К 100-летию Рубена Зарьяна
На пересечении ереванских улиц Московской и Байрона стоит 4-этажный каменный дом, который на протяжении полувека был местом паломничества для армянской интеллигенции. Крутые ступени дома с легкостью преодолевали армянские знаменитости — архитекторы, преподаватели, художники, артисты, писатели: Аветик Исаакян, Дереник Демирчян, Манук Абегян, Ваграм Папазян, Рачья Нерсесян, Метаксия, грузинские актеры, режиссеры Верико Анджапаридзе, Софико Чиаурели, Д.Алексидзе, выдающиеся деятели из Спюрка. Шли, как в обитель волшебника. Здесь под самой крышей, на последнем этаже жил Рубен Варосович Зарьян. Теперь на этом доме установлена мемориальная доска.
Талантливый театровед, литературовед, историк искусства, человек широко эрудированный в области изобразительных искусств, философии, эстетики, блистательный полемист и собеседник, директор Института искусств НАН РА, проработавший в этой должности долгие годы, Рубен Зарьян был одним из самых ярких и значительных представителей нашей культуры. Он, словно мост, связывал современность с лучшими традициями отечественной культуры. И был воплощением пытливой мысли, свободного духа, светлых устремлений.
Рубен Зарьян — это целое культурное понятие. Когда мы произносим слово "интеллигент", в моем сознании возникает прежде всего образ Рубена Варосовича. Он был интеллигентом в высшем значении этого слова. Не потому только, что всей натурой своей представлял образ воспитанного человека, что не так уж часто встречается, но и потому, что для него всегда нравственные ценности оставались вне сомнений.
Рубен Варосович был необыкновенно элегантен, красив, по-европейски аккуратен. Элегантность начиналась с осанки, всей его некрупной фигуры, рук, взора, того необъяснимого изящества, которое придает человеку живой ум.
Сколько было сказано о его мудрости, эрудиции, пытливости и широте взгляда на мир, ответственном отношении к профессиональному долгу и безразличии к закулисным интригам, о его восхищении Арменией, ее историей и культурой, которую он любил искренне и нежно. Но любые слова о масштабе его личности, упорстве и энергии кажутся сейчас недостаточными. Пока в Ереване жил Зарьян, город был другим, его присутствие ощущалось незримо и постоянно.
Те, кто впервые видел Рубена Варосовича, говорили о нем: какой простой, какой скромный… Те, кто знакомился с ним ближе, знали: он не был ни таким простым, ни таким скромным. В своей работе, в своей повседневной жизни он был человеком сложным, требовательным, восприимчивым, благородным, ироничным, искренним — разным! Больше, чем кто-либо, Рубен Зарьян не укладывался в какие бы то ни было рамки. Он был призмой с тысячью граней, и казалось, что весь он целиком существует в каждой из них.
Общение с ним обогащало каждого. Когда он оказывался в театральном зале, даже маститые актеры подтягивались, чувствовали прилив сил, а начинающие работали с большей уверенностью.
В начале 70-х мне посчастливилось переступить порог зарьяновского дома: пришла к Рубену Варосовичу по заданию редакции — взять у него интервью. Дверь мне открыла его жена — Нелли Аветовна. Видимо, в молодости это была ослепительная красавица — стать и обаяние в ней покоряли сразу (кстати, ушла она из жизни несколько лет назад, до конца сохранив аристократизм облика). С вежливой улыбкой пригласив меня войти и усадив в диковинное кресло, она сказала:
-Пойду, напомню Рубену Варосовичу о вашем приходе. Когда он работает, ничего не слышит и не помнит.
И вот из кабинета быстрыми шагами вышел Зарьян, протянул для рукопожатия руку и опустился в кресло по другую сторону стола. Он заговорил первым, не дожидаясь вопросов. Очевидно, то, над чем он только что работал, волновало его и он словно продолжал полемику с незримым собеседником. Суждения его были строги, лаконичны, доказательны. Глядя на Зарьяна, слушая его, ты сразу чувствовал: перед тобой личность со своими понятиями, выстраданным мироощущением.
— По-видимому, настоящих художников гораздо меньше, чем людей, которые себя к ним причисляют, — говорил он. — Важно понять, какие обстоятельства делают художника творцом искусства. Лично я считаю основой творчества традиции, преемственность поколений. Искусство не может взяться ниоткуда. Толчком для молодого творчества, сознательно или бессознательно, служат создания большого мастера, в чем-то близкого ему по духу, вызывающего восхищение или преклонение…
Я напоминаю Рубену Варосовичу о теме, волнующей редакцию. Взгляд его мгновенно меняется, теплеет. Обаяние его безмерно. В самом облике — что-то необычное, неординарное. Каждый жест, движение, слово, улыбка, быстрота реакции заключают в себе притягательную энергию. Это чувство возникло сразу, сохранялось на протяжении всех последующих лет общения. Я испытываю его и сегодня, когда пишу о нем, — ничего не растворилось, не растерялось с годами.
В чем тут дело? Почему облик Зарьяна остался таким же ярким, живым и теперь? Причина, видимо, в масштабе личности и того нравственного заряда, который эта личность в себе несла. Истинный воин духа, он обладал познаниями поистине энциклопедическими. Но эти обширные познания, непрестанно умножаемые его феноменальной памятью и поразительной трудоспособностью, не подавляли его собственной творческой инициативы. Наоборот. От этого только обострялась его творческая мысль — быстрая, оригинальная, смелая.
Зарьяна привлекали широкие и принципиальные вопросы театральной истории и эстетики. Он проявлял страстную заинтересованность в судьбе армянского театрального искусства и был подлинным — и потому взыскательным — другом армянских актеров. Он был другом и армянских художников, которых прекрасно знал, которым помогал, если они нуждались в его помощи. Стоит ли говорить, что поддержка художников таким авторитетом, как Зарьян, была для них настоящей "охранной грамотой".
Книги писателя всегда так или иначе — отражение его личности. В этом смысле книги Рубена Зарьяна полностью выражают его существо — будь то научные изыскания о Шекспире, книги об армянских актерах, 3-томник его воспоминаний или небольшие эссе. Все они написаны уверенной рукой мастера и отмечены печатью своеобразия. Со страниц зарьяновских книг живо предстают вершинные достижения армянской культуры, определившие ее славу.
В любимых своих актерах и художниках Зарьян ценил сочетание глубокой творческой мысли и вдохновенного мастерства. В свободной манере, в форме почти художественной, с мемуарной достоверностью он воссоздал творческие портреты писателей Тотовенца, Чаренца, Исаакяна, Бакунца, Маари, Наири Зарьяна, Костана Заряна, Севака, Даштенца, Хечумяна, художников А.Бажбеук-Меликяна, Акопа Коджояна, Каленца, Сурена Степаняна, Сарьяна, Кочара, Минаса, блистательной плеяды актеров.
Зарьяну чужда была боязнь испортить отношения. В своей оценке он исходил из интересов искусства, оценивал спектакль или книгу по существу и говорил о них то, что думал, С другой стороны, ему и в голову не приходило подрывать авторитет "собратьев по искусству", влиять на успех спектакля, вредить автору неблагоприятными отзывами во властных коридорах. Но от самого автора он не скрывал своего мнения — это было не в его правилах.
Рубену Зарьяну было свойственно желание видеть дарование в самом начале пути, поощрять его словом и делом и радоваться его успехам. Нет, кажется, у нас художника, литератора, начавшего писать при Зарьяне, которого бы он не заметил, не окрылил отзывом или советом, не предостерег от ошибок.
Деликатный и уступчивый, временами Рубен Варосович становился решительным и агрессивным. Бездарность, посредственность, претендующая считаться талантом и не пренебрегающая никакими средствами, чтобы себя рекламировать, для него были ненавистны. Тогда он становился придирчивым, насмешливым, держал себя подчеркнуто надменно. Тут он был непримиримым. Скажет — как припечатает.
Вот один из подобных случаев. Как-то с группой театральных критиков мы поехали в Кировакан для обсуждения репертуара местного театра. Перед самым отъездом обратно кто-то обнаружил, что в маршрутке отсутствует одна из ответственных сотрудниц СТД. Но вот она объявилась, оживленная и с большим свертком в руках, в котором, как выяснилось, был огромный гусь. Рубен Варосович взглянул на сверток и тихо сказал: "Гусь в целлофане и театр — несовместимы!"
Несомненно, с годами его взгляды менялись и суждения претерпевали эволюцию. Иногда он ошибался в оценке того или иного спектакля, преувеличивал значение одних явлений, недооценивая другие. В рецензиях, опубликованных и в нашей газете, порой встречались полемические крайности. Иначе и быть не могло в атмосфере горячих споров, но в самом решающем его работы и оценки всегда были последовательны. На худсоветах, в которых отстаивались личные интересы в значительно большей мере, чем правда и позиции, он сидел погруженным в себя. И когда брал слово, говорил правду. В полной тишине звучал его голос, и часто он оставался одинок: тогда еще право на правду нам не давали. Он ее завоевал своей жизнью.
О Рубене Зарьяне даже в последние годы его жизни нельзя было сказать "старик". Это совершенно не вязалось с его обликом. Он был 80-летним человеком с молодой душой. И молодость его была незаемная — она итог труда, опыта, свежести чувств.
…В последний раз я видела Рубена Варосовича на выставке в Государственной картинной галерее. Он выходил из зала такой же, как всегда — очаровательный, с милой, только ему присущей улыбкой, с задумчивым прекрасным лицом.
…Пройдут годы. Рубен Варосович Зарьян — этот подлинный воин духа — останется жить в сознании других поколений через свои книги. А в нашей памяти и в нашем искусстве он останется таким, каким мы его знали — всегда куда-то идущим…