились, смеялись и радовались бытию. Песни слагались из этого жития, из души. Он знал, какая это священная аккумуляция духа, — песня. Трогать ее своими субъективными сиюминутными вариациями и разработками не следовало . Особенно надо было избегать интерпретаций. Высказываться на костях чужих молений и дум — вряд ли это было бы святым делом. А вот бережно собрать и спасти от забвения созданное народом, очистив от нежелательных наслоений, — это другое дело. Слеза и так насыщена солью. Смешивать ее еще и со своим потом не стоило. Пусть даже это был пот честного труженика. Слеза шла из слишком больших глубин, из слишком сокровенных сфер. Она была кристальной. И этот кристалл отстоялся. Путь кристалла долог, рождение мучительно, зато и последующая жизнь длительна, как редко какая другая на Земле. А что можешь сделать ты, дитя момента? Самое большее и лучшее, что ты можешь сделать, — это не дать кристаллу пропасть, затеряться. Вернуть его людям.
Передача песни из уст в уста — это, конечно, прекрасно. Но что если завтра вдруг этих уст не станет (геноцид)? Строгие нотные знаки на плотной бумаге и выполнят роль якоря спасения. И расскажут об уничтоженном народе миру. И эту миссию должен выполнить он, Комитас.
У него большие черные, горящие трагическим огнем глаза. Огромный выпуклый лоб. Волосы все редеют и выпадают. Он болен. Сказывается напряжение долгих одиноких лет. Жизнь к нему беспощадна. Зато он человечен и внимателен к ней. Чисто и грустно идет он по своей дороге, не сворачивая и не пытаясь спрятаться от судьбы. Редкие отцы семейств и счастливые в любви люди сделали для своего народа столько, сколько этот одинокий, покинутый судьбой человек. Неужели все-таки — решаюсь даже написать такое — страдание пробуждает и очищает душу как ничто другое на Земле? Силы, великие силы, служащие жизни, почему гнездитесь вы подчас в горестных душах? Худощавая фигура в черном, чей разум в сорок пять лет ушел во тьму, — кто зажег в твоем сердце исполинский огонь Служения? Кто возвел тебя на этот костер?
Если вслушаться в тишину, то услышишь ответ: вспыхивавшие в конце XIX века пожары резни и предвестие грозного 1915 года породили человека, сберегшего бытие народа в звуках. Как некогда Маштоц сберег родную армянскую культуру в знаках, а Мовсес Хоренаци — родные предания. Теперь сбережены песни и высоты церковных песнопений. Этот кристалл, идущий из веков, для веков и в века. Комитас хотел, чтобы выжила хотя бы душа народа, если могло погибнуть его тело. Он знал, что выжившая душа всегда обретет плоть.
Он был послан в мир загодя, задолго до жестокого 1915 года. Здесь можно усмотреть заботу провидения. Вряд ли оно хотело полного уничтожения армян, если за сорок лет до бойни послало в мир фигуру спасителя. Шепнув как бы тем самым целому народу на ухо (как когда-то Ною), что пора строить Ковчег… Ты хочешь уничтожить меня? Но я уже породил Комитаса, и ятаган твой не властен над моим семенем…
Тема феникса — вечная тема. Выживаемость там, где, казалось бы, нельзя выжить, — здесь секрет народа нашего нагорья. Здесь секрет ясных душ, рождающихся на крестные муки. Так крест служит жизни. И здесь нет парадокса. Ибо крест и есть сама жизнь. Символ вечного древа жизни. Только древо полно соков, а символ аскетичен, сух и горестен. Но как любой символ, он несет в себе идею разрастания. Сегодня, исполняя его, мы говорим: Комитас. Забывая, что это мы исполняем себя. Что передаем сбереженную им душу народа.
Он жил в прекрасной долине. В срединной точке этой долины и целого нагорья — Эчмиадзине. Ослепительные и близкие снега Арарата встречали его по утрам. Это была гора солнца. Арев и Арарат — несомненно схожее: древнеегипетское ра (солнце) и армянское арев. Ослепительность земных красок особенно подчеркивала его сиротство. Но он жил. И, может быть, именно потому живы сегодня мы. Ибо он сохранил нам саму душу жизни — гимны этой души.
"Цирани цар", "Гарун э", "Крунк" — он любил весну. Души, полные грозным предчувствием, всегда ее любят. "Какой в сущности, если вдуматься, будет прекрасной на Земле жизнь через двести лет!" (Чехов). Это сказал больной, совсем еще не старый человек, который знал, что умирает. Все надломленное особенно интенсивно вырабатывает соки. Глубинней и осмысленней любит жизнь и самую прекрасную ее пору — весну.
Его влюбленность в жизнь беспредельна, бережность к уходящему времени пронзительна. Единственное, что у него было, — божественный разум. Но и это отобрало провидение, как бы завистливое к собственной способности порождать гения. Дорога стада буйволов к водопою почему-то чаще всего проходит по самому прекрасному лугу. Цветок небесной красоты всегда растет над бездной… Иначе у провидения не бывает. Упрямей всего оно там, где мы хотели бы видеть гармонию. Наденем слепую маску, как надевали ее древние греки, считавшие, что рок слеп. Но слепо ли то, что выбирает отборнейшее?..
Природа, не спеши к совершенству! Замедли поступь к лучшей из форм, ибо ты все равно разобьешь ее!
…Отсюда, из этого окна чемарана, смотрел он на Арарат и на цветущую весеннюю долину. "Цирани цар", знаменитый армянский цирани цар в весеннем цветении! А в раннюю летнюю пору плодоношения — с плодами янтарного цвета.
Кстати сказать, это очень древний образ, о глубине которого Комитас не мог не знать. Символ этот идет еще со времен наскальных рисунков. Древнее армянское "цов цирани" ("море багряное") было образом реки небес — абрикосовым рассветным и закатным багрянцем, абрикосовой золотистостью. Цвет этот передавал и незапамятное запечатление червонного или розового туфа (нежный плод жил в одном соцветии и камнем).
Теплых тонов, золотой, охристый цвет нагорья — все это было в цирани царе и в этом цов цирани, все запечатлелось в пристраcтии народа к этому дереву. Из глубин III-II тысячелетий до н.э. идет к нам этот образ. Комитас, как никто, уловил его вековечность. Ибо умел улавливать.
Мысль, что помогаешь такой архаике вступить в следующее тысячелетие, должна была, думаю, поднимать дух Комитаса. Так оно и было. Это необыкновенно воодушевляло его. Вот написала: архаика. Но может ли вечно живое стать когда-нибудь архаичным?
Он понимал, какой дороге он помогал не пресечься. Так, вероятно, несколько тысячелетий назад жил другой Комитас, который не дал умереть "Песне о рождении Ваагна" (она уже тогда была древнейшей и легко могла позабыться). Именно последователей того Комитаса, видимо, и слышал Мовсес Хоренаци собственными ушами, как он сам об этом пишет, и со слов которых великий историк и записал начало этой песни (о, если бы он записал ее всю!).
Да, из этих окон чемарана открывалась перед Комитасом великая долина. С чем ассоциируем мы "Гарун э" и "Цирани цар"? Веками — с долиной. Сегодня — только и только с Комитасом. И теперь эта ассоциация на века.