…Середина 70-х годов прошлого века. Собравшаяся в огромном зале Союза художников публика слушает отчетный доклад доктора искусствоведения Мани Казарян о закрывшейся республиканской выставке. Зал переполнен. В центре – маститые художники: скульпторы Ерванд Кочар, Гукас Чубарян, живописцы Григор Агасян, Акоп Акопян, Рафаэль Атоян, Минас, а дальше – вся плеяда молодых художников. Где-то у самого окна устроился Захар Хачатрян, который особенно внимательно слушал.
Доклад длился долго, публика явно устала. И вдруг в зал откуда-то влетела черная ворона и начала кружиться над сценой. Художники оживились, заулыбались и, как дети, стали весело наблюдать за птицей. Потом кто-то догадался открыть форточку, и, сделав последний круг над головой докладчика, птица вылетела в окно. Наконец воцарилась тишина, и невозмутимая Маня Казарян продолжила свое выступление. Но легкий шорох снова отвлек внимание слушателей: в пространстве зала начали кружиться розовые и голубые шары. Они медленно плавали в воздухе, покачиваясь на ниточках, и взлетали вверх прозрачными бликами…
МНОГИХ УЧАСТНИКОВ ТОГО ПАМЯТНОГО СОБРАНИЯ УЖЕ НЕТ. И сегодня, вспоминая тот вечер, невозможно отделаться от ощущения, что память о нем связана с чем-то ушедшим, потерянным, невозвратным. Но не исчезнувшим бесследно, не растворившимся в памяти, а ставшим прозрачным, неуловимо возникающим то тут, то там, как те шары, неизвестно по чьему-то велению взлетающие и застывающие в вышине…
Каково же было мое удивление, когда однажды, спустя лет двадцать после того памятного собрания, Захар Хачатрян неожиданно спросил: «А ты знаешь, кто выпустил ворону и те шары? » Я не помнила. «Да это и не важно, — заметил художник. — Это было прекрасно. Какое это было время!» И художник замолчал, задумавшись о чем-то своем…
Теперь и он сам уже частица нашей истории, остался в памяти как яркое своеобразное явление. Через всю свою жизнь, насыщенную и трудную, он пронес неисчерпаемую влюбленность в жизнь и безграничную веру в реальную возможность, непреложную осуществимость самого фантастичного «живописного чуда».
Захар Хачатрян был одержим творчеством. Отдавая картинам свою душу и чувства, переживания, он испытывал высочайший восторг, праздничное наслаждение, творческую радость от того художественного самораскрытия, которое всегда сопровождало его в процессе работы. Его можно было бы назвать художником-протеем — так щедра была его живописная палитра, так богато и причудливо проявлялась его художественная фантазия, если бы во всех живописных созданиях не ощущалась неповторимая, стойкая, ярко определенная индивидуальность, придававшая всему, что им сделано в искусстве, неотразимое обаяние и особую заразительность.
На долю художника выпало немало испытаний. Он прошел войну, был тяжело ранен, пережил потерю друзей… Вслед за своими сверстниками вправе был повторить: «Почти все товарищи не вернулись с войны, каждый день жизни после ее окончания подарен мне судьбой. Так могу ли я не любить, не удивляться ей!» Он любил жизнь и верил в то, что профессия художника — самая прекрасная.
…РАЗГЛЯДЫВАЯ ЕГО РАБОТЫ, СНОВА ВИЖУ ПЕРЕД СОБОЙ САМОБЫТНОГО МАСТЕРА: в картинах художник и человек слиты воедино. Бег времени изменил у Хачатряна направление и приемы, но почти не ослабил экспрессивности живописи и полноты выражения.
Кипучая, подвижная натура художника раскрывалась так широко и многогранно, что даже близко знающие его люди не всегда могли увидеть, как много и настойчиво он работал, как последовательно и целенаправленно следовал своим принципам. В его работоспособности не было ни напряжения, ни болезненности. Захар Хачатрян рождал ту радость, которая всегда приходит при встрече с настоящим искусством, подлинно искренним и добрым. Картины завораживали своей безыскусной красотой, проникающими в душу покоем, умиротворением. Без особого труда прослеживаются учителя и предшественники художника — импрессионисты, в особенности Клод Моне.
«Импрессионизм преследовал меня в течение всей жизни, — говорил художник. — В студенческие годы я много копировал в Картинной галерее Еревана. Импрессионистское видение окружающего нас мира отличается наибольшей жизненностью, оно светлое и ясное, без условностей, принятых в так называемой традиционной живописи, и, несомненно, представляет собой сильнейшую форму выражения реальности во всей ее красоте. Я никогда не отступал от намерения продолжить этот стиль, от затеи познать и погрузиться во всевозможные его формы, постичь и обрести нечто новое в процессе своих исканий, и это неизменно приносило мне радость».
Учителями Захара Хачатряна (помимо импрессионистов) были Б.В.Иогансон и А.М.Герасимов. Однако любой непредвзятый зритель согласится, что при всей очевидности отсылок работы Хачатряна — это только его работы. Сказалась вполне естественная разница темпераментов, восприятий, способов мышления. Он сформировал для себя как бы некую концепцию, наиболее соответствующую ему по характеру и мироощущению.
Постепенно рисунок художника становится свободнее, исчезает все случайное и второстепенное, остаются лишь основные и вечные линии, и даже серые тона подразумевают чистые цвета спектра. Он обращается к открытиям импрессионистов, к разложению солнечного света на составляющие его лучи, элементы и обратному их воссоединению на основе общей гармонии спектра. Настанет день, когда художнику полностью удастся воспользоваться этими наблюдениями и взрастить роскошный урожай.
Зоркость глаза и острая наблюдательность в сочетании с неистощимым воображением особенно пригодились художнику для создания крымских картин. В Крыму он находит то, что ему нужно: тот покой, к которому, по его мнению, должен стремиться каждый художник. Из ослепительного света (светлее светлого), стирающего детали и подчеркивающего благородные линии целого, из симфонии чистых синих, оранжевых, шафранно-желтых тонов рождаются эти изумительные полотна, вся страстность которых внушает покой.
Большие композиционные картины Захара Хачатряна захватывают напряженной жизнью фантастически странных форм и красок, рождающих свойства, которые вполне можно назвать «интригой» композиции. Она создается метафорической насыщенностью языка живописи. Любая деталь, линия, цвет, композиция обладают свойством рождать в сознании зрителя множество аналогий. Но поклоняется он не фетишу, а жизни, добру, природе, красоте.
ХУДОЖНИК НАХОДИЛСЯ В БЕСКОНЕЧНОМ ДВИЖЕНИИ И ПОСТОЯННОМ РАЗВИТИИ, как того требовала жизнь. Чудесная острота видения, здоровое и мощное воображение, контроль разума — в этом был весь Захар Хачатрян. Всем складом личности, жизнью, исполненной достоинства, стремлением к ясности и вместе с тем отчаянной склонностью к риску он продолжал неустанный поиск нового.
Удивительной силой воздействия обладают портреты, созданные художником, многочисленные рисунки. Нет ничего более обдуманного, чем эти поспешные на вид наброски. Его рисунок — наиболее непосредственное и чистое воплощение эмоций. Упрощение средств выражения позволяет этого достичь. Если рисунки рассматривать при приглушенном или боковом освещении, то помимо сочности и выразительности линий в них можно увидеть свет и даже цвет.
Вся жизнь З.Хачатряна, как и его искусство, — долгое сопротивление, трудное, но непреклонное. Весь он — воля. Он сам признавался в этом: «Нужно всегда держаться, чего бы это ни стоило. При недостатке воли — открою вам секрет — на помощь призываю упорство. И в важном, и в мелочах этого почти достаточно».
Волю и упорство он призывал и в годы Великой Отечественной войны, и в годы семейной трагедии, когда репрессировали его отца. «Тему войны определениями не исчерпаешь, — говорил художник. — Живопись вообще неисчерпаема, как атом. Она познается только эмоционально, чувственно. Я не пишу о войне как о прошлом событии. Пишу об отрицании войны как явлении, противопоказанном человеческому организму, его духовному строю».
Захар Авакович был увлечен своими замыслами, произведениями, над которыми работал. В 2009 году им был выполнен образ Спасителя для главного армянского храма в Санкт-Петербурге — Св. Екатерины, он занимался и реставрацией других работ в армянских церквах. Его работы для церквей Санкт-Петербурга и Еревана освящены Патриархом всея Руси Алексием II и Католикосом Всех Армян Гарегином II.
Хачатрян был художником, на примере которого многому можно научиться, при всем при том, что копировать его невозможно. «Радостный художник» — это о Хачатряне . «Великолепный мастер» — это о нем же. Его жизнелюбие было неисчерпаемо. Не знаю, откуда он черпал столько сил. Может быть, из своей доброты, из щедрости, из способности отдать. А может, и из любви к Армении, которая была его музой и в которой вновь и вновь он находил молодость. Художник и в глубокой старости невероятно много, слишком много работал. Когда его спрашивали, как это ему удается, объяснял без тени позерства — оно ему было несвойственно: «Рисую каждый день». При этом, если бывал дома, непременно сам подходил к телефону и с удовольствием говорил о делах, о художественных впечатлениях, новостях. На вопрос, когда он все-таки рисует, отвечал смеясь: «Вот сейчас, зажав трубку в одной руке, а кисть — в другой».
Что и говорить: годы есть годы, и против физического старения нет панацеи. Но обратить время вспять, сохранить молодость души можно только так, как это было у Захара Хачатряна: безмерной преданностью творчеству и любовью к людям.
