Женскому медперсоналу прошедшей войны посвящается

ДОКТОР ЛИЯ
Женскому медперсоналу прошедшей войны посвящается
При выезде из Гориса наш УАЗ остановили двое военных — молодой боец с автоматом и женщина-офицер. Попросили подвезти их и "их коробки" до Степанакерта. Женщина на фронте, как известно, — явление не очень частое и сразу вызывает интерес. И когда они сели, что греха таить, я стал, насколько позволяла дорога, разглядывать ее в своем шоферском зеркале.
Не обратить на нее внимания было просто невозможно. Подогнанный под фигуру камуфляж как бы еще сильнее подчеркивал ее стройность, а бесхитростная прическа, искусно подобранная к армейскому котелку на голове, дополняла ее общую привлекательность. Но не это было все же в ней особо отличительным. Отличительным было другое. От спокойного взгляда ее глаз, от приветливой сдержанной улыбки, от всего выражения ее лица исходило какое-то явно не приобретенное, а естественно врожденное благородство. Все это заставляло не сосредоточиваться на ее годах или же тех или иных чертах внешности, а просто смотреть на нее как на женщину действительно прекрасную даже в военной форме. Эта была из тех натур, в отношении которых — неважно, знакомы вы или нет — диктуется потребность в какой-то форме проявить уважение. Пятеро наших бойцов, до этого беспрестанно гоготавших и раздававших друг другу подзатыльники, умолкли и сделали все, чтобы дама с сопровождающим устроились по возможности удобней. А я, пытавшийся до этого перекричать парней и угомонить их изысканным непечатным слогом, вдруг вспомнил о своем далеком университетском образовании, поняв, что какие-то шуточки или попытка дорожного флирта в данном случае будут выглядеть попросту банальной пошлостью.
В первый момент лицо ее показалось мне вроде бы знакомым, но я решил, что обознался, так как начисто исключалась даже малейшая вероятность, что она могла быть тем человеком, о котором я подумал. . . Она первая заговорила с солдатами, а они, эти огрубевшие за три года войны молодые и не очень люди как-то засмущались от ее благожелательного, "не подходящего" к униформе и армейским ботинкам, родственно-доверительного тона. Этот приятный грудной голос с русским акцентом, но грамотная армянская речь опять же показались мне знакомыми. Я посмотрел в зеркало еще несколько раз и теперь уже узнал ее. И буквально опешил. Даже машину резко притормозил и повернулся, чтобы убедиться, что не ошибся. Нет, ошибки не было. Эта женщина с погонами майора медицинской службы действительно была женой нашего коллеги, геолога Ишхана — доктор Лия. Врач-эпидемиолог Лия Багратовна Степанян. Если бы в тот день, в тот час на шоссе Горис-Степанакерт я увидел бы вдруг в форме офицера Армии обороны НКР, скажем, "Ярославну из Агдама" — музу Евгения Евтушенко, то, наверное, удивился бы меньше, чем увидев здесь, по пути в воюющий Карабах эту женщину, спешащую на фронт. . .
Карабахское движение Лия Багратовна отвергла сразу, не приняв его ни разумом, ни сердцем. Дочь крупного республиканского, как теперь говорят, номенклатурного работника, идейно стойкий коммунист со студенческих лет, она не допускала даже мысли о том, что в какой-то момент истории большевистская партия могла допустить несправедливость по отношению к какому-либо народу, тем более армянскому. По глубокому ее убеждению, именно большевики спасли его в последний момент от неминуемого уничтожения. Во время наших споров на все приводимые доводы и факты относительно силового отторжения от Армении Нахиджевана, Карабаха, других армянских территорий она отвечала: значит, так нужно было, значит, этого требовали интересы Советского государства, а они выше и важнее, чем интересы какого-либо отдельно взятого народа.
Выросшая единственным ребенком в обеспеченной советской интеллигентной семье, со светским лоском северной российской столицы, где получила она образование и защитила кандидатскую, Лия — с молодых лет Лия Багратовна — на участников митингов и манифестаций 88-го смотрела как на толпу бестолковых смутьянов, которые в лучшем случае просто "не ведают, что делают". После "сумгаита" она без обиняков заявила, что виновниками произошедшего являются в первую очередь участники Движения, что их всех надо судить как врагов собственного народа, так как своими подстрекательскими действиями именно они спровоцировали эти кровавые погромы. "Одного геноцида вам было мало", — срывалась она несмотря на свою крайнюю воспитанность. Примерно с тех пор контактов с ней у меня больше не было.
Муж Лии Багратовны — наш коллега Ишхан — имел полярно противоположную точку зрения на происходящее. Он не был из тех советских интеллигентов, кто рылся в справочниках, чтобы заполнить в "огоньковском" кроссворде графу "рыба семейства карповых", а в конце квартала плакаться, что премиальных ему выписали меньше, чем соседу. Ишхан жил полной жизнью, буквально наслаждался жизнью. A теперь — вот этот общенациональный подъем. К нему он относился прагматично: необходимо сделать все, чтобы Карабахское движение увенчалось реальным успехом. Однако каких-либо трений в их семье из-за подобного плюрализма мнений не возникало. Оба были людьми истинно интеллигентными и вполне допускали право другого иметь иное мнение, иную точку зрения на вещи.
Вообще семья эта была довольно уникальная. Для обоих это был второй и несколько запоздалый брак. Ее первый муж — ленинградский еврей, "бывший врач-вредитель", как окрестил его Ишхан, каким-то образом еще при Советах добился выезда в Израиль и уехал на свою Землю обетованную, а Лия переехала в Армению. Ишхан же, проходя научную стажировку в Москве, женился там на москвичке из Института физики Земли, имел дочь. Когда же пришло время возвращаться в Армению, "невеста с Севера" наотрез отказалась оставлять Москву, а Ишхан наотрез отказался оставаться в Москве. И в Ереване эти два не очень молодых, уже состоявшихся человека создали новую семью. И если в подобных семьях твердость и самостоятельность каждого порой приводит к конфликтам из-за неуступчивости сторон, то между Ишханом и Лией все обстояло наоборот. Их жизненная зрелость проявлялась в семейных отношениях как раз в том, кто раньше и в большей степени уступит другому. Они так и жили — как бы обязанные друг перед другом не доставлять своей половине каких-либо неприятностей. Невозможно было понять: эти два независимо друг от друга сложившихся человека очень сильно любят друг друга или же как натуры духовные и пережившие уже однажды личную драму теперь очень дорожат друг другом, ценят и берегут нынешнее свое счастье — семью, в которой подрастал их сын Баграт. . .
Мы поздоровались с Лией. Теперь "по-настоящему". Она — верная себе, деликатная, первой поспешила извиниться, что не узнала меня. И отшутилась: "Для меня люди в форме как вьетнамцы — все на одно лицо". Мы оба понимали, что воздух насыщен массой вопросов друг к другу, что каждому из нас не терпится поскорей выслушать друг друга. И Лия без всяких дежурных вопросов тихо стала рассказывать:
— Ишхан приехал в Карабах еще в начале осени 91-го. Здесь он был топографом, сапером-подрывником, часто в разведку ходил. Ты же знаешь, как здорово он читал местность. . .
— Как это, "был", "ходил", — перебил я ее единственный раз. Она помолчала минуту-две, потом собралась.
— Да. Ишхан погиб здесь. Близ Мартакерта. Похоронен на Ераблуре. Однажды вечером пришел и очень буднично сказал, что утром на вертолете вылетает в Карабах.
Лия рассказывала, а я представлял себе, как она, внутренне противясь, страшась за мужа, страшась потерять дарованное им счастье, все же собрала его в дорогу. И перед глазами возник эпизод из "Сталкера" Андрея Тарковского, где Алиса Фрейндлих, катаясь в истерике по полу, не желает отпускать мужа в проклятую "зону". Вот и эта женщина имела полное право не отпускать своего мужа, подумал я, ведь не было же ни мобилизации, ни призыва. Он ведь добровольцем уходил.
— Я даже не пыталась отговорить его или переубедить, — вернул меня к реальности голос Лии. — Потому что знала, что это бесполезно, он все равно поедет, раз принял такое решение. И реально ли вообще переубедить человека, уже принявшего подобное решение. Ведь перед тем как принять его, человек взвешивает все за и против, отдает себе отчет, на что он идет и за что. Он потом несколько раз приезжал домой. О себе категорически ничего не рассказывал, только ворчал и злился, мол, никогда не мог себе представить, что на войне возможен такой беспорядок. . . А в феврале 92-го меня по линии Красного Креста командировали сюда для подготовки отчета об эпидемиологической ситуации. Я могла отказаться, но решила обязательно приехать. Во-первых, самой увидеть и понять все происходящее, а во-вторых, преподнести Ишхану сюрприз.
На вертолете нас доставили в Колатак, разместили в Степанакерте в одном безопасном доме. При обстрелах из Шуши снаряды перелетали над нами. Дня через два меня навестил Ишхан и очень "семейным" тоном, будто в поздний час вдруг встретил меня где-то далеко от дома, настрого приказал быстрей заканчивать дела и немедленно возвращаться домой. С заданием я справилась довольно быстро, сдала все рекомендации, отчеты. А наутро должна была поехать в Колатак и дальше на вертолете — в Ереван. Пока работала над заданием, возвращение домой мне казалось само собой разумеющимся. Но после отъезда Ишхана на позиции, чем больше приближался день отъезда, тем больше я убеждалась, что вернуться обратно меня уже никто не заставит. Даже Ишхан. Даже сын. И дело не только в том, что я не могла уже оставить Ишхана здесь и уехать, что очень хотела быть ближе к нему. Как видишь, от пули уберечь все же не смогла. . . Как интуитивно я не хотела возвращаться, оставляя здесь мужа, так же интуитивно не могла больше пребывать в роли просто созерцателя. Наутро я в Колатак не поехала, а пошла в штаб и зачислилась в госпиталь. Уже два года. Теперь вот с нашим Арменом препараты везем туда.
— А как сын?
— На втором курсе, востоковед, персидский изучает. Он у сестры Ишхана. Бывал здесь у меня несколько раз, помогал мне. Одни сутки даже дневальным простоял.
. . . Воевать сыну Ишхана и Лии уже не пришлось. Шел апрель 94-го, последний месяц последнего года той войны.