АВТОПОРТРЕТ ДУХА

Так можно охарактеризовать выставку замечательного живописца Вагана Ананяна, прошедшая недавно в Доме художника Армении. Для многих зрителей, которые едва помнили его работы по экспозициям 70-80-х годов, выставка эта прозвучала как откровение. Она представила художника неординарного, ищущего, чье живописное и графическое наследие не без основания рассматривается как своего рода прелюдия к тому многообразному и неоднозначному феномену, которое именуется современным искусством.

Творчество этого мастера покорило не только глубиной чувств, благородством и силой живописного темперамента, но и оригинальностью дарования, духовностью, зрелостью, универсальной широтой интересов.

 ЧУВСТВО РАДОСТИ, ВОЗНИКАЮЩЕЕ ОТ СОПРИКОСНОВЕНИЯ С ИСКУССТВОМ Вагана Ананяна, смешивается с ощущением неповторимой утраты, тем более горькой, что сама мысль о смерти кажется несовместимой с творчеством такой напряженной жизнеутверждающей силы.  Мы как будто вновь услышали голос ушедшего друга. Выставка говорила о том, что искусству дана великая власть - остановить время и преодолеть трагизм действительности.

Ваган Ананян родился в Ереване в 1959 году. Профессиональное образование получил в мастерской скульптора Сергея Степаняна. В 1977 году он открыл свою первую персональную выставку. Потом они часто проходили в Таллинне, Одессе, где он жил до конца жизни, в Москве, Санкт-Петербурге, за рубежом.

Ваган был необычным художником и необычным человеком. Он никогда не позволял себе провести хотя бы линию карандашом, не выразив при этом собственной чувственности и духовности. Нестандартность поведения вполне соответствовала его странному, отсутствующему взгляду, более присущему, скажем, физику-теоретику, чем художнику. Его жизненные перипетии воспринимаются ныне как своеобразный историко-культурный комментарий к его художественной деятельности.

Произведения Ананяна - это собственный неповторимый мир, в котором все ему подвластно, в нем он решает труднейшие задачи. Его путь - это путь целеустремленных поисков новых приемов и средств, которые бы усилили выразительность произведений и позволили наиболее полно осуществить художественные замыслы. Одновременно это был путь не только поисков, как это часто бывает, но и, что бывает гораздо реже, находок, которые создали ему известность и поставили в ряд лучших современных живописцев.

В большинстве его картин цвет приглушен, сдержан, таинственен, как древнее божество, как смуглая кожа мулаток, но красота картины от этого не умаляется. Впрочем, рассматривая их одну за другой, видишь, где ему было интересно работать, и где скучно. Потому что радость творчества у него всегда была связана с открытием. И там, где художник не стремился к художественным открытиям, а довольствовался найденным прежде приемом, работать ему было не интересно. Но, конечно, он был замечательным профессионалом, и, когда ему удавалось вырваться на простор и без уступок канонам, он рассказывал все через деревья, ветви которых сплелись под порывом ветра, через взбудораженных непогодой лошадей, через людей и предметы. И здесь-то по пути к событию, за его рамкой и раскрывается по-настоящему вся его глубина.

АНАНЯН ПОСТОЯННО ЗАСТАВЛЯЕТ ЗРИТЕЛЯ ОЩУЩАТЬ СЕБЯ КАК БЫ ПАРЯЩИМ над происходящим - пространство надвигается на зрителя, охватывает его, обходит и зритель уже внутри пространства. От его присутствия внутри картины пространство превращается в реальность, не верить в которую нельзя.

Во всех этих смелых, необычных решениях проявлялось композиционное чувство художника. Оно у него было превосходным.

Бывает, что художник занимается сочинительством - берет оттуда и отсюда, садится за мольберт и по всем хорошим канонам начинает выдумывать композицию. Но сочиненность композиции все равно становится очевидной. А совсем другое дело иметь композиционный глаз, уметь видеть мир, находить пространственные отношения, пропорции и каждый раз удивляться. Острота, необычность многих картин Ананяна обязана его художнической способности к удивлению.

Рассматривая картины "Трапеза", "Встреча", "Всадник", "Элегия", "Хорошая погода", "Король", "Раздумье", "Близнецы", "Вол", "Летний сон", поражаешься богатству фантазии художника, его вкусу, глубине его мысли, способности погружения в сферу ирреального.

Живописная манера В. Ананяна была вполне самостоятельной. Пространство картины полно драматичного смысла, оно предвещает дальнейшее развитие событий, а оттого интерес к картинам не пропадает, а, напротив, усиливается. Потому что открывается возможность идти в глубину. Причем гармония строится обычно на двух-трех цветовых отношениях. Красок немного, они не яркие, но все они очень выразительны и создают каждый раз своеобразную атмосферу - то печали, то философского раздумья, то умиротворенности. Когда вы всматриваетесь в автопортрет художника - вам уже некуда деться от его взгляда - вы вступаете в открытый контакт с художником, с его миром. В отличие от многих живописцев своего поколения, Ананян был философом. Его отношение к действительности и даже его эстетизм вырастали на почве цельного мировоззрения, сложившегося в итоге глубокого изучения любого предмета и на такой острой и проницательной интуиции, какой нелегко найти аналога в нашем искусстве.

Силу поэтического и философского прозрения, свойственного Ананяну, я почувствовала особенно остро, когда пришла на выставку во второй раз, перед ее закрытием. Вслушивалась, всматривалась и все думала, что же я должна передать? Ведь рисунок, линия, которые создают образную гармонию лица, должны содержать и еще один очень важный компонент, который все скрепляет, - определенное состояние. Вот этим состоянием и была та тишина, которую так излучают картины художника. Я как бы попала в эту тишину, которая иногда вызывала ощущение тревоги и внутреннего беспокойства.

 МИР АНАНЯНА ОТКРЫВАЕТСЯ НЕ СРАЗУ. НАПРЯЖЕНИЕ УСЛОВНОСТИ и в то же время натуральности пронизывают друг друга, оказываются взаимно необходимыми полюсами; в непрерывном движении между ними, в их парадоксальной соотнесенности и заключается "метаязык", который мы должны освоить, чтобы понять творчество этого художника. Но это не все. Самое важное содержание его картин составляет художественный "код", используемый для создания этого содержания, способ мышления, к которому мы приобщаемся.

В итоге мы сознаем, что свобода и игра фантазии в картинах Ананяна совершаются по поводу чего-то предельно правдивого и реального и вместе с тем все вещное, реальное, конкретное у художника свидетельствует о какой-то более универсальной и мудрой, более значительной и скрывающейся реальности.

Ананян нес в себе гены своего народа и не мыслил себя вне его. Где бы он ни находился, куда бы ни занесла его судьба, он верно и достойно нес в себе судьбу своего народа. Он исповедывал, как мне кажется, самую древнюю традицию новаторства, ту, которой пользовались все крупные художники. Смысл этого новаторства прост: у прекрасной мысли всегда прекрасное выражение, ибо нет формы без содержания и духа без плоти. Этому он учился у трагической судьбы своего народа и всего мира.

Как верно отметила искусствовед О. Савицкая, в живописи его влекла повышенная выразительность формы. Яркой, настойчивой, экспрессивной. "Рука очерчивала абрис голов, стремясь к максимальному контрасту фигуры и фона. Все сильнее и сильнее. Так, чтобы фон сверкал, а предмет становился темнее, и возникли подобные фотографическому негативу головы и фигуры, исчерченные орнаментом татуировки. Органическая форма и геометрия покрывающих ее иероглифов. Уже не хватает тональностных контрастов и художник лепит продавливает орнамент черепком кисти, создавая объемную фактуру... Он шел туда, куда вела его рука, а она вела в дебри и глухие закоулки души: все глубже и ниже".

Наследие Ананяна - около десятка сотен живописных картин и графических полотен, созданных в Таллинне, Одессе и Ереване. Что бы он ни делал - писал ли композиции, графические этюды, натюрморты, размышления на религиозную тему - во всем одинаковая взыскательность и самоотдача. Бескорыстность и душевную щедрость он вкладывал в любую работу.

Чем самобытнее художник, тем труднее его с кем-то сравнивать, но Ананян чем-то мне напоминает Вруйра Галстяна, хотя они очень разные и по масштабу, и по художественной манере. Но в их художественных мирах есть для меня что-то родственное. Оба они сразу становились близкими зрителям, оставаясь самими собой во всех картинах и будучи в то же время такими разными, многогранными.