Историограф народной души Ованес Туманян, сделавший для армянской литературы столько же, сколько Александр Пушкин для литературы русской, остался в памяти потомков и как автор уникальных четверостиший, глубинное толкование которых открывает перед переводчиком его философской поэзии щедрую палитру смыслов. Он влил в мудрость нации свежую кровь личностного подхода.
Всего 56 четверостиший Ов.Туманяна, к которым я обращался в течение полувека… об экологии души, если можно так выразиться. Кровью эха отраженной боли писаны эти раздумья на склоне лет. Грех понимать автора буквально. У него за плечами опыт миротворца: в годы противостояния армян и турок-азербайджанцев поэт с белым флагом парламентера ходил по ничейной земле, между теми и другими, пытаясь положить конец кровопролитию. Подобно мудрецам Востока, и он подытоживал свою жизнь стихами о смысле жизни. Настрой изрекаемого Туманяном требует от переводчика мыслить в унисон, требует сострадания, сопереживания, сопричастности, соблаговоления. Одним из первых 31 марта 1923 года, в день смерти поэта, Сергей Городецкий приложил к некрологу свой перевод хрестоматийного четверостишия Туманяна:
Видел сон я ночью. И смутил он душу.
Подошла овечка и сказала: — Слушай.
Я желаю долгой жизни твоему сыночку,
Моего сыночка вкусно ли ты скушал?
В 1956-м Городецкий возвращается к своему прочтению того же четверостишия. В последней редакции оно выглядит так:
Пришла овца.
Во сне.
А будто в самом деле.
И мне промолвила — глаза в упор глядели:
— Храни господь
дитя любимое твое!
А моего дитяти
Сладко ль косточки хрустели?
Что подвигло Городецкого спустя годы вернуться к этому четверостишию? Осмысление драмы происходящего? Ясно одно — размышления Туманяна о нравственных устоях не оставляют после себя равнодушных.
Владея языком оригинала, я имел возможность отследить во времени, как считывают образный ряд туманяновских откровений поэты, работавшие с подстрочника. Вот так выглядят два экзерсиса Давида Самойлова, выполненные в один и тот же день — с утра и на ночь глядя:
Во сне пришла ко мне овца.
И я услыхал спросонок:
— Храни Господь твоего мальца,
Но вкусен ли был мой ягненок?
2
Сказала мне: — Я болью ранена.
Как зубы твоего мальца,
Как сына моего баранина?
В тот же день он формулирует свое переводческое кредо:
Стою за перевод свободный,
Который прост и не натужен.
Коль переводчик есть голодный,
Оригинал почти не нужен.
И приходит на память горькое признание "наивного" Арсения Тарковского:
Для чего я лучшие годы
Продал за чужие слова?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова…
Что-то в переводах Д.Самойлова не устроило Анатолия Неймана и он предложил свое видение предмета:
Я спал без сновидений и тревог,
Но в сон проник овечий голосок:
— Господь да сохранит твое дитя,
По вкусу ли тебе был мой сынок?
Единственное требование четверостишия к нам сформулировано формой подачи — учитесь слушать и слышать напевную скорбь оригинала. Осознавая свое несомненное преимущество перед теми, кто брался за перевод произведений армянских авторов, не зная реалий национальной жизни, обычаев, быта, известной обрядовости, я понимал, что философская начинка требует адекватности прежде всего в плане равноценности и равнозначности. Не потому ли, заучивая стих в ритме оригинала, я раскачивал его в себе до тех пор, пока амплитуды пульсов наших не совпадали.
Лишь постигнув глубину стона на грани крика, сумел я приблизиться к потусторонней значимости нестерпимой боли, передача которой упрощений не терпит. Не раз в течение сорока лет возвращался я к ритмическому рисунку авторского посыла. В каждом из четверостиший закодирован вызов, обращение к совести, к чистому истоку элементарной порядочности. Из 19 вариантов прочтения я отдал предпочтение этому:
Видно то был сон во сне —
Вдруг овца явилась мне:
— Да хранит твой род Всевышний,
Как был сын мой на огне?!
Как известно, историческая генная память народа время от времени дает о себе знать выплесками нечаянных прозрений. Следуя классической триаде, которую я вывел для себя формулой — выбор, отбор, предпочтение, я движим был чувствами, заложенными в нас еще со времен языческих. До 301 года нашей эры, пока христианство не стало у нас государственной религией, Армения в древнем мире известна была как земля язычников со своим пантеоном богов. Последняя строка несет в себе отголоски стоицизма, которым народ наш славен в веках. А что "то был сон во сне" трактуемо и в ключе мистического начала, также засевшего в нас все с той же языческой поры.
Мой подход перерос в творческий метод, который за четверть века работы в стенах Литературного института им.А.М.Горького мне удалось внедрить на кафедре художественного перевода. И дабы не было сомнений в его эффективности, привожу еще один пример вторжения в художественную ткань произведения.
Итак, глянем на другое четверостишие в вариантах его прочтения переводчиками разных поколений. Построчный перевод имеет следующее смысловое прочтение —
Птицу как-то подстрелил я,
Улетела, умахнула подбитая,
В мыслях моих все еще летит
Окровавленное и растерянное крыло.
Последняя строка содержит в себе недоумение растерянности, в коей пребывает подбитая птица. Стрелял с голоду? Забавы ради? Что побудило стрелять?..
Привожу четверостишие в переводе О.Румера:
Я птицу в небе ранил раз
И потерял ее из глаз.
Крылом кровавым в снах моих
Она все машет и сейчас.
Десятилетиями перевод этот считался эталоном, пока Наум Гребнев не предложил своей трактовки:
Я ранил птицу, совершил я зло.
И хоть с тех пор немало лет прошло,
Мне и поныне снится эта птица
И окровавлено ее крыло.
Отнюдь не претендуя на совершенство исполнения, попытал счастья в туманяноведении и я. Из 18 вариантов прочтения для рабочей тетради я выбрал пять, могущих, на мой взгляд, стать подспорьем в подходах к трансформации поэзии Ов.Туманяна в иноязычной среде. Вот из них три, я становился на последнем.
Птице выстрелил в догон…
В небесах раздался стон (Прокатился небом стон)
И, коря крылом подбитым
Машет боль со всех сторон.
Птицу ранил невзначай,
Улетела в даль, крича…
Не идет она из мыслей,
След кровавый волоча.
Как-то птицу подстрелил.
Улетела… Свет не мил.
С той поры мне в память машет
Боль растерянности крыл.
Завершая наш диалог, смею заверить, что длина строки зависит от амплитуды качения образа, как и утверждать, что переводчик, заглатывая яйцо оригинала, возвращает читателю образ яйца. Приведу еще несколько четверостиший Туманяна, которого будет переводить еще не одно поколение переводчиков.
Я себя бегу что лгу,
Перед миром как в долгу:
С каждым век свой проживаю
И страдаю, как могу.
От кого я не терпел?!
Сердцем грея, жаром пел.
Обернулся людям светом,
Души вытеплить успел.
Боли выпало и мне,
Был у жизни и на дне,
Битый, все прощал любовью, —
Жило зло добром во мне.