В каждый свой приезд в Армению Уильям Сароян в обязательном порядке посещал двух своих знаменитых сверстников: академика Виктора Амбарцумяна и Католикоса Всех Армян Вазгена I. Он получал истинное наслаждение от того, что называл их обоих "мальчишками", "малышами". Дело в том, что все трое родились в один год, в промежутке трех недель: Сароян — 31 августа во Фрезно (США) , Амбарцумян — 18 сентября в Тбилиси, Вазген I — 20 сентября в Бухаресте. И этой разницы было достаточно, чтобы Уильям Арменакович (так в шутку мы часто обращались к Сарояну, и это всегда вызывало у него улыбку) подшучивал над своими почтенными одногодками. И вот в текущем году всем троим титанам исполняется сто лет.
Так уж счастливо получилось в моей жизни, что со всеми тремя гениальными старцами, несмотря на внушительную разницу в возрасте, у меня сложились теплые дружеские отношения. Этому способствовала и специфика работы собственного корреспондента "Литературной газеты" по Армении. Так что сам бог велел к столетию, как называли их в Армении, Святой Троицы, заглянув в мои архивы, хотя бы несколькими штрихами к портретам поведать нашему современнику о трех ярких ровесниках XX века, оставивших неизгладимый след в истории мировой литературы, науки и духовной жизни.
"Пусть Уильямы Сарояны рождаются на земле предков"
Мне позвонил председатель Комитета по культурным связям с зарубежными армянами Вардгес Амазаспян и с ходу выпалил: "Сароян прислал телеграмму и просит, чтобы именно ты встретил его в Риге".
Два года назад я целый месяц не расставался с писателем, которого знал весь мир. Это было не только мое желание, но и своего рода долг. Ибо я, кроме прочего, выполнял редакционное задание: подготовить диалог с американским писателем. Материал был опубликован в "ЛГ" в ноябре 1976 года. Сароян не только охотно отвечал на мои вопросы, но и сам придумывал их для меня. Так, он предложил мне, чтобы я спросил его о кино, телевидении и периодической печати, которые успешно и фатально соперничают с литературой.
— Кино я всегда любил, — начал Сароян. Много работал для него. Порывал с ним. Что касается телевидения, то здесь вопрос посложнее. У меня, например, дома нет телевизора. Раньше был, но я его выбросил. С одной стороны, он мешал мне, с другой — этот сатанинский ящик пропагандирует насилие и пошлость. Его примитивные герои в одночасье становятся законодателями мод и примером для подражания молодежи. Правда, есть от него и польза в некотором роде. Все бездарные графоманы, которые отирались в литературе, нашли приют в телевидении. . . Растет поколение, которое станет ущербным из-за этой самой телеэпидемии. Спасение только в том, что бороться нужно не с телевидением как таковым, а с пошлостью, серостью, пробивной бездарностью. Напрасно сегодня футурологи ставят вопрос о месте литературы и телевидения в будущем. Ничто — ни теперь, ни через тысячу лет — не заменит нам "Шинели" Гоголя.
. . . В августе 1978 года в "Литературной газете" я опубликовал статью, посвященную 70-летию Уильяма Сарояна. А через полтора месяца встречал юбиляра в рижском морском порту. Я заранее организовал встречи в Риге, Ленинграде, Москве.
Еще в Ленинграде он справлялся у меня: "Куда мы в Москве поедем из аэропорта?" Я сказал, что только не в гостиницу. Ибо ровно в одиннадцать мы должны быть в "Литературной газете" у главного редактора Александра Чаковского. "Я не люблю главных. Вообще я не очень-то люблю начальников. Сделай так, чтобы мы управились за десять минут".
Газета наша тогда располагалась на Цветном бульваре. Я был уверен, что беседу с Чаковским буду переводить сам. В советское время мало кто владел иностранным языком. Каково же было мое удивление, когда Александр Борисович, бодро шагая навстречу нам, довольно лихо приветствовал гостя на чистом английском. Сароян похвалил хозяина кабинета за хороший английский и даже заметил: "Удивительно, что вы говорите не на американском английском, а на английском английском". И громко захохотал от неожиданно получившегося каламбура.
К великой радости главного редактора, Сароян сделал просто-таки бесценный комплимент: "Литературная газета" — самая цитируемая в Америке советская газета". И я понял, что десятью минутами тут не обойдешься, особенно если учесть, что мудрый Чаковский решил угостить армянского гостя армянским коньяком. . . Добрых два часа беседовали два писателя, и этого было достаточно, чтобы они подружились.
Сароян считал, что чем талантливее литература, особенно поэзия, тем не то что труднее, а невозможнее переводить ее на другой язык. В идеале тут нужен равноценный талант, иначе не будет на земле подлинного взаимообогащения культур.
— Я всю свою жизнь, — рассказывал варпет, — страдал от того, что мать моя, Такуи Сароян, владеющая только армянским, не могла читать моих книг. А ведь вовсе не случайно, одну из самых дорогих мне вещей — "Человеческую трагедию" я посвятил моей матери. В предисловии написал, обращаясь к ней: "Скоро, надеюсь, какой-нибудь необыкновенный переводчик переведет мою книгу на армянский, напечатают ее буквами, которые ты легко сумеешь одолеть. И тогда ты сумеешь наслаждаться, читая мои рассказы по-армянски".
Позже, когда Сароян, путешествуя по Турции, посетил родину своих предков Битлис, он произнес там: "Уильям Сароян родился на чужбине. Пусть Уильямы Сарояны рождаются на земле предков". Именно этими словами он завершил наш диалог, опубликованный в "Литературной газете"
Уроки Виктора Амбарцумяна
Более двух десятилетий находясь далеко от дома, я тем не менее всегда был в курсе всего, что происходило в Армении и особенно в моем родном Карабахе. Как можно было не гордиться, когда, находясь на Камчатке, читаешь о том, что президент Академии наук Армении, член президиума Академии наук СССР, основатель советской теоретической астрофизики (перечень можно продолжить) избран во второй раз президентом Совета международных академических союзов. И, конечно, не было ничего удивительного в том, что я мечтал когда-нибудь встретиться с ним.
. . . В 1968 году я получил письмо из Каира. Наши соотечественники из армянской газеты "Джаакир" ("Факельщик") сообщали мне, что легендарный норвежский путешественник Тур Хейердал в Египте строит папирусное судно и собирает интернациональный экипаж; врач должен быть непременно из Советского Союза. Выяснилось также, что Хейердал знал о многомесячных переходах на самодельных лодках "Вулкан" и "Гейзер" по рекам и морям трех камчатских путешественников и о том, что среди них есть врач. Узнав от моих соотечественников, что врачом этим был я, он просил их передать мне, что уже отправил извещение президенту Академии наук СССР Келдышу с просьбой выделить врача, и рекомендовал мне обратиться к Келдышу.
Я срочно отправил послание Туру Хейердалу. Вторую телеграмму послал в Академию наук и вылетел в Москву. Здесь вместе с моим другом-правдистом Анатолием Юсиным мы посетили храм советской науки. Нам сказали, что по таким вопросам принимает чиновник, ответственный за заграничные поездки. Чиновник говорил туманно и витиевато, не забыл намекнуть и о пятой графе моей анкеты. Вечером я уже был в Ереване, а через день вместе с собственным корреспондентом "Известий" в Армении Борисом Мкртчяном мы отправились в Бюракан к основателю Бюраканской обсерватории. Внимательно выслушав меня, Виктор Амазаспович взялся было за телефон. На миг рука повисла в воздухе, и он сказал, глядя не на меня, а на Бориса Мкртчяна: "Такие вещи так не делаются. Надо ехать в Москву. — Потом перевел взгляд на меня и добавил: — Завтра же летим в Москву".
В своем кабинете президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш за чаем сказал Амбарцумяну, что этим вопросом занимается сотрудник по внешним связям. Это был знакомый мне чиновник. Круг замкнулся. Я сразу осознал всю тщету моей мечты. Чистая душа и наивный гений, Виктор Амазаспович решил все-таки встретиться с этим чиновником, который спокойно повторил то, о чем он говорил мне третьего дня. Реакция Амбарцумяна была для меня неожиданной. Правда, он не выходил за пределы нормативной лексики. Скажу только, что позднее за целые десятки лет я никогда не видел его в такой ярости. . .
Вскоре "Литературная газета" опубликовала очередную мою статью, предпослав ее информацией о моей мечте. Через неделю "Комсомольская правда" дала уже официальное сообщение о том, что на папирусном судне пойдет Юрий Сенкевич, с которым мы подружились. Он не раз приглашал меня на свою передачу "Клуб кинопутешествий", а я его — в Ереван. И все же в этой истории главное для меня было в другом.
Вовсе не наивным, оказывается, был Виктор Амбарцумян. Чистая душа — да! А вот наивный — нет. Когда от Келдыша мы возвращались в гостиницу "Москва", он в какой-то момент, глубоко вздохнув, произнес сакраментальное: "И все-таки прав был Аветик Исаакян: "Социализм — штука противоестественная". Хотя распад СССР он воспринял и как свою личную, и как планетарную драму. Ибо его больше всего волновало, что без Советского Союза планета наша будет напоминать ветхую старушку, которая тащит на плечах коромысло с одним полным и одним пустым ведром. И сам же комментировал эту мысль: "Если мы не восстановим равновесие, то планета погибнет".
Годы спустя, будучи народным депутатом СССР, я объявил политическую голодовку в гостинице "Москва" в знак протеста против упразднения Горбачевым законной власти в Карабахе, где тогда всюду был вывешен некогда популярный лозунг: "Вся власть Советам!" Это было 9 сентября 1990 года. Через пять дней в мой гостиничный номер заявился Виктор Амбарцумян. В те дни многие навещали меня. И визит великого ученого да еще коллеги по союзному парламенту я воспринял как обычное явление. Каково же было мое удивление, когда он в свои без пяти минут восемьдесят два года категорически заявил, что присоединится к такой крайней мере протеста.
Я прекрасно сознавал, какую ответственность беру перед нашим народом, и не только перед нашим, соглашаясь на такое чреватое опасными последствиями решение гениального старца, являющегося достоянием всего человечества. Вспомнил книгу "Око Бюракана", в которой рассказывалось, как отец Виктора Амбарцумяна повез в Тифлис своего восьмилетнего сына к великому поэту Ованесу Туманяну. Это было самое трагическое время для армянского народа. Время, когда Туманян возглавил общество помощи сиротам — жертвам Геноцида армян в Османской империи. Познакомившись с юным дарованием, убитый народным горем поэт произнес пророческое: "Глядя на этого мальчика, я теперь спокоен за будущее армянского народа".
Через два дня президент СССР М. С. Горбачев прислал с нарочным послание, в котором поздравил академика с днем рождения и просил его прекратить голодовку. Прочитав текст поздравления, Амбарцумян обратился к курьеру: "Передайте, пожалуйста, Михаилу Сергеевичу, раз уж он просит прекратить политическую акцию, то мог бы назвать имена и моих товарищей, объявивших голодовку. А то как-то нехорошо получается. Передайте также ему, что мы пойдем до конца и что я лично никогда не пошел бы на такую крайнюю меру, если бы не был уверен в своей правоте".
Увы, через неделю врач, ежедневно осматривающий нас (мы соблюдали все правила политических голодовок) , вынужден был вызвать "скорую помощь". Перед самым уходом Виктор Амазаспович подошел к моей кровати. Мы обнялись. Я тихо прошептал: "Спасибо, что вы есть! Спасибо за ваши уроки!" Он сказал несколько слов о Карабахе и в конце добавил: "Прости меня, я не хотел. . . "
Три святых вектора просветительства Вазгена I
20 января 1979 года дома у Сильвы Капутикян отмечали ее 60-летие. Во главе стола сидел Католикос Всех Армян Вазген I. После обязательных традиционных тостов начались диалоги, монологи, беседы. И чаще всего в эпицентре вечера находились поэтесса и Его Святейшество. В какой-то момент и по какому-то поводу хозяйка дома спросила почетного гостя: "Хорошо помню, что уже с детства я грешила стихами, а вот когда вы почувствовали, что вас тянет в священники?" Его Святейшество ответил сразу, словно был готов к вопросу:
— Впервые я невольно задумался не о самом себе в роли священника, а о роли самих священников в жизни нашего народа. . . В Бухаресте, где я родился, окончил школу, факультет литературы и философии Государственного университета, как и вы, грешил стихами. Преподавал в армянских школах. Выпускал журнал "Херк" ("Пахота") , писал литературоведческие статьи. Прочитав роман Франца Верфеля "Сорок дней Муса-дага", сразу взялся за перо. Кстати, Верфель и явился, можно сказать, главным виновником, что я впервые подумал о судьбе священнослужителя. На меня неизгладимое впечатление произвел в романе диалог между главным героем Габриэлом Багратяном и предводителем местной армянской паствы Тер-Айказуном. Грядет смертельная беда, враг у порога. И на вопрос Багратяна: "Что вы будете делать для спасения народа?" — священник отвечает: "Буду молиться". Багратян иронично говорит Тер-Айказуну: "Только не забывайте, что иногда нам самим нужно и самому Богу помочь!" Он считал, что в формуле "помочь Богу" действенности куда больше, чем в популярной пословице "на Бога надейся, а сам не плошай".
Годы спустя я узнал, что еще до войны будущий Католикос Всех Армян опубликовал пространную исследовательскую работу о книге "Сорок дней Муса-дага", которую в течение 1934-1935 годов успели перевести на 36 языков, а в начале восьмидесятых годов труд Вазгена Первого перевели на русский и опубликовали в "Дружбе народов".
Я видел, как нелегко было этому человеку жить и служить в государстве, где, к примеру, студента могут лишить диплома, если он получит двойку по научному атеизму. Его это удивляло уже потому, что он хорошо знал русскую классическую литературу и русских философов, особенно Николая Бердяева и Сергея Булгакова, которые были переведены на европейские языки. Знал и то, что эти и многие другие философы поначалу были марксистами, а затем стали религиозными философами. Правда, ни с кем на эту тему он не говорил. Еще в 1955 году он получил строгий инструктаж от чиновников из аппарата М. Суслова о том, что ему (духовному патриарху народа!) запрещено заниматься религиозной пропагандой.
Дабы не навредить Армянской церкви и армянской пастве, Патриарх, как он говорил, "не занимался политикой". И это при том, что имя Вазгена I было широко известно в рядах борцов за мир. Он был удостоен международной премии мира имени Жолио Кюри. Кстати, писатель-фронтовик Серо Ханзадян рассказывал, как однажды приехал в Эчмиадзин к Католикосу исследователь Холокоста историк С. С. Виленский, который хорошо знал о подвиге Его Святейшества в годы войны, когда тот прятал от гестаповцев более двухсот евреев, прекрасно сознавая, какая кара его ждет в случае провала. (Недавно по Армянскому телевидению показывали интервью с Семеном Самуиловичем)
На двадцать первый день политической голодовки, 29 сентября 1990 года, неожиданно открылась дверь моего гостиничного номера и показалась знакомая всем армянам мира фигура Католикоса Вазгена I. Он остановился на мгновение в просвете двери, опираясь на инкрустированный посох. Потом медленно прошел к центру комнаты. Посмотрел на меня и стоявшего рядом Соса Саркисяна, перевел взгляд на прибранную кровать, осиротевшую после ухода Виктора Амбарцумяна, и подчеркнуто спокойно произнес: "Я не только Католикос Всех Армян. Я еще и народный депутат СССР, как и вы. Вот я и решил занять место заболевшего Виктора Амбарцумяна. По крайней мере без вас я не вернусь в Эчмиадзин. . . "
В его облике, в его мудрости было нечто от царя Соломона. Патриарх не просто так приехал из Эчмиадзина, он знал о тысячах телеграмм, присланных нам не только из Армении и армянского Спюрка, знал об обращении к нам Верховного Совета республики, о письме видных писателей, опубликованном накануне в "Литературной газете", знал, что решение наше пойти до конца было более чем серьезным. Однако знал он твердо и о самом главном: мы никогда не позволим Католикосу Всех Армян пойти на такой риск.
Долго я умолял его отказаться от своего решения, но все было тщетно. Он был тверд. Мы сдались. Он широко улыбнулся, прищурив большие добрые глаза, чуть отвел в сторону полу рясы, достал из широких карманов подрясника четыре груши и по очереди протянул их нам. . . Вкус невозможно описать. Ведь дело не только в том, что три недели у нас во рту не было маковой росинки, но и в том, что груши эти сорвал сам Католикос, да еще из сада Католикосата в Святом Эчмиадзине.
Святая троица. . . Библейское словосочетание из "Отче наш". . . Не забыть мне никогда тот поздний вечер последнего дня голодовки, когда во время долгой беседы я спросил у Патриарха: "Есть ли у вас "свои" троицы?" Он ответил: "Наверное, не очень правильно говорить о Святой Троице во множественном числе. Но вот у меня есть три святых принципа, три святых закона, три святых вектора просветительства. И я их называю троицами". Я спросил не о принципах, не о законах, которые меня, конечно же, заинтриговали, а о векторах просветительства. И попросил рассказать его именно об этом. Сославшись на одного из своих религиозных учителей, Католикос перечислил: просветительство душ путем веры, просветительство сердец путем распространения добрых нравов и просветительство человека как такового путем литературы и священничества. Он считал, что если в основе любой школы (в широчайшем смысле этого слова) не будут лежать векторы просветительства, то ущербным будет не только человек, но и само государство. Ибо ущербные не бывают в ладах с природой и своей совестью.
Я часто вспоминаю патриаршие уроки о его святых векторах, проводя всякий раз параллель с троицей теперь уже столетних мудрецов — Уильямом Сарояном, Виктором Амбарцумяном и самим Католикосом Вазгеном I. Их объединяло не только время, но и то, что они всегда были в ладах с Природой и Совестью. Они считали, независимо друг от друга, словно сговорившись, что после хлеба самое главное и самое важное для народа и его будущего, для страны и ее будущего — это школа. Это просветительство душ и сердец.
Menu
