ВЕЛИКИЙ ПОЭТ ДВИЖЕНИЯ

Бывает, уходит человек - остается легенда. Леонид Енгибаров ушел от нас в возрасте, когда уходят гении, - в 37. Сорок шесть лет прошло с тех пор, как его нет с нами, а легенды о нем, складывавшиеся еще при жизни, все еще передаются из уст в уста. Он являл собой тот оптимистический парадокс актерского искусства, который может быть выражен формулой: настоящее не стареет. Во все, что он делал на сцене, он вкладывал свое сердце, благородство, вдохнув добрые чувства и надежду в тех, кто был непосредственным свидетелем его игры.

ПРИРОДА ЩЕДРО ОДАРИЛА ЕГО БЛЕСКОМ И ИЗЯЩЕСТВОМ. И он прилагал все усилия, чтобы быть достойным своего таланта.

Леонид знал и любил литературу, особенно русскую, был разносторонне одаренным человеком, обладал безукоризненным вкусом, что отражалось и в его литературных миниатюрах. Он был ярким подтверждением известной истины: талантливый человек талантлив во всем. Нравственным завещанием нам, живущим, звучит его короткая миниатюра: "Не обижайте человека!"

"Зря, просто так обижать человека не надо. Потому что это опасно. А вдруг он Моцарт? К тому же еще не успевший ничего написать, даже "Турецкий марш". Вы его обидите - он и вовсе ничего не напишет. Не напишет один, потом другой, и на свете будет меньше прекрасной музыки, меньше светлых мыслей и чувств, а значит, и меньше хороших людей.  Конечно, иного можно и обидеть, ведь не каждый человек - Моцарт, и все же не надо, а вдруг... Вы такие же, как он. Берегите друг друга, люди!"

...К сожалению, на сцене я видела Енгибарова однажды, но в тот единственный раз цирк для меня перестал быть цирком. Это были мгновения общения с настоящим большим искусством. Увидев раз, забыть его было невозможно. Его глаза, печальные и бездонные, и особенно руки, вся его фигура, пластика способны были выражать без слов состояние человека лучше, чем это делает слово. Он был Артистом с головы до ног. Поэтому у него было много друзей по всему свету, людей, для которых его искусство олицетворяло надежду и любовь.

"Веселое на первый взгляд, а в глубине своей грустное и одинокое сердце Леонида было велико, как сердце Бога", - эти слова Ивана Штедри, известного чешского поэта, точно выражают суть личности Енгибарова. Его смерть ошеломила всех, кто хоть раз соприкасался с великим клоуном. Прекрасная книга Рудольфа Славинского отразила планетарную известность артиста и боль потери. Приведу лишь самые короткие отзывы.

"Енгибаров - великий поэт движения. Гений. Имя его стало легендой" - Марсель Марсо.

"Леонид никогда не берег себя. Он прожил жизнь на зависть полнокровно. Умер - как жил: резко и быстро. Как будто сам себя сжег" - Ладислав Фиалка.

"Упал, как срубленное дерево. А сколько еще плодов могло принести это дерево!" - Карел Хегер, известный чешский актер-клоун.

 "Он шел по канату... Шел по сверкающему канату среди звезд... Уходил все дальше и дальше в черную синеву космоса, унося с собой неразгаданную тайну своей судьбы, своего молчаливого непостижимого искусства... Звездный клоун, мим, владеющий удивительным даром слова..." - Мария Романушко, русская поэтесса, написавшая третью прозаическую книгу, посвященную великому клоуну.

НО САМОЙ ДОСТОЙНОЙ ЭПИТАФИЕЙ ВЕЛИКОМУ МИМУ стало пронзительное стихотворение Владимира Высоцкого, словно предвидевшего и свой прерванный полет. Приводим его целиком.

ЕНГИБАРОВУ - ОТ ЗРИТЕЛЕЙ

Шут был вор: он воровал минуты -

Грустные минуты, тут и там, -

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами

Иногда в дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован -

Жаждет смеха он, тряхнув мощной,

И кричит: "Да разве это клоун!

Если клоун - должен быть смешной!"

Вот и мы... Пока мы вслух ворчали:

"Вышел на арену, так смеши!" -

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье - век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, -

Клоун, правда, слишком мрачноватый -

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал

Горе наше брал он на себя.

Только - балагуря, тараторя, -

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы -

Шут сгибался в световом кольце, -

Делались все горше пантомимы,

И морщины глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас -

Будто обезболивал нам роды, -

А себе - защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас прекрасно обокрали -

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы - вот нам и смешно.

Вдруг - весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь - и тишина...

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего - и сломана спина.

Зрители - и люди между ними -

Думали: вот пьяница упал...

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался - и переиграл.

Он застыл - не где-то, не за морем -

Возле нас, как бы прилег, устав, -

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неукротимо,

Но успев склониться перед ним.

Этот трюк - уже не пантомима:

Смерть была - царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,

По ночам не угонял коней.

Умер шут. Он воровал минуты -

Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради

Не давались: проживем и так!

Шут тогда подкрадывался сзади

Тихо и бесшумно - на руках...

Сгинул, канул он - как ветер сдунул!

Или это шутка чудака?..

Только я колпак ему - придумал, -

Этот клоун был без колпака.

1972 г.

Похоже, в этой параллели и кроется ключ к пониманию индивидуальности этих двух великих личностей. Родство их прежде всего в том, что творчество обоих буквально пронизано необыкновенным по глубине и тонкости сочетанием трагизма и великого жизнелюбия.