— Но в конечном итоге мнения избранных растворяются в мнении того, кто приходит и меняет ход истории, — вставил Тавернье. — Истинно образованных людей, как выразился Мишель, у нас не так уж и мало. Проблема в другом. Не каждый из них может самовыражаться так, чтобы общество, власть или другой индивид постоянно ощущали бы на себе его дыхание. К сожалению, природа скупа и на век отпускает еще меньше. Но именно они своим дыханием, своей особой температурой и создают ту среду, ту интеллектуальную лабораторию, без которой невозможны достижения цивилизации.
— Бертран, ты, кажется, цитируешь мою книжку, — шутливо заметил Мишель.
— Меня уличают в плагиате? — поднял руки добродушный Тавернье.
— Нет, конечно. Это только говорит о том, что я писал правильные вещи.
— Что же, спасибо за комплимент…
В СЕНТЯБРЕ 2004 ГОДА ПО-ПАРИЖСКИ ПОГОЖИЙ ВЕЧЕР И КУХНЯ РЕСТОРАНЧИКА в предместье Сен-Жерменского аббатства как нельзя лучше располагали к непринужденному общению, философствованию. Мысли приходили легко и также легко улетучивались. Только одна была скована и никак не хотела устремляться ввысь.
— Какая? — Четыре глаза уставились на меня.
— Чье же дыхание мы ощущаем у себя в России, в Армении?
Мои собеседники пошевелили бровями.
— В России одного я точно знаю, — озвучил я, — Дмитрий Лихачев.
Мишель сказал, что с некоторыми его трудами он знаком. Тавернье пожал плечами. Я поспешил сменить тему разговора, но Бертран опередил:
— А в Армении?
— О, это чудная страна! — оживился Мишель. — Такого гостеприимства я нигде и никогда не встречал. По-моему, там все интеллектуалы!
Тавернье посмотрел на меня поверх своих круглых очков.
— Проблема только в том, чтобы найти среди них, как говорил Мишель, людей вдумчивых и истинно образованных, — вынужден был оправдаться я.
— Впрочем, как и у нас, — сказал Тавернье, чем вызвал смех у остальных, и Мишель предложил тост за прекрасный вечер.
Ровно в полночь мы дружно встали из-за стола и начали прощаться. Пожимая руку Тавернье, я сказал, что наверняка мы встретимся с ним уже через семь лет.
— Почему через семь? — удивился он.
Еще накануне я поведал Мишелю, что с Тавернье мы встречались в последний раз семь лет назад, в 1997 году, в Монте-Карло. А до этого, семью годами раньше, в Париже мы с ним познакомились. Тогда, в январе 1990 года, советским кинематографистам выпала честь открывать в Лувре новый зал под куполом только что возведенной Пирамиды. Фильмы отбирали сами французы, и программа вечера выглядела так: документальная лента А.Сокурова «Московская элегия», игровая картина «Там, где небо лежит на земле» — мой дебют и «Зеркало» А.Тарковского. Торжественную церемонию открывали министр культуры Франции с Бертраном Тавернье, с советской стороны — Элем Климов, известный кинорежиссер, председатель Союза кинематографистов СССР. Помимо культурного события успех этой акции послужил основанием для подписания договора о совместных постановках. (Надо сказать, что в постсоветской России почти все заметные фильмы последующих шести-семи лет были сделаны при финансовой поддержке Фонда развития кино Франции.)
На фуршете в неформальной обстановке Элем Климов знакомил Тавернье с членами нашей делегации. К тому времени я видел только одну картину, возможно, лучшее из его сочинений — «Полночный джаз» с Декстером Гордоном, знаменитым саксофонистом в главной роли. Непрофессиональный актер получил «Оскар» за эту работу. Музыку же к фильму написал легендарный Херби Хенкок. Из фильма видно, что его сделал наследник идей французской новой волны — идей, которые привели меня, уже взрослого человека с философским образованием МГУ, в большое кино. Поэтому мне, молодому кинематографисту, крайне важно было знать мнение автора «джаза» о моей картине. Еще в просмотровом зале я, вытянув шею из последнего ряда, пытался разглядеть реакцию Тавернье на простую историю старика (в исполнении Азата Шеренца), где драматургия вырастала из стилистики почти что реального времени. В темноте я мало что замечал, зато раздражало все в моей картине: монтаж, темпоритм, звук, сцены. В конце концов я покинул зал. Хотел сбежать и с фуршета, когда заметил, что Тавернье вместе с Климовым и переводчицей направляются в мою сторону.
Жестом руки Климов остановил меня, и вскоре я оказался в объятиях французского режиссера. Поздравляя с фильмом, он сказал, что старик словно с небес сошел…
СКВОЗЬ КРУГЛЫЕ ОЧКИ НА МЕНЯ СМОТРЕЛИ ГЛАЗА, НАПОЛНЕННЫЕ МЫСЛЬЮ. Мягкий, обходительный в общении, с белоснежным лицом, он меньше всего походил на кинорежиссера. Сын известного писателя и эссеиста Рене Тавернье — он сам выглядел как поэт эпохи символизма. Позже я узнал, что бывший юрист Бертран Тавернье написал ряд книг о кино, многочисленные статьи, сценарии. Он был интеллектуалом.
— Не думаю, что у тебя был жесткий сценарий, — предположил Тавернье.
— Две-три странички, — подтвердил я.
— Все правильно. Такие вещи пишутся камерой, — заключил опытный режиссер.
Затем он спросил меня о моих дальнейших творческих планах. Я ответил что-то неопределенное. За меня вступился Элем Германович, сказав, что он сделает все, чтобы Госкино дало мне вторую постановку.
Действительно, через два месяца после этого разговора со мной был подписан договор о производстве фильма по собственному сценарию: «Yes! Today! Или Убийца».
Я начал работу в одной стране, а завершил совсем в другой. Производство растянулось на годы, и уж отдельная история, через что пришлось пройти съемочной группе, актерам. Спасибо Иннокентию Михайловичу Смоктуновскому и Армену Борисовичу Джигарханяну, которые помимо своих дней приходили на площадку, чтобы поддерживать дух коллектива (кстати говоря, они впервые сыграли вместе в этой картине).
Что из всего этого вышло, я рассказал Бертрану Тавернье через семь лет, встретив его совершенно случайно на террасе гостиницы Palas de Palas в Монте-Карло. Мы с друзьями прибыли сюда сразу после Каннского кинофестиваля посмотреть очередной этап «Формулы-1». По той же причине оказался здесь и Тавернье, и тоже с друзьями.
Семь лет прошло со времени нашей первой встречи, и я не был уверен, что он вспомнит меня. Из бюллетеней Каннского кинорынка я знал, что недавно его картина «Капитан Конан» получила премию французской киноакадемии «Сезар» за лучшую режиссуру. Был прекрасный повод подойти и поздравить его.
Тавернье встретил меня так, будто мы расстались только вчера.
— Борис, в Берлине я видел рекламу твоей картины «Убийца», — выпалил он вместо приветствия на английском.
Я ответил, что так назвали ее российские прокатчики, на самом деле картина называется «Yes! Today! Или Убийца» — философская притча.
— К сожалению, у меня не было возможности посмотреть ее.
— Вы ничего не потеряли.
— Неужели? — хитровато зажмурился Тавернье.
Я НЕ ЛУКАВИЛ, КОГДА РАССКАЗЫВАЛ ЕМУ, ПОЧЕМУ КАРТИНА МНЕ НЕ НРАВИТСЯ. Да, я до сих пор горжусь наградой — полученным за нее на Мангейском кинофестивале экуменическим призом (объединенный приз христианских церквей с дотацией на следующий проект), но только лишь потому, что лауреатом этого конкурса в разные годы становились такие кинематографисты, как Вим Вендерс, Фолькер Шлендорф, Лина Вертмюллер, Тео Ангелопулос, Джим Джармуш, Элем Климов, Ален Рене, Фасбиндер и другие мастера большого экрана. Андрей Плахов, кинокритик, президент ФИПРЕСИ (Всемирная ассоциация кинокритиков) писал в «Коммерсанте»: «…Фильм «Убийца» прервал пятнадцатилетнее молчание российского кино на этом традиционно сильном режиссерском смотре».
Картина успешно шла и в немецком прокате с рекламным слоганом «Фестиваль одной картины», а продюсеры и И.Смоктуновский в номинации «лучший актер второго плана» получили российскую премию «Ника».
Однако продюсерские законы и вкусы дикого капитализма в России в начале 90-х в итоге ограничили картину черновым монтажом, предпочтя стилизацию попытке достичь высокого стиля. С этим я не мог смириться, пытался даже снять свое имя с титров. По неопытности подписанный мною договор был на стороне инвестора, и мне оставалось винить в этом только себя.
— Ничего, я тоже попадался, — пытался подбодрить меня мой старший коллега, — в нашем деле каждая работа впрок.
— Согласен, — ответил я.
— Что собираешься делать дальше?
— Собираюсь уходить из кино.
— О-о, Борис, перестань…
— Если, конечно, не дадут мне снимать фильм-оперу, — прояснил я ситуацию.
— Какую оперу? — заинтересовался Тавернье.
— Пока еще думаю: «Лоэнгрина» или «Норму», или же «Поворот винта»…
— И во всех такая музыка! — засверкали глаза знатока.
— Этот жанр у нас, как любят говорить наши продюсеры, «неформат», для них это что-то заоблачное. Последний фильм-оперу у нас снимали почти тридцать лет назад, еще в СССР. Формально наш проект будет первым в России — отсюда и трудности, которые еще ожидают меня впереди.
— В таком случае ты просто обязан это сделать.
— Постараюсь. Меня уже вдохновляют твои слова, — честно признался я.
— Счастливый человек ты, Борис, будешь иметь дело с музыкой, — ностальгически произнес эти слова автор «Полночного джаза». В ответ я тихо насвистел ему тему из его фильма. Он широко улыбнулся, затем сказал:
— У Воннегута я как-то прочел: «Доказательством существования Бога является музыка». Правда, здорово?
— Я готов высечь эти слова на своем надгробном камне! — поразился я меткости американского писателя.
— Мы с тобой опоздали. Он завещал их для своего камня…
P.S. Недавно в Малом зале кинотеатра «Москва» в Ереване с успехом прошел показ фильма «Убийца», состоявшийся ровно через 20 лет после его создания.
